***
Как же сильно я соскучилась по Хёну и матери, как часто думала о них! Если бы я имела возможность посылать письма, писала б каждый месяц, а то и чаще. Если подумать, то за время войны я ни с кем не подружилась, ни с кем не было такой тесной связи, как с Хёном. Вспоминая мирное время, как мы вместе проводили досуг, гуляли, ходили на занятия, на глаза наворачиваются слёзы. Как же обидно это осознавать, находясь в таком положении, вдали друг от друга! Хоть новая работа пришлась мне не по душе, я была готова на все, чтобы остаться в живых. Страх перед смертью, который сковывал душу, вытеснил остальные эмоции. Я уже привыкла к этому. Боюсь, но знаю, что у судьбы нет ни времени, ни желания следить за моими переживаниями. Она возьмет меня без жалости. Цепляться хотя бы за одну, маленькую искорку надежды становилось сложнее. Мои полномочия сильно ограничены, я не имела доступ к документации лагеря о переводе пленных, организации и совершении расстрелов, смены расписания, поставки продукции, и не располагаю финансами. Контролировала процесс работы, писала отчёты о выполненной части заданий, и часть личных досье (здесь находится около пяти тысяч людей, дела особо опасных лиц, задействованных, например, в террористических делах, доверяют другим сотрудникам). Вместо этого оформляла бумаги о тех заключённых, которые попали сюда через злодеяния своих предков. Я не принимала участие в допросах. Бывшие подработки теперь не входили в мою сферу влияния. Вставала как обычно, очень рано, после завтрака и зарядки шла на лесопилку, и находилась там с утра до вечера. Мне дозволено свободно проходить практически по всей территории корпусов, но только в рабочее время. Иногда меня переводили на другие объекты, например, в прачечную, разгрузку машин или ночные работы, но чаще я находилась на основном задании. Книги читать перестала, не до них было. В конечном счёте их совсем убрали, заменив на пропагандистские социалистические листовки, которые развешивали на площади лагеря. Происходила массовая идеологическая обработка, раз-два в месяц старшие проводили лекции на эту тему, но я не принимала участия, была слушателем. По мнению офицеров, это должно способствовать скорейшему «перевоспитанию». Стоит ли говорить, как мне было тошно слушать политические речи, против которых совсем недавно ещё боролась со своими воинами? «Ты работаешь на меня, а значит, и на Партию тоже, поэтому забудь то, что было раньше. Своей присягой ты перечеркнула всё своё прошлое». Я поняла, почему его слушаются все подчинённые без исключения: он словно говорил мысли людей вслух, то, что другим порой не хотелось признавать. От этого мне становилось не по себе.***
Весной я увидела Хёна при входе в лагерь, вместе с остальной группой людей. «Наконец-то», подумала я, «спустя полтора года разлуки можем встретиться, хоть и не при лучших обстоятельствах, но все же». Я была безмерно рада его появлению. Только странно, что среди приезжих больше никто из нашего бывшего отряда не числился. Сперва парень меня не заметил, но тем же вечером мы столкнулись. Он безразлично взглянул на меня, даже не удивился и слова не сказал, а просто молча пошел к себе. Что же случилось? Я думала как к нему подойти, начать разговор, ведь нам нужно столько всего обсудить! Вероятно, он считал меня давно погибшей, и даже не знал, где я нахожусь. На следующий день планировалась работа по разгрузке продовольственных продуктов и меня, вместе со старшими офицерами, направили контролировать процесс. Мой приятель попал в этот отряд. Надзирателей двое, я, какой-то офицер, и Хагай. Прошло полчаса с начала разгрузки, все шло гладко, пока один подчиненный ненароком не уронил ящик с товарами, послышался грохот. Я повернула голову, это оказался мой бывший напарник по службе. Хён делал все медленно, словно у него вовсе не было сил двигаться дальше. Рабочие замерли, окинули его испуганным взглядом. На миг я застыла в растерянности, обернулась, увидела пристальный взгляд Мина и с ужасом поняла, к чему он клонит. Нет. На меня посмотрели пара пустых глаз, он не видел никого перед собой кроме меня, пожирал взглядом и одновременно оставался неподвижным. Истерзаный невыносимым горем, пережитым на войне и до того уставший, что нельзя было прочитать на его лице никого страха, только сухой гнев и осуждение. В тот момент я словно смотрела в своё отражение из прошлого — та самая комната для допросов, жуткая фигура генерала, возвышающаяся надо мной… Дрожащими руками, я