tw: последствия употребления наркотиков (повторяющаяся тема, но на всякий случай всегда будет в предупреждениях), убийства/упоминание убийств, упоминание последствий электрошоковой терапии и селфхарма.
I
Кевин пропускает свой первый будильник. И второй. На третьем он начинает думать ближе к восьми часам предупредить свою преподавательницу электронным письмом о том, что заболел, но вряд ли ей есть до этого дело. В каком-то смысле он действительно чувствует себя неважно. Из-за всей этой ерунды. Со стоном он тянется за телефоном, лежащем на столе, и перечитывает сообщения, которые отправил прошлой ночью, когда закончил помогать Ники с занятиями Нила. Сообщения отмечены как прочитанные, но ответа на них нет. Безмолвное лечение. В самом деле, это нагло. Это Кевин должен игнорировать Эндрю. Кевин ни секунды не должен проводить в обществе блондина с маниакальными наклонностями, за все это время не сделавшего ни одного дерьма ради его или чьего-либо ещё благополучия. Однако. В воде есть дёготь, поэтому Кевин подозревает, что в случившемся есть и его вина. Отчасти, он не ожидает обнаружить Эндрю сидящим за их обычным столиком в студенческом центре — просторной комнате с диванами и столами на восточной стороне и торговыми автоматами на западной. Каким-то образом Кевину ранее таки удалось затащить себя в класс. Всю лекцию о человеческом поведении он обдумывал, что нужно будет сказать Эндрю, если он действительно с ним столкнется. Он знает, что любой гнев с его стороны будет встречен безразличием, а любой отчаянной мольбе придется столкнуться с раздражением. Поэтому оставался только один вариант — высказать все прямо. Теперь, увидев Эндрю в послеполуденной суете центра, Кевин только воодушевился. Обычно блондин выделялся среди остальных подобно белой вороне. Но, одетый в черную кашемировую водолазку, коричневые замшевые брюки и армейские ботинки, Эндрю — еще один среднестатистический старшекурсник Фоксборо. Латунные кольца и очки от Burberry завершали образ и производили ожидаемое впечатление… Эндрю носил свои чудовищные линзы только тогда, когда восстанавливался после синдрома отмены. Он никогда лично не заявлял об этом, но, Кевин думает, подобное — уже привычка. Эндрю по-прежнему отказывался признавать наличие своей «проблемы», что, в свою очередь, было проблемой для Кевина. Тем не менее, надо уметь расставлять приоритеты, не так ли? Кевин — не Леонид и не Менестрат, но если ему придётся пожертвовать своим достоинством ради того, кого он люб… о ком он не может перестать думать, то он может пойти ва-банк. Dulce et decorum est pro amatore mori. Довольно раздумий. Он направляется к восточной стороне, где Эндрю сидит с головой погружённый в какую-то книгу. Судя по всему, это для одного из его курсов по литературе. Он пишет на полях, а лицо его остаётся бесстрастным, пока рука усердно летает над страницей. Он красив, и Кевин желает всего времени этого мира, чтобы это не было так чертовски больно. — Привет, — говорит Кевин. Несмотря на закипающие в нём эмоции, он протягивает оливковую ветвь, надеясь на мирное решение. Он садится за дубовый стол напротив блондина. — Я пытался написать тебе раньше. — Если бы мне было, что сказать, — растягивающий слова тон Эндрю соответствует длинному движению ручки по странице, — я бы сказал это ещё несколько часов назад. Я занят. — Эндрю… — Кевин сдерживает желание выбить ручку из его ладони. Успокойся, Кевин. Мирно. — Мы можем серьёзно поговорить? Хоть раз? — Нет. — Почему? — Ты задал вопрос. Я ответил, — Эндрю прекращает писать, но всё ещё не поднимает глаз. — Если твоя единственная цель — получить ответ, который тебя устроит, значит, ты ищешь не в том месте. Пузыри дёгтя. — Я не… — Кевин замолкает. Он наблюдает за тем, как чернила попадают на руку Эндрю, окрашивая кожу в тёмно-фиолетовый. Это напоминает Кевину сливовые пятна, рассыпавшиеся под челюстью Нила, созвездия разорванных кровеносных сосудов. Как и было обговорено через Ники, накануне они