В начале лета вдруг зазвенели сирены, послышались звуки ударов и выстрелов — смотрящие на вышках пробили тревогу. На нас надвигался враг. На территорию лагеря вторглись южане, в том числе войска, с которыми я раньше сотрудничала. Где-то четыре тысячи человек. Армия проникла на территорию с целью вернуть заключенных, которых держат в лагере.
Я побежала на вызов охранников, заранее предполагая, в чём дело. Письмо отца я забрала и спрятала.
Команда Хёна собралась бежать. Я тоже на секунду подумала об этом. Но задача казалась невыполнимой: я находилась рядом с офицерами, которые в любой момент могли пристрелить меня. Я была готова к печальной участи — либо меня сейчас убьют за нарушение договора с генералом, либо за попытку бегства. В любом случае меня ожидала печальная участь.
Побег был блестяще организован. Используя огнетушители, камни и всё, что тяжёлое попадалось под руку, первая группа беглецов для борьбы с часовыми на сторожевой вышке перелезла через 3,5-метровую стену, ров и колючую проволоку. Вторая группа закорачивала провода мокрыми одеялами и одеждой. Это стало решающим фактором, позволившим дезоорганизовать противника.
Хагай велел перестрелять пленных вместе с вражескими солдатами. Генерал отдал приказы подопечному и выстроил вокруг себя нескольких людей для охраны, чтобы следить за накалом ситуации.
Предо мной встал выбор: либо идти в контрнаступление против армии, послушавшись Хагая, либо встать на сторону моих бывших напарников по службе. Но я сделала выбор уже давно.
Воспользовавшись моментом, побежала к машинам, следом устремились воины северного гарнизона, они перли напролом, не обращая внимания на стрельбу. За мной бежали еще люди, опасливо оглядываясь на пулеметные вышки. Хён плелся сзади, прижавшись к земле, тело было залито кровью. Получил ранение в плечо. В суматохе кто-то из северян догадался, что пытаемся бежать, и раздался выстрел. Это Мин, я узнала его пронзительный голос, он приказал нас задержать. Один военный, чудом пробравшийся на высокое сооружение, где был убит первый охранник, зацепил Хагая пулей.
Начали стрелять по нам, попали в тех, кто плёлся позади, но и меня подстрелили в бедро. Еле смогла встать на ноги и побежала дальше, хромая. Боли практически не ощущала из-за выброса адреналина. Впереди показались ворота и стоявшие в них люди. Машины для погрузки были уже готовы, забралась внутрь и солдаты поспешно усадили меня на пол. Остальные пленные обреченно забились в кузов. Хёна затянули последним и мы тронулись с места, нас продолжали обстреливать. А парень, несмотря на ранение, взял у водителя оружие, открыл люк и начал стрелять. Остановить его было невозможно, он сам знал, на что идет и отказывался слушать других.
Его лицо светилось решимостью и верой, казалось, он не думает о том, что делает, а управляет происходящим с такой же легкостью, с которой дышал. Стрелял, высунувшись в люк, и несколько раз попадал в цель. Толпа вокруг ворот разом отхлынула и мы вырвались из ловушки.
Стало тихо, долгое время мы ехали на большой скорости, затем внезапно машина въехала в каменный ров, колеса переломились. Меня оглушило, я сильно ударилась головой, а Хёна завалило обломками. Сверху раздавались крики солдат и лязг металла. Перестала что-то понимать, осталась только тишина. И пустота. Ни огня, ни грохота. Люди, которые только что пытались нас убить, вдруг исчезли, словно их втянуло в темную воронку. Некоторое время лежала неподвижно, потом попыталась подняться, но не смогла из-за ранения. Один солдат из пехоты удержал меня за плечо, вытащил из машины, посадил и дал воды. «Я знаю тебя, — сказал он, — не беспокойся, найдем укрытие. Войска нас найдут, хоть мы временно оторвались от них. Мы должны уйти вглубь».