вытащила ремень из пояса своей теплой курточки, приблизилась к подчиненному, который собирал продукты, замахнулась, ударила по спине. Он не кричал, а тихо скрепив зубы, издал неопределённой стон боли. Сердце неприятно кольнуло, но я, собрав волю в кулак, еще несколько раз хлестнула его. «Чего стоите? Собирайте, или хотите быть на его месте? Если окажется, что эти вещи испорчены — будете отвечать всей бригадой за ошибку одного!» — указала я на испорченный товар свободной рукой. Люди возле меня вмиг поспешили, а те, кто был медленнее, получал дополнительную порцию ударов. Другой офицер одобрительно кивнул, и я поняла, что не только избила подчиненного, но и внушила остальным решимость не поднимать на меня глаза. И так каждый раз. Хоть делала это не впервые, всегда одно и тоже чувство: испуг и отвращение к самой себе. Работа продолжилась, как ни в чём ни бывало. Почувствовала себя еще хуже, увидев полный ненависти взгляд Хёна, наблюдающего за мной. Вскоре задание завершили, начался обеденный перерыв. Хёна увели в неизвестном мне направлении. Распрощавшись с начальством, я пошла в столовую и через силу поела, в горло как на зло ничего не лезло. Холодок от недавнего случая не отпускал ещё долго, но осталось одно нерешенное дело. Начинать разговор с парнем было плохим решением, особенно в такой обстановке, но спустя сутки, когда его выпустили я подошла к нему, предварительно убедившись, что никто не помешает. «Ну и во что ты превратилась?» Ты видела себя со стороны вообще? Стала надзирателем лагеря, теперь избиваешь своих же, не стыдно?». Это ж каким нужно бесчеловечным быть, чтоб вытворять такое? Я-то надеялся, что с тобой все хорошо, что ты нуждаешься в помощи, а ты… разочаровала меня. Ты ничем не лучше того же Хагая.» Я не могла поверить услышанному, стояла, как вкопанная. А ведь Хён прав, на что я надеялась? Хотела вернуть старые дружеские отношения, когда мы находились по две стороны баррикад, и между нами не было ничего общего? К сожалению, до последнего я не могла этого осознать. Он отказался мне рассказывать, что произошло с ним, лишь намекнул, что несмотря на то, что власти делают попытки примирения, военные действия не заканчиваются, их масштаб только уменьшился. Большая часть нашей дивизии находится либо в концлагерях, либо в лечебнице, а малая часть ребят осталась на фронте. Он прав, во что же я превратилась? Первый раз на допросе у генерала не могла даже представить, что стану такой же, ничем не лучше его: я стала глуха к голосу разума, тряслась от одной мысли, что в случае неповиновения убьют. Я чувствлвала огромную ненависть к генералу Хагаю и офицерам, хотя сама применяла те же карательные методы касательно подчинённых. Такие поступки нельзя оправдывать, насилие есть насилие в любом случае, не могу отрицать свою вину в этом. Хён открыл мне глаза, вывел из тумана заблуждения, самообмана, одновременно сделав больнее. Я задала себе вопрос: «Что творится в моей душе?». И… ничего, темнота. Закрыла глаза, ничего не видя вокруг, пытаясь вызвать в себе хотя бы тень какого-нибудь чувства, знака, но все было как прежде, словно происходящее не имело к внутреннему миру никакого отношения. "Нет, это не так!" - противилась я самой себе. Собрав последнюю надежду, что осталась, поняла, что способна испытывать сострадание. Слышала зов совести, а значит, не потеряла еще остатки человечности. Решила доказать, что могу пережить это и исправиться, хотя становилось сложнее. Умирать еще рано. События, пережитые в лагере, навсегда отражатся на мне, но я выдержу. Еще чуть-чуть…***
В мае 1953 года около полудня один из заключённых сбежал, спрятавшись в ящике грузовика. По злой иронии, это был один из пленных солдат, с которым меня доправили в лагерь. Я с другими охранниками кинулась на его поиски, совместными усилиями под моим командованием мы выполнили задание. В течение недели его выставляли перед другими заключенными, издеваясь и прилюдно избивая, показывая остальным, что будет в случае неповиновения. Мне тоже приходилось участвовать. Моего бывшего соратника, а также других подозреваемых соучастников, человек в общей сумме пятнадцать, приказали расстрелять, перед этим их вызвали на допрос к управляющему Хагаю. Хёна среди этих людей не было. Возможно, это была какая-то подпольная организация лагеря, но остальных участников вычислить не удалось. Благодаря некоторым их сведениям после допроса удалось в будущем лучше укрепить защиту сооружения, так что изнутри ее было