занимались в главной библиотеке — Уизерспире. Здание было построено по образцу церкви Сант-Иньяцио, являясь его итальянским аналогом в стиле барокко. Волнообразные стены и витражи привлекают внимание; полки из бокоте образуют целый лабиринт к знаниям… и причинам разрушений. Над главным входом написаны слова Оукса Эймса — соучредители и главного инвестора Фоксборо. Dove c'è Dio c'è Verità; Dove c'è Verità c'è Violenza. Там, где есть Бог, есть и Истина; там, где есть Истина, есть и Насилие. Глаза Нила осматривали богатое убранство одновременно с одобрением и негодованием. Каждая из картин, в огромном количестве украшающих Уизерспир, могла впечатлить на всю оставшуюся жизнь. Пока Нил погружался в окружающую обстановку, Кевин изучал нового, но уже знакомого ему человека, сидящего рядом. — Это был не он, — говорит Нил Кевину. Он. Имея в виду Эндрю. Нил подметил, что, пока они занимались, Кевин пристально смотрел на следы, покрывавшие его кожу. — Я знаю, — ответил Кевин. Он рассеяно провёл рукой по волосам. Все его нервы так и кричали: «Кто это сделал?» — но Нил отвёл глаза в сторону, уткнувшись в блокнот и застыв в невысказанной просьбе. Кевин решил не выпытывать ответы у человека, который по большей части всё ещё оставался для него незнакомцем. — Эндрю никогда не был… Он никогда не был жестоким. На самом деле, всё наоборот; всегда наоборот. Нил наклонил голову, встречаясь с Кевином взглядом. Несмотря на то, что Ники был занят поисками какого-то учебника среди многочисленных полок, Нил всё же замер на мгновение, словно боясь быть услышанным. — Всё хорошо? Кевин покраснел. Он не знал, почему чувствовал необходимость выгораживать Эндрю перед Нилом. В конце концов, Нил имел полное право злиться на него или относиться с опаской. — Извини. Это неважно, — пробормотал Кевин. Он потянулся за ещё одной карточкой с заметками, чтобы изучить её с Нилом, но Нил накрыл карточку рукой, останавливая его. Кевин следил за ним, слишком остро осознавая нежную близость Нила к его собственным крови и костям. Слова Фицджеральда навязчиво стучались в дверь его сознания. Послание святого, написанное руками грешника. Безбрачие идет глубже, чем плоть. При чём тут безбрачие? При чём тут плоть, если вся она разорвана и содрана? — Почему ты извиняешься? — спросил Нил. Полоса выцветшей кожи на челюсти, мышцы, перекатывающиеся и сокращающиеся под фиолетовым затемнением. Кто это сделал? В тусклом свете настольной лампы синяки и неповрежденные участки кожи очень резко контрастировали. Могло ли прикосновение исцелить то, чему не помогут слова? Кевин представил, как наклоняется и целует эти отметины, и все проблемы исчезают. Дёготь разгорается. — Ребята, у меня хорошие новости, — голос Ники, громче подобающей нормы на несколько децибел, раздался позади них. — Буржуазия снова в деле, — он обошёл стол и положил на него найденную книгу. — Генри Хеллер всё-таки выкарабкался. — Как можно назвать буржуазию чем-то хорошим? — поинтересовался Нил. Только после того, как он отстранился, Кевин заметил, насколько близко они сидели. — Мне казалось, что они всех эксплуатируют. Как, например, Папочка Варбакс. Ники рассмеялся, подсаживаясь к ним за стол. Студенты, остававшиеся неподалёку от них вопреки тому, что было уже около девяти вечера, оглянулись на его смех. Кевин тоже засмеялся, но гораздо тише. — Что? Я ведь правильно всё сказал? — глаза Нила поблескивали. — Ты правда думаешь, что Папочка Варбакс — удачный пример эксплуатации? — Ники спросил одновременно с тем, как Кевин пошутил: — Папочка Варбакс был намного хуже, — и они снова разразились смехом. Студенту-библиотекарю даже пришлось сделать им за это замечание. Однако никого из них это не волновало. — Приём, Земля вызывает Карен, — Эндрю щёлкает испачканными в чернилах пальцами прямо перед лицом Кевина, крайне эффективно вырывая того из воспоминаний. — Du verschwendest meine Zeit. Кевин хмурится. — Я не понимаю, что это значит. И перестань меня так называть. — Тогда