Солдат рассказал предысторию этой ситуации. Хён после моего ухода стал командовать отделением, с момента нашей ссоры он понял, что лучше действовать слаженно с другими отрядами, и направил силы на примирение с танковыми войсками, с которыми начал тесно сотрудничать. Чувствовал себя плохо, скучал, хотел меня видеть. Он отчаился в методах начальства, после того, как в одном бою погибло много его человек. «Как можно посылать людей на верную гибель, не просчитав все возможные риски? Да на наш штаб в 1951 просто так проникли враги, что уж тут говорить о здравом видении ситуации?» — возмущался Хён и решил взять дело в свои руки. Парень стал замкнутым и скрытным, но не утратил былой пылкий характер.
Взрывал железнодорожные мосты, гонялся за крупногабаритной техникой, обстреливал здания, игнорируя приказы свыше. После того как уничтожил один стратегически важный объект Севера, его поймали и решили определить как политического террориста. Пообещал друзьям, что обязательно вернется и свяжется с ними. Когда мы встретились в плену, у него не осталось никого из близких.
Парень начал вплотную работать над проектом, дающим надежду на победу. Пленные, с которыми работал Хён, соорудили радиоприемник, отправили сообщение армии с просьбой освободить их. Другие ребята были в качестве разведки, и полученную информацию также направляли армии. С ними не могли найти связь, но когда нашли, выяснилось, что часть солдат поддержала инициативу, а часть нет. Остатки армии вышли на задание. Они были вдохновлены стойкостью своего командира и хотели вызволить его. Обе стороны в том бою потерпели большие потери.
Воины залечили пострадавшим раны, и мне, в том числе. Во время падения техника задымелась. Засыпали землёй, достали оттуда более-менее годные детали, провода и дело с концом, отремонтировать оборудование полностью не представлялось возможным.
Вытаскивали людей из-под завалов. Хёна вытащили мертвым. Было темно и жутко, я увидела его лицо и вглядывалась в его белые и застывшие черты. Даже не могла поверить, что это он. Глаза закрыты. Голова была красной и мокрой, а лицо искажала страшная гримаса. Было жутко. У меня не было сил подняться на ноги, я сидела в компании выживших, стараясь забыть про все плохое. Когда закончился этот ужас, стали думать, что делать дальше. Оказалось, что поблизости была деревня, и мне сказали, что там, возможно, получится найти пристанище. А Хён так и остался в том глубоком рве. Изнемогая от холода, выжившие поделились со мной остатками продовольствия: черствоватой булкой и ягодами.
Я понимала, что необходимо наконец осознать свои чувства касательно Хёна и отпустить их. Нужно двигаться дальше и менять взгляды на старые отношения, хотя между нами ведь почти ничего не было, это я накрутила себя и страдала по утрате молодого человека. Возможно, оно и к лучшему, ведь если б мы были парой, то не смогли бы построить совместное будущее.
Совершенная подавленность. Отсутствие уверенности в себе. Отвращение. Страх.
Одно время думала: «Я больше не могу жить» и «Мне нужна помощь». Я не знала ни смысла жизни, ни смысла страданий. Но в то же время эта внутренняя битва сделала меня сильнее. Я начала прямо и честно смотреть в глаза своему горю и получила ответы на многие безнадежные вопросы. То, что раньше было бессмысленным, стало неким порядком, взаимосвязью событий, и здесь я снова смогла двигаться вперед. Кажется, я немного повзрослела после моей короткой, но жестокой битвы. Я написала, что «встретилась со своим горем лицом к лицу», но это не совсем так. Скорее, я нашла себе некую опору, одной из которых стал для меня погибший Хён. Я поражаюсь его стремлению и лидерскому мастерству, которые он проявил во время сплочённой работы с напарниками в плену, с целью выбраться из заключения. Никогда его не забуду.
Ли Гин, так звали солдата который рассказал об этом, ранее был мне не знаком. Паренёк оказался совсем юным, лет на четыре младше меня, и, едва достигнув совершеннолетия, его в 1952 отправили на войну.
Ли поведал, что был приятелем Хёна на службе и покойный солдат был единственным, кого Гин считал своим близким человеком. Думаю, есть схожесть в их характерах и общих целях — сделать так, чтобы война поскорее завершилась, пускай своими средствами, без согласования с высшими командирами.