сложнее проломить. Также усилили досмотр при транспортировке. Я присутствовала на процессе расстрела и следила за тем, чтобы всё прошло по плану. — Но ведь это превышает мои обязанности, которые вы мне поручили в начале работы. У меня нет права присутствовать там, я вместо этого должна быть на другом объекте, — высказалась я. Мои возражения генерал сразу присек, напомнив о нашем договоре. Сказал, что приказы старшего строятся таким образом, чтобы подчиненный принимал их всем сердцем, не задавая лишних вопросов. «Будь благодарна хотя бы за то, что я честно выполняю свою долю договорённости, иначе прибил бы тебя прямо на месте, большего ты и не стоишь. Как и всё твоё окружение, прислуживающее своему мерзотному правительству, которое не считается с жизнями своих солдат». Неужели я позволю себе оставить всё, как есть? Неужели не заступлюсь за своих людей, ведь часть приговоренных невиновны. Я давно простила им старые обиды, они не играли никакого значения в тот момент и казались мелочью. Генерал сказал, что нет разницы, виновны они или нет, ведь пытаясь пойти против системы, они сами подписали себе смертный приговор. Моё социальное положение не позволяло ему перечить. Подумать страшно, что некоторое время назад мы с этими ребятами воевали на одной стороне. Интересно, если бы их не обнаружили, смогли бы эти люди обустроить себе нормальную жизнь в будущем? Они попытались выбраться. У них хватило смелости на такой отчаянный шаг, пока я тряслась, ожидая неминуемой смерти. Это натолкнуло меня на определённые мысли, которые на тот момент ещё не сформировались в одну единую идею. — Вы не сможете нас так легко одолеть! Вот увидите, победа будет за нами! — крикнул солдат. Вместе с выстрелами на землю полегли тела, процедура завершилась. Мы раньше работали вместе, я командовала их отделением… Управляющий прекрасно осведомлён об этом, поэтому и поручил мне присутствовать на казни. Хагай поблагодарил меня за содействие и велел продолжить работу на другом объекте. Он, гад, с каждым разом испытывал моё терпение, при этом понимая, что само моё существование зависит от его воли. Спустя пару дней меня опять вызвал к себе генерал, я заранее ожидала, что беседа будет сложной. Он долго расспрашивал меня об отчётах, о том, как проходит работа. Несмотря на то, что меня перевели, Хагай не прекращал осматривать окрестности территории, не раз наведывался в рабочее время. Он говорил, что у меня чёткая поставка материалов, и подчеркнул, что нужно было раньше назначить меня на должность надзирателя. Считал, что человек полезен лишь тогда, когда работает на благо Партии, а в остальных случаях он не нужен. Поэтому на службе стал лояльнее ко мне относится, ведь я добросовестно (хоть и с скрытой ненавистью) выполняла его поручения. Я уже давно намеревалась спросить Хагая об отце, но как сделать это аккуратно, так, чтобы тот ненароком не вспылил? На первом допросе он был не в себе, а когда узнал о моем происхождении, то… даже вспоминать не хочется. В общем, были у него тёрки с семьёй Фурукава. Я не могла больше теряться в догадках. Тогда он уловил дрожащие и неуверенные нотки в моем голосе, и тут же понял, чем вызвано любопытство. На удивление, спокойно рассказал об этом. Похоже, за время службы я заслужила его доверие. Нет, причина в другом: почему же он тогда не верит подчиненным и зачетам (иногда даже моим), а сам проверяет обстановку на предприятии? Думаю, дело вот в чём: генерал просто любил поговорить о своей персоне, обсудить прошлое и мысли, которые посещают его в свободное время. Так Мин беседовал с офицером на работе, часто видела их вместе на перерывах. В такие моменты генерал становился уязвим, можно вытянуть из него много нужной информации, однако следует быть осторожной и не задавать слишком много вопросов, иначе заподозрит. В тот день он бросил мне несколько коротких размытых фраз, после которых я смогла выстроить в голове последовательность событий. Как оказалось, не все мои изначальные предположения оказались верны. Хагай познакомился с Акирой в тридцатых годах, они служили тогда на одном фронте во время японско-китайской войны на стороне китайцев. Однако, во время одного из масштабных боев, отца, вместе с остальной частью военных, захватила вражеская сторона. По словам генерала Мина он сильно переживал за приятеля, но тот пропал и не давал о себе знать. После того, как Акира вышел из плена, он начал работать имперским разведчиком и брал участие непосредственно в бою. В