ты перестань тратить моё время, — на этот раз Эндрю отвечает по-английски. — Я уже сказал тебе, что занят. Если тебе больше не о чем плакаться, то уходи, — он говорит это не зло, а, скорее, безразлично. Там, где есть ты — всегда ощущается безразличие. Кевин вспоминает, как Нил свернулся калачиком на полу. До тех пор, пока всё не кончилось. Усмирённый ранее гнев возвращается, чёрный и грязный. — Ты не имеешь права так просто отмахиваться от меня, — говорит он. — Не после вчерашней ночи, — «вообще никогда». У него не хватает смелости на то, чтобы добавить последнюю часть. — Я не отмахиваюсь от тебя, — отвечает Эндрю. Он дважды постукивает ручкой по странице, на которой остановился. — Я просто сосредотачиваюсь на чём-то более важном. — Это и называется «отмахиваться от кого-то». — Кевин, — Эндрю впервые сталкивается с ним глазами. Взгляд унылый; если бы не нервные прикосновения пальцев к ручке, его даже можно было бы назвать скучающим. Кевин вспоминает, каким ярким он был прошлой ночью — красным и безумным. Наркотики и делирий — проклятия его существования. — Чего ты хочешь? — Я уже сказал тебе, — говорит Кевин. — Я хочу серьёзно поговорить. С тобой. Никаких отвлекающих факторов, никаких отмашек. Эндрю неопределённо жестикулирует. — Мне кажется, что проблема не в отвлекающих факторах. Эндрю имеет в виду одно, Кевин же думает совсем о другом. Непрошенное крещендо вины: форте. Но Кевин не намерен признавать поражение. Ещё нет. — Эндрю… — Стоп. — Это было несерьёзно. Эндрю вздыхает. — Отлично. Я слушаю. — Никаких отвлекающих факторов, — напоминает Кевин. Эндрю зависает, как будто обдумывает возможность воткнуть ручку в чью-нибудь руку. Возможно, в свою собственную. Однако вместо этого он любезно её откладывает. — Спасибо. И Кевин колеблется, потому что понимает, что не продумал свои последующие слова. Честно говоря, он не рассчитывал зайти так далеко. — Ну, давай начнём с очевидного, — решает Кевин после короткого размышления. Он думает о глазах Эндрю, о его безумной улыбке — такой яркой, словно она действительно пылает. — Я думал, ты покончил с этим. Эндрю пожимает плечами. — Ты много о чём думаешь. — Эндрю, — «сохраняй спокойствие, сохраняй спокойствие». — Ты знаешь, насколько это опасно. В последний раз… — В последний раз, когда я проверял, ты не был моим терапевтом, — говорит Эндрю. Ровно, бесстрастно. — Хватит притворяться. Последний раз. Это произошло несколько месяцев назад, ещё до смерти Сета. Кевин нашёл Эндрю в общежитии, в их с Аароном комнате, — он ни на что не реагировал, а его глаза были чёрными. Это были не просто расширенные зрачки. Склера, радужка — всё было безбрежно чёрным. Кевин подумал, что Эндрю мёртв. Кевин надеялся, что он сам уже мёртв, просто для того, чтобы всё, что он видит, можно было считать наказанием за грехи, а не чем-то реальным. Эндрю не умер. Но он был близко. — Это был не кокаин, — попытался сказать Эндрю Кевину, когда полностью пришёл в себя в больнице. Капельница, соединённая с кровотоком, возможно, была последней связью, поддерживающей его жизнь. — Я тебе не верю. Твои глаза… — прошептал Кевин. Он едва мог дышать. Он уже успел упасть в обморок после того, как позвонил в службу спасения университетского городка. Говорить всё ещё было трудно. — Они были чёрными. — Нет, — Эндрю настаивал, его лицо было бледным, а с радужной оболочки всё ещё не сошли пятна. — Наркотики не делают такого с человеком. Кевин заплакал, и к тому времени, когда слезы кончились, он не мог сказать, спровоцировало ли это то, что Эндрю, как он думал, солгал ему, или то, что эта ложь чуть не убила его. Хотя, если бы Кевин протёр глаза, он бы мог понять, что Эндрю сказал правду. Но, в конце концов, слепой ведет слепого. Кевин говорит: — Мне не нужно быть терапевтом, чтобы видеть, что ты зависим… — Хватит, — Эндрю поправляет очки на носу в знак своего разочарования. — Если бы я хотел, чтобы кто-то в это вмешался, я бы так и сказал. Не делай вид, будто я не давал понять