Товарищ наслышан обо мне и погибшем генерале Фурукава, старался подбодрить, настолько мог. У парня добрый, легкомысленный нрав, но он хорошо знает своё дело и не любит, чтобы его судили исключительно по возрасту.
Удивительно, что у него не было обо мне предрассудков, касательно моей семьи. Раньше объектом упрёков было мое японское происхождение, что асоциировалось у корейцев с тоталитарным имперским режимом в прошлом. Но этот человек принял меня безо всяких предубеждений, и мне стало комфортно общаться с ним.
Я воспользовалась его открытостью в состоянии аффекта после смерти друга и мне удалось кое-что узнать: именно он убил Хагая. Генерал заслужил подобную участь. Думаю, его сердце разорвалось бы, если бы он узнал, сколько горя принес людям.
В этот же день мы, уставшие и грязные, немедленно тронулись в путь, раненых помогали нести здоровые люди. Каждая минута была на счету. Через несколько утомительных часов, делая небольшие перерывы, вошли на территорию с полуразрушенными домами. Ребята заранее присмотрели это место, здесь нет мин, каких-то военных объектов и людей. Это просто мёртвый посёлок. Вокруг рвы, леса, непроходимые овраги, кустарники.
Здесь мы остались, лечили раненых и запасались продуктами, затем планировали выйти в безопасное место, уехать отсюда. Других отрядов солдат всё не было, хотя они должны были подойти и присоединиться к нам. Командир начал волноваться.
В домах условия жизни были едва лучше, чем в лагере, откуда мы сбежали, но кого это волнует, если время такое тяжёлое?
Со мной часто находился Ли Гин, он — химик, а его отец — учёный в этой отрасли. С юных лет увлекался данной наукой, но так и не успел закончить обучение, его силком забрали в пехоту. Он рассказал, что из-за того, что он нарушал военные приказы, его могут поймать и убить, поэтому он скрывался. По завершении боевых действий желал окончить университет и возобновить научную деятельность в купе других специалистов, но понимает, что находится в затруднительном положении и осознание того, что с такой сомнительной репутацией его возьмут теперь на учёбу — низка. «Эх, пропади всё пропадом, мне уже нечего терять, прощай моя мечта, эта проклятая война сделала из меня настоящего бродягу, не так хотел я жить» — махнул рукой Ли. Тут с ним можно поспорить, но, вспоминая свою жизнь в лагере — возражения отпали. Я тоже согласна с его словами.
Его мало интересуюет идея борьбы за родину, он тут не по своей воле и думает, что волен здесь делать то, что хочет. В хаосе войны он почувствовал некую безнаказанность, начал ввязываться в разные рискованные инициативы, и таким образом сблизился с Хёном.
Мы снова тронулись в путь. Да, уезжая из концлагеря, мы не смогли заехать далеко, и понимали это. Поэтому мы заранее приготовили вещи для переезда.
Рассказывать о своей участи не стала, опасаясь, что неправильно поймут. Однако старые привычки дают о себе знать. Научится заново общаться с людьми, забыв о бывшей работе надзирателя было сложно. Особенно, когда речь идет о доверии. Раньше я боялась доверять людям, потому что как только начинаешь раскрывать им душу — они доносят на тебя, лишь бы уберечь свою шкуру. Проскакивали старые повадки, грубые словечки, от которых я старалась избавиться.
Даже Лину доверять поначалу было сложно, хотя у нас были нормальные дружеские отношения. Позже привыкла. На меня, видимо, повлияло отчаяние, ведь больше ни с кем разговаривать я не могла.
Неповиновение порядкам среди освобождённых, их частые вопросы: «Ну когда нас подведут к границе?» или «Мы и так прошли достаточно, может, лучше ещё сделать перевал?». Казалось, некоторые были совершенно не в курсе ситуации, что нас прямо сейчас где-то разыскивает группа вражеских военных, которые намерены расстрелять сбежавших из лагеря. Это выводило из себя, в душе закипала ненависть. На мгновение казалось, что я утрачу контроль над собой и ударю их. Я была готова к этому. Люди говорили, что моя злость была скорее реакцией на груз прошлого, чем гневом, причём мало кто знал о моей биографии. Я тогда запуталась и нуждалась в понимании. Раньше я плыла по течению, соглашаясь с жизнью. Но тогда наступил момент, когда психическое равновесие начало восстанавливаться, задумалась о поиске смысла жизни и поняла что нужно что-то менять.