том сражении войска Японии взяли под контроль значительную часть территории, разрушили близь лежащие поселения, в том числе то, в котором родился и вырос Мин. Отец в знак верности Японии сменил фамилию и имя на местный манер, а после стал жить, в соответствии с традициями этой страны. Взял свою жену и переехал с ней на остров. Все эти события произошли за короткий промежуток времени, как я могу предположить. О том случае политической измены он умалчивал, и лично закрывал рот тем, кто знал об этом. Мин не смог стерпеть предательство друга, убитых собратьев в том бою, ведь сам он остался верным своей державе в будущем. В связи с травмой перешел работать в тюрьму, дабы бороться с приверженцами чужой культуры и идеологии. С начала войны его перевели на этот объект и дали полную свободу действий, доверяя его богатому опыту руководства в прошлом. Он считал, что делает все возможное, чтобы оградить мир от влияния чуждого начала, ведь только так, по его мнению, можно сохранить в нем гармонию и баланс. Узнав о его смерти генерал сразу понял, что я хочу услышать именно это. Да, это прада, Акиру Фурукава убили люди Хагая. Так что же мешало генералу сделать это раньше? Как оказалось, до этого у него не было достаточного влияния, поэтому управляющий смог провернуть столь сложную операцию лишь теперь. Больше на тот момент мне узнать не удалось, но я подниму эту тему в своих дальнейших записях. Акира лишь взяточник и предатель, а его заслуги на фронте, если не появились с пустого места, то наверняка были сильно приукрашены, — утверждал Мин. Дело отца расследовалось секретно, чтобы не допустить утечки информации в западные медиа, таким образом ухудшив репутацию страны, — поэтому было принято закончить дело без лишнего шума. Я не знаю, кто донёс на Акиру и с какой целью, об этом мой собеседник умолчал. Действительно, многие вещи сходятся: внезапная смена места жительства, истории отца о фронте, где он всегда выставлял себя героем, были похожи на ложь, однако в раннем возрасте мне было этого не понять; и эти невесть откуда взявшиеся огромные гонорары, которых хватило на постройку целых трёх домов, одного в Японии, откуда мы переехали, а двух других в Корее и Америке… При этом он всегда долго и упорно работал, часто сверх нормы, будто стараясь оправдаться перед правительством и не вызывать подозрений. Похоже, деньги и дружественные связи долгое время обеспечивали ему безопасность. Наша семья, как выразился Хагай, обречена на погибель, как и семьи других предателей. Нет ничего постыдного в том, чтобы жестоко обращаться с такими людьми, ведь не имеет значения, в каком виде настанет карма. Поэтому, меня определили не как обычного злоумышленника, а как политического заключенного, по правилам колективной отвественности: если один сделал нечто плохое, то родственники тоже за это отвечают. А расспрашивал он меня об отце на допросе для того, чтобы удовлетворить личный интерес, что же из себя представляет дочка высокопоставленного военного, а заодно и увидеть, что я способна выдержать. Ему хотелось узнать стратегические планы другой стороны, но второе я ему не рассказала даже под большим напором. Новость о том, что Акира был предателем стала для меня ножом, воткнутым в спину. По моим щекам катились слёзы, в душе начинало расти презрение к отцу. Как он мог так поступить? Как он мог предать своих товарищей, предать Родину? Что же ты за человек, Акира? Кем же ты был на самом деле? Как мог ты так подло обманывать меня столько лет? В голове постоянно крутился один и тот же вопрос: «Почему? Зачем он это сделал? Чего он хотел этим добиться?***
Даже после того, как я выслушала печальную историю Хагая, я всё равно не могла оправдать его действия. С другой стороны, чем я лучше? Чем больше я думаю об этом, тем больше понимаю, как сильно мы с генералом похожи: нам обоим досталась нелёгкая доля на войне, оба пережили смерть близких человека, а мне ещё удалось испытать всю тяжесть предательства, моих, если можно так сказать, чувств с давним возлюбленным Хёном, ещё до нашей встречи с ним в концлагере. Это ужасно и это - не тот путь, не та судьба, которую я себе желала. Однако, в отличии от Хагая мне кажется, что люди способны меняться и пускай не полностью, но могут исправить ошибки прошлого. Что касается меня, то за последние полтора года я изменилась лишь в худшую сторону, последствия которой покрыты мраком неизвестности будущего. Тревожные мысли чаще проникали в голову — это пугало, но была еще