это раньше. — Эндрю, на этот раз дело касается не только тебя, — Кевин расправляет плечи, борясь с желанием отступить при видео огня в глазах Эндрю. Ему доставляет болезненное удовольствие тот факт, что он смог вызвать такую реакцию у обычно невозмутимого парня. — Твои привычки наносят урон людям. — О, Боже. — Прошлой ночью ты навредил кому-то, — Кевин игнорирует замечание. — Без причины. Ты вообще об этом помнишь или забыл из-за порошка? Эндрю замер, как по щелчку. Он не просто сделался неподвижным — казалось, что волна оцепенения накатила на него. На мгновение даже показалось, что он не дышит. Как статуя из песка и золота, окутанная тёплым солнечным светом, льющимся из больших окон, окружающих студенческий центр. Люди вокруг них продолжали шуметь, однако Кевин был сосредоточен только на парне перед ним. — Эндрю… — Я помню, — хрипло отвечает он. Неподвижный фасад рушится, и он глубоко вдыхает. — И я бы сделал это снова. — Что, прости? — Я не буду повторять, — Эндрю выпячивает челюсть. Упрямый ублюдок. — Это не ты, — говорит Кевин. — Ты не… — Что ты ожидаешь услышать, дорогуша? — Эндрю усмехается. Его голос изламывается в издевательских интонациях. — «Как невнимательно с моей стороны»? «Извини за мои ужасные поступки»? «Ой, рука соскользнула»? Одна из величайших загадок маленькой вселенной Кевина — парадокс, сидящий перед ним. Как такие божественные губы могут произносить такие дьявольские речи? — Я хочу, чтобы ты имел это в виду, — произносит он почти шёпотом. — Просто, чтобы ты имел в виду. — А я хочу, — медленно говорит Эндрю, — чтобы весь этот шум и весь хаос затихли хоть на одну чёртову минуту. Ты слишком много хочешь. Продолжай в том же духе, Дэй, и вскоре обнаружишь, что тебя некому услышать. — Неправда, — начинает Кевин. Я здесь, я слышу тебя. — Ты не прав… Часть вины. — Нет, Кевин, это ты не прав, — Эндрю выглядел бы опечаленным, если бы не гневная ухмылка, исказившая черты его лица. Само воплощение противоречивости. — Но ты убедил себя в своей правоте, и это такое жалкое зрелище. — Ты не можешь… — Кевин обрывает самого себя. Потому что эта мысль тоже неправильная. Эндрю может — буквально доказанный факт. Ощущение, будто он тянется к тонким нитям контроля над ситуацией, но они выскальзывают из рук. — Ты не можешь так поступать с другими людьми, — говорит Кевин. — Эндрю, ты мог серьёзно навредить ему. Нил. Ты не видел его лица, он… Тебе повезло, что у него не очень-то легко появляются синяки. — Ну и что ты сделал? — голос Эндрю становится тише, он забавляется. — Поцеловал его бо-бо? Деготь. Деготь. Деготь. — Ой, сотри это выражение со своего лица, — говорит Эндрю. — Ты выглядишь так, словно я убил твою мать, или что-то вроде того. Ты волен целоваться с кем пожелаешь. — Я волен… — Пока ты держишь своих любимчиков подальше от меня. Мне не очень нравятся лисы… — Своих любимчиков? — бормочет Кевин. — Если я не хочу, чтобы ты бил людей в живот, это делает их моими любимчиками? — но его внимание всё ещё сосредоточено на словах, что Эндрю обронил раннее. — Возможно, в следующий раз урок будет усвоен. — Рукоприкладство — это не метод обучения! — голос повышается, и это пугает группу первокурсников, сидящих поблизости. Один из них случайно опрокидывает свой кофе на стол. Элоль, уборщица, смотрит на беспорядок, а затем на Кевина. Кевин откидывается на спинку стула, густо краснея. Эндрю водит по линии челюсти. Во всяком случае, он устал, и Кевин молчаливо рад, что Эндрю не полностью равнодушен к происходящему. — Нет, но это довольно неплохо объясняет мою точку зрения, не так ли? — К чему ты клонишь? Хочешь, чтобы кто-то сбавил обороты? — Моя точка зрения, — перебивает Эндрю, — проста. Прикоснешься к тому, что принадлежит мне — принимай последствия, — он бросает на Кевина острый взгляд, от которого в грудной клетке болезненных ощущений не возникает. Это заставляет Кевина гореть. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает он. Он считает, что должен знать, но даже не надеется услышать ответ. На своём месте Эндрю слегка склоняется вперед. Его собственный кофе с сахаром остается нетронутым, и он кладет руку на крышку. — Я не потерплю того, чтобы люди прикасались к тому, что принадлежит мне. У Кевина пересыхает в горле. Он помнит губы, шепот и нежные слова, которые никогда не произносились. Он помнит пыльную книгу и мальчика в багровых отметинах. Он помнит, что Эндрю говорил с ним за несколько мгновений до того, как он собирался поцеловать того, кого вознамерился, но при этом заявлял на него права, как на собственность. — Я не твой, — дрожащим голосом говорит Кевин. Ох, начинает полыхать. — Ты немногим отличаешься от других. Кевин старается, чтобы его голос не сорвался. — Ты даже никогда не хотел меня. Впервые за этот день, тень улыбки — настоящей, истинной улыбки — тронула уголки рта Эндрю. В ней не было ничего зловещего. — Это первая реальная вещь, которую ты сказал за сегодня. После этих слов Кевина пронзает внезапным пониманием. Осознание затуманивает его виденье, и Кевину требуется весь запас самообладания, чтобы не воспламениться. — Эндрю, ты не… не говори так. Эндрю пожимает плечами. Его слова губительны, безжалостны. — Ты сказал это первым. Кевин знает, что это прискорбная насмешка в сложившейся ситуации. Эндрю ненавидит ложь, но иногда это все, что у него есть. Некий непримиримый, слепящий обман, порожденный кем-то другим. Его достаточно, чтобы подпалить Кевину мир. Окрестить его огнём. — Знаешь, — медленно выдыхает Кевин. Непрошеные слезы наворачиваются ему на глаза, но он не находит в себе сил обращать на это внимание. Понимает, что они, возможно, последнее, что способно воззвать к эмоциям Эндрю, и что это вряд ли будет эффективнее, чем царапать кирпичную стену. Решение обнаруживается так же быстро, как и предшествующий гнев, и он не тратит время на раздумья. Он подхватывает свою брошенную сумку и поднимается с места. — Если ты продолжишь вот так разбивать мне сердце, — продолжает он, и слезы вырываются наружу, — однажды у тебя не останется ничего, что можно было бы назвать своим. Пользуйся и злоупотребляй сколько угодно, — Кевин гордится собой за то, что его голос дрожит лишь немного, — но, в отличие от твоей эгоцентричной персоны, у меня есть свои границы. И ты перешел каждую из них. И с этими словами он уходит. Или пытается, пока чужие пальцы не цепляются за его рукав. «Зацепиться» значит проявить снисходительность. Это больше похоже на мазок кистью, тень прикосновения. Это похоже на давление. Эндрю никогда бы не коснулся кого-то без позволения — внутренний моральный кодекс, которому он твердо подчиняется даже в разгар такой суматохи. Единственными исключениями из этого, по-видимому, являются моменты маниакального безумия, когда его одолевает воля наркотиков. Эндрю не говорит: «подожди» или «прости», или «ты прав, Кевин, я переступил черту, которую никогда не должен был трогать, и ты заслуживаешь того, чтобы злиться на меня за это». Если бы он так сделал, Кевин начал бы нести бессмыслицу и потребовал бы знать, куда делся настоящий Эндрю. Вместо этого он говорит иное. — Хочешь узнать секрет, Дэй? Нет. Кевин ждет, затаив дыхание, стоя прямо перед тем местом, где все еще сидит Эндрю, повернувшись к нему боком. — Что? Эндрю облизывает губы и вздыхает. Он обводит свою ладонь и постукивает указательным пальцем по все еще открытой книге перед собой, как будто в ней содержатся ответы на все тайны жизни. — Я видел Бога, — говорит он так тихо, что Кевин думает, что ослышался. — Прошлой ночью. Он пришел ко мне, Кевин, восстал из праха и пепла моего грехопадения. «Что за дерьмо ты сейчас цитируешь?» — думает Кевин, но вслух говорит другое: — Ты имеешь в виду кокаин? — мучительно. — Если это то, что ты хочешь думать, — чтобы встретиться взглядом с Кевином, Эндрю поворачивает голову на долю дюйма. Его глаза настолько пустые, что это отражается в собственном сердце. Не осталось почти ничего, что можно было бы назвать своим. — Прекрати это дерьмо, Эндрю, — говорит Кевин. — Ты даже не веришь в Бога. — В сожаление я тоже не верю, — он кладет свою руку перед рукой Кевина и, когда Кевин дает понять, что не собирается её убирать, обхватывает его запястье. Он нежно сжимает пальцы, болезненный контраст с пустым выражением лица. — Но все же, мы здесь. Кевин резко вдыхает. Он убирает руку, когда Эндрю отстраняется. Это самое похожее на близость, что он может вытянуть из Эндрю. Этого недостаточно. Этого никогда не было достаточно. Но сейчас это всё, что есть.II
Мир — поразительно ужасное место. На одном дубе может быть до полумиллиона листьев, которых больше, чем количество людей, с которыми среднестатистический человек будет взаимодействовать в жизни. На западном лугу стоит особенный дуб, который студенты Фоксборо бережно хранят. Отношение к дубу варьируется от благодарного благоговения до почти физического поклонения. Единственное общее свойство, присущее всем, кто сталкивается с этим деревом, — это несомненный страх. Они называют это дерево Арканом. Нелепо рослое дерево, крупнее и шире, чем может вырасти большинство дубов. Его ветви, искривленные, как крючки, не оставляют места для воображения относительно того, какой цели лучше всего послужит это дерево. Аркан, идеально подходящий для обматывания веревкой, был назван в честь серии легенд кампуса. В лучшем случае фольклор, в худшем — трагедия. На Фокс есть садовник, который ухаживает за газонами. Его зовут Оримор, и некоторые говорят, что он старше самого дерева. Если вы останетесь здесь достаточно долго, чтобы узнать историю имени Аркана от этого человека, то вы также сможете услышать песню, которую он поет, пока его подстригает: Нашел пятерых, оставил одного Сентябрь, 1873 год. Два года от основания школы. Перед рассветом пятеро студентов встретились у Аркана. Ушел лишь один. Видел четверых, не встретил ни одного Кэйтлин Джоанна Фердинанд. Сторож газонов, который наткнулся на Аркан через час после восхода солнца. Главный ингридиент неподходящего времени, неподходящего места. Она провела остаток своих пятидесяти трех лет жизни привязанная к металлу и проводам, то были безуспешные попытки очистить свой разум от ангелов, которые, как она утверждала, мучили ее с тех пор. Трижды споткнулся, не смог убежать Иона Холстром, наследник Холстрома и Говарда Стандард Ойл. Пострадал от дедовщины во время своего первого года в Фоксе и случайно наткнулся на повешенных студентов. Умер четыре дня и девять часов спустя. Причина смерти: перелом шейных позвонков. Ахиллесова пята прорезана насквозь. Официальное заявление: самоубийство. В эту ложь никто не верил, но и не боролся с ней. Дважды моргнул, взгляды исчезли Самая большая загадка, связанная со смертью четырех студентов, заключалась не в том, почему они покончили с собой, а в том, почему они выбрали именно этот способ смерти. Одно дело — повеситься. Совсем другое — выколоть себе глаза и вырвать язык за несколько мгновений до этого. Один человек, отменённый Жан Морт-Клэр, единственный выживший. В то роковое утро он ушел от своих товарищей. Никогда и словом не обмолвился об их мотивах, об их решениях. Никогда не объяснял, почему он не последовал за ними в следующую жизнь. Окончил школу год спустя, но больше не произнес ни слова. Безмолвный. Оримор может сказать вам, что Морт-Клэр дал Аркану его имя. Некоторые студенты говорят, что все было наоборот, что Оримор был автором имени. Вы можете верить во что угодно. В конце концов, это не имеет большого значения. Важно лишь то, о чем в песне не говорится. Остальная часть истории проходит так: Пятеро студентов заключили договор — жестокий, как это делают искушенные взрослые. Видите ли, студенты убили одного из своих, и их снедало чувство вины. Их совесть терзало не убийство, а осознание того, что они не покончили с жизнью этого человека раньше. Если бы они это сделали, возможно, можно было бы спасти больше жизней. Но все это погибло и исчезло, как и их собственные души. Но Жан. Жан, Жан, Жан. Он не мог довести дело до конца. Он был виновен так же, как и все они, но далеко не так саморазрушителен. Вместе с ними он не спрыгнул. Десятилетия спустя, когда Жан наконец покинул этот мир, договор был завершен. Раны, которые Пятеро Павших — так называлась группа — нанесли земле, могли начать заживать. Вот только раны не зажили. Самое смешное в историях то, что начало обычно не так важно, как думают люди. Причина, по которой началась эта история, — совсем другое дело. Человек, которого убили Пятеро Павших, не имеет никакого отношения конкретно к этой истории. Даже мотив не имеет значения в долгосрочной перспективе. Что действительно важно, так это то, что произошло после убийства. После их смерти. Их жертве нанесли сорок девять ножевых ранений. Пятеро Павших, минус Морт-Клэр, висели сорок девять минут. А с 1873 года в кампусе погибло три человека. Ровно сорок девять лет спустя. Чтобы внести ясность, погибло гораздо больше трех человек. Только за последнее десятилетие произошло достаточно смертей среди студентов, чтобы привлечь национальное — если не международное — внимание. Но, опять же, Фокс известна критической продолжительностью жизни своих учеников. Вы не являетесь наследниками многомиллионных псевдокорпораций, не получив в тот или иной момент несколько покушений на свою жизнь. Только бесконечное богатство родителей и спонсоров учеников Фокса сумело удержать органы уголовного правосудия (в основном) от вмешательства в их дела. Сет Гордон был последним, кто умер за сорок девять лет. Потому что последнее, что скажет вам Оримор, — это секрет: Если человек умирает в кампусе и его тело находят в радиусе пяти миль от дерева, легенда гласит, что человек умер преждевременной смертью. Вопрос о «преждевременности» широко обсуждается. Некоторые говорят, что преждевременная смерть означает, что причиной смерти является убийство. Другие говорят, что причина — несчастный случай. Ничтожно мало таких, как Эндрю Миньярд, у которых нет времени на суеверных поющих садовников и которые просто хотят, чтобы весь окружающий их шум и весь этот хаос утихли хотя бы на одну чертову минуту, — которые верят, что мотив заключается именно в этом. Предлог. Способ смерти. Без какого-либо более серьезного значения, стоящего за средствами их достижения. Деревья не могут влиять на преступность. До тех пор пока… Тело Сета Гордона было найдено в четырех и девяти десятых милях от Аркана. Ирония не ускользает ни от кого. И в кои-то веки, когда паутина нестабильного существования, которую он сплел для себя, начинает распутываться, Эндрю Миньярд понимает, что был очень, очень неправ.III
Когда Кевин убегает от него в студенческом центре, Эндрю надавливает на страницу книги, на которой остановился. Листья травы. За исключением того, что эти слова не принадлежат Уитмену. Строки старого поэта, помеченные, перечеркнутые и вычеркнутые в более пылких усилиях по мере продолжения страниц, смотрят на Эндрю без всякого впечатления.Я завещаю себя грязной земле, пусть я вырасту моей любимой травой, Если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя под подошвами.
На полях строфы написано послание Эндрю. На мгновение он делает паузу, чтобы возненавидеть себя за то, что был так суров с Кевином, но что сделано, то сделано. Это была необходимая жертва, чтобы убедиться, что Кевин уедет как можно скорее. Он не мог рисковать, чтобы Кевин что-то заподозрил. Но тебе обязательно было вынуждать его чувствовать себя ещё более дерьмово? Это постоянный спор с самим собой. К черту совесть. Он загладит свою вину перед Кевином позже. Он вырывает часть страницы с запиской и складывает ее: раз, два, три. Ему нужно всего лишь просидеть на своем месте еще шесть минут, прежде чем он увидит то, чего ждет. Он оставляет записку, теперь сложенную размером с десятицентовую монету, на крышке своей так и не выпитой кофейной чашки. Когда его цель разворачивает послание, в нем говорится только одно:Они вернулись.