Я мало что помню про этот период времени. У меня не было сил, я двигалась дальше лишь из-за упертости и не желания умирать здесь, я слишком много пережила за последние три года, чтобы так просто сдаться.
Иногда короткие тревожные видения посещали меня. От бессилия мне снились жуткие сны о погибшем генерале, что заставлял меня работать на него и выполнять мерзотные приказы. Он сидел в плохо освещённом зале допросов в тени доведенных до смерти людей своими допросами. Говорил, что мне следует свести счёты с жизнью. Хагай уверен, что у меня нет надежды, и с каждым днём мне будет становиться всё хуже и хуже, и моя паранойя приведёт меня к могиле, где меня уже поджидает он, и самоубийство — единственный выход из обречённого бытия. Я видела, как он медленно наклоняется надо мной, чтобы воткнуть мне в горло блестящее стальное лезвие, и кричала, отбиваясь от этих видений, кричала и не могла остановиться…
Во мне возродились старые воспоминания, как наш отряд совершал убийства в севекорейских сёлах.
Словно наяву, снова и снова переживала этот кошмар, а потом ко мне вернулось ясное осознание реальности. Я чувствовала себя совершенно разбитой и опустошённой, будто моё тело пережило то же самое, что и во сне. Мрак исчез, и я проснулась. Было раннее утро. Я на перевалочном месте в группе людей.
Услышав вопли, ко мне подбежал Лин и спросил, что случилось. Я всё ещё была напугана, поэтому сумбурно рассказала про тревожный сон.
Внезапно прибежал разведчик и сказал, что сюда приближается группа людей. Местные власти не могут просто так оставить полуразрушеный концлагерь, в котором, вероятно, происходит сейчас полнейший хаос. Ведь много членов личного состава и даже сам генерал полягли в том бою. Нам было необходимо выбираться и идти вглубь леса, другие люди уже были предупреждены.
Я ушла с ними вглубь местности, мы пересекли границу. На месте нам рассказали, что большинство солдат, которые организовали побег, а также сбежавшие пленные, были убиты или их вернули обратно в заключение. Нас отвели в безопасное место — конечную цель нашего длинного пути. Мне поменяли повязки и дали еды. Нам предстояло остаться там ещё на некоторое время. Но куда идти людям, чьи жилища разрушены и они не могут вернуться домой? Многие из освобождённых не знали, как поживают их родственники, живы ли они, ведь в лагере обмен письмами строго ограничивался, и зачастую пленные не могли получить обратной связи с семьёй. У многих не было при себе документов, ведь они сломя голову бежали под обстрелом, забыв обо всём, лишь бы выжить. В небольшом штабе вместе со мной, не считая солдат и другого персонала, находилось всего двадцать человек.
Бывшие пленные стали ко мне более лояльно относится, ведь мы с ними теперь в равном положении. Но я продолжала видеть недоверие в глазах некоторых из них.
Я запросила бумаги и карандаша, чтобы в будущем писать матери письма. Мне выдали толстую чистую тетрадь в мягкой обложке, которая, вероятно, хранилась в штабе ещё от начала войны. Помятая, но внутри целая тетрадка стала в будущем основой для дневника.
27 июля война завершилась, и тяжелое бремя, которое таила в себе, исчезло. Почувствовала моментальное облегчение, тягу к свободе, которой так не хватало. Казалось, не доживу до этого момента. Время в плену тянулось бесконечно долго, а потом постепенно привыкаешь и теряешь счёт времени. На мгновение показалось, будто пережитое ранее — страшный бредовый сон. Облегчение, порыв, надежда, предвкушение — эту бурю эмоций не описать словами.
Одновременно испытывала сильный страх и волнение, что же будет дальше? Не планировала, что буду делать после окончания войны, не до этого было: пала духом и думала, что больше не смогу вырваться на свободу, что останусь навсегда на каторжных работах. Старалась подавлять гнусные мысли, надеясь на хорошее, но они чудом вырывались наружу и мешали спать по ночам. Может, если так распорядилась судьба, мне еще предстоит сделать нечто важное? По крайней мере, хочется в это верить.
Не всем повезло так, как мне: ходили слухи, что северная сторона вернула часть заключённых, заставив оставшихся до конца жизни работать на заводе и шахтах. Южная Корея вообще забыла про людей, и будущем этот вопрос не поднимался. Эти заключённые, оставшиеся в лагерях, имели низкий социальный статус, или принадлежали к касте сонбун*, для них закрыты перспективы, их обеспечили непосильной работой до самой смерти.
Затем я навсегда покинула штаб вместе с остальными бывшими заключёнными. Ли Гин всех отвез до пригорода Кымчхона, что на севере от столицы, и оттуда я добралась до Сеула. Мне нужно было вернуться домой.
Поездов было немного, ведь часть железнодорожных путей, а также транспорта, ещё предстоит восстановить после войны. Ехала в купе в оживлённой, шумной обстановке солдат. На вокзале их встретили родственники, они плакали, обнимались. Особенно трогательно наблюдать за маленькими детьми. Вышла и… Почувствовала сильную тревогу. Было грустно смотреть, как на перроне семьи воссоединяются, в то время как я одна. Сердце разрывалось на части. Упрямо протиснулась сквозь толпу, сжимая в руке сумку с остатками продуктов, ощущая себя беспомощной и одинокой.
«Куда собираешься ехать? Тут тебя никто не ждёт, ты никому не нужна» — молвил осуждающе главный герой моих ночных кошмаров.
От этого зацикленного сна долго не было покоя, и, если бы я была верующим человеком, начала бы молиться. К слову, мне близка японская культура, но что касается веры — даже все вышеупомянутые пережитые мною несчастья не заставили меня кардинально изменить точку зрения в этом плане. Здесь только я могу направлять свою судьбу, а то, что говорят мои знакомые о существовании высшей силы — чушь, но если они так вдохновлены этой идеей, — пожалуйста.
Когда я более менее оклемалась от пережитого, я решила начать вести дневник, затронув события от начала войны и до конца, чтобы лучше понять произошедшее. Ранее я уточняла некоторые детали у солдат, которые освободили нас, для того, чтобы подробнее описать события, а также много вспомнила из рассказов пленных в лагере, большинство которых наверняка уже мертвы.
Поначалу писала по графику, могла сделать перерыв на два дня, а иногда и больше. То есть чаще писать короткие записи, не торопясь. Это помогало успокоиться и поразмышлять. В первый день прибытия в столицу я написала несколько тезисов, которые легли в основу дневника. Заметки отрывчатые, не имеющие никакой логической связи между собой, некоторые моменты вообще упущены или забыты. Для целостности истории настрочила еще страницы. Если что-то вспомню, напишу об этом позже, благо, есть много свободного времени.
Временно осталась в небольшой деревне возле Сеула, думала накопить денег и переехать к маме в США — это единственный выход из ситуации.
***
Столицу не узнать. Большинство зданий разрушены, люди живут либо в землянках, либо в полуразрушенных домах. Аэропорт уничтожен, если и добираться в Америку, то только на корабле. Удалось связаться с мамой, но спустя полгода, очень сокучилась. Мое первое письмо дошло до нее с большим опозданием, а когда я попала в плен и не присылала о себе новых вестей, мама думала, что я погибла. Я попросила документы оформить на моё новое место жительства. И заодно не забыла написать про отца: надеясь узнать какие-то новые подробности, которые мне не удалось вытянуть у Хагая. Как же Акира после поражения Японии на войне потом попал обратно в Корею? Учитывая, что в той войне империя, за которую он так усердно боролся, капитулировала? Это беспокоило меня больше всего.
Также мне кажется, что на самом деле Акира не был приверженцем милитаристской политики Японии, а лишь работал там за деньги, иначе зачем ему возвращаться обратно в страну, которую хотел полностью покорить и сделать колонией? Однако, отец проникся некоторыми аспектами культуры Японии, особенно литературой и языком, который он смог выучить в совершенстве и обучил также меня.
Его личные данные начали всплывать в обществе, поползли разные слухи. Настали тяжёлые финансовые времена. Он был вынужден выехать из страны, но решил перестраховаться и найти хороший способ заработка, чтобы обеспечить семью в трудные часы.
Акира нашёл лазейку в Корее, где смог благодаря родственным связям своей жены, моей матери, получить себе звание. Таким образом, она тоже является соучастницей этих махинаций, и если бы она вовремя не уехала в Америку, то наверняка стала бы убитой правоохранительными органами. Папа выбрал воинское дело, потому что не мог представить свою жизнь без этого. Одновременно он продолжал свою работу, был шпионом и передавал данные другим странам, которые имели отношение к конфликту на полуострове.
Как выяснилось, он и не японец вовсе, а кореец, сменивший имя, это огорчило меня, ведь я почти с самого рождения ассоциировала себя со страной восходящего солнца и не сомневалась в подлинности своего благородного происхождения. Гонхо Юн — изначальное имя Акиры Фурукава, и я должна была унаследовать фамилию Юн. Как рассказывала мама, эта семья была обычной, а вот её род отличался богатством. Но когда началась война родители не смогли помочь моей маме материально, ведь к этому времени они погибли.
***
С непривычки тяжело привыкнуть к обычной гражданской жизни.
Пока ждала ответное письмо, подрабатывала помощницей у врача, отделяла сильно истощенных от тифозных. Постройка, состоящая из нескольких шатер и палаток, возведенными на скорую руку. Большая часть медицинского персонала состояла из местных благотворителей. Рассказали, что занимаются этой деятельностью год, но из-за недостатка ресурсов приходится тяжело. Здесь люди добрые, приветливые, и такая дружеская атмосфера царит в коллективе, несмотря на сложный послевоенный период, что мне морально стало легче. С ними приятно иметь дело, я начала отходить от того сильного потрясения, которое пережила, будучи в плену. Один городской предприниматель дал денег на закупку оборудования, что сильно облегчило работу.
Все же, на войне есть хорошие, искренние люди, они помогают просто так. Потому что они знают, что такое страх, и знают, что значит жить на свете, — они дают самое лучшее и прекрасное из того, что может быть у человека.
Они помогли мне. Я стала уверена, что люди, открыв мне свое сердце, просто хотят узнать, как я поживаю. И если у меня все хорошо, они ни в коем случае не станут мстить.
Я не могла нагружать своими страхами других, я не должна огорчаться, видя что вокруг происходит. У меня больше нет права жаловаться, как я делала это постоянно раньше, пусть у меня были весомые причины. Самое главное — мне удалось сохранить жизнь, несмотря на все трудности позади.
«Дорогая моя, начинай наконец работать, или я тебя убью», — сказала я, когда не могла найти себе занятия. Сосредоточенность на главном важнее. Я научилась выталкивать из головы все фантазии, мечты, ломая себя изнутри. Продолжала жизнь с новыми убеждениями и находила её полной смысла, несмотря ни на что.
Моих мизерных познаний в медицине было достаточно. Плюс, помогали другие работники, объясняли, как диагностировать болезни, проводить тесты, выписывать лекарства. Тиф легко спутать с пневмонией или корью, но, пройдя обучение, быстро влилась в курс дела. Плохие санитарные условия и голод усугубляли ситуацию, малая часть выживала. Заразилась от больных тифом уже через месяц после моего приема на новую работу, была готова к риску, но не думала, что восстановление займет столько времени. Ничего не писала, не было ни времени, ни сил. Хоть и выздоровела, выглядела словно живой скелет. Думаю, это мое наказание за прошлые ошибки. Жилось тяжело, еле сводила концы с концами.
Никому не было известно о моём прошлом, это позволило мне слиться с обществом и работать на ровне с остальными людьми.
Мне так и не удалось узнать о ребятах из моего отряда, с которыми работала около года. Нужно подождать, пока объявят более точные статические данные — и выяснится, что большая часть людей «пропавшие безвести», ведь так обычно скрывают реальное число жертв? В этом плане я не удивляюсь. Так всегда было, есть и будет.
Сколько же судеб сломала трагедия 1950 года, заставив людей перейти на тёмную сторону.
На личном опыте убедилась в том, что война ни к чему не привела. Ведь враждующие стороны вернулись на исходные позиции, КНДР немного уступила территорию. Масштабное, бессмысленное кровопролитие. Поэтому многие предпочитают «забыть» эту неприятную историю. Плюс, юридически* и социально эта война продолжается, уверена, что между враждующими сторонами надолго останутся напряженные отношения. Большинство северных корейцев убеждены, что южане предали их и «продались» Америке, а последние полагают, что соседи «дикари, которым нет места в современном обществе».
Атмосфера расизма царила как в американском отряде, которые до мозга костей ненавидели коммунистов, так и среди северных солдат, которые после отступления своей армии нередко оставляли после себя сожженные дома и горы трупов мирных жителей. Я не буду оправдываться или говорить, как это плохо — ведь сама долгое время являлась, да и сейчас являюсь, частью этого общества.
Осталось два дня до выезда из страны. Билеты уже куплены, осталось подождать и по приезду подтянуть английский.
Вопрос о наследстве ещё не решён. Мне позже предстоит заняться этим на месте. Продам наше жилище в Корее и перееду в загородный дом. Ценные вещи из родного дома мама успела вывести с собой до начала масштабных боевых действий.
Мне нелегко далось решение об уходе из родного края, который я стойко защищала на фронте, но для себя я осознала, что не смогу более жить здесь, созерцая ужасы прошедшей войны.
Из-за плотного графика работы мне не удалось узнать, где похоронен Акира, единственное, что у меня осталось — его письмо, которое я бережно хранила эти годы.
***
Я хочу уплыть на корабле в Америку, чтобы начать жить с нуля, но в первую очередь хочется спокойной, тихой жизни, без спонтанных переездов и войны. С нетерпением жду встречи с мамой, интересно, как она изменилась за эти два с половиной года?
За время, проведённое в заключении, никому не выговаривалась, не могла довериться. Честно, если бы не дневник, я бы покончила жизнь самоубийством.
С другой стороны имею ли я право уехать, пока люди, пострадавшие от моей руки, остались в полу разрушенной стране? Волосы встают дыбом от осознания всей картины трагедии. Надо мной возвышаются пережитки былых времён, страшные дни в лагере и лица заключённых, которые я никогда не смогу позабыть. Война — ужасное, ни с чем не сравнимое горе, и, если бы мне встал выбор вернуться в прошлое и поменять его — я бы никогда не стала участником этих событий.
Действительно ли в моей жизни начался новый этап? Несомненно. Борьба уже началась. Жизнь на самом деле очень трудна и проходит минута за минутой. Раньше я видела хаотичное будущее, потому что не хотела видеть правду перед собой. Временами меня посещало смутное предчувствие, что в будущем я могу «стать кем-то» или совершить что-то великое, а временами меня охватывал смутный страх, что я бесследно исчезну. Постепенно я поняла, откуда это происходит. Раньше я отказывалась напрямую касаться текущих вопросов, последовательно двигаться в будущее. А теперь, когда каждая минута наполнена трудностями, борьбой, поражениями и редким покоем, я перестала думать о будущем так пессимистично. Я понимаю, что смогу наладить свое пребывание на новой территории, ведь со мной единственный близкий человек, который искренне беспокоился обо мне — моя мама.
Единственное, что будет сопровождать меня все время — страх и стыд за свои некоторые поступки — единственные эмоции, с которыми я не справлюсь. Потому что я заслуживаю этого — за сотни смертей, забитых и напуганых людей. Я думала, что оставила все негативные эмоции в прошлом, но нет, эту тяжесть я обязана носить до конца своих дней, потому что я не смогу никогда искупить свою вину.
Я стану жить иначе, клянусь.
Возможно, меня начнёт разыскивать новая власть полуострова как бывшего надзирателя концлагеря. И пусть. Смею имя, фамилию, внешность. Моя мама, кстати, уже поменяла фамилию. Я не боюсь ответственности за свои поступки и не буду сопротивляться, если меня найдут — значит, это будет заслуженной кармой.
Я буду ждать своего корабля,
который всё расставит на свои места и вернёт меня к моей семье и миру. Это станет моим прощальным и величайшим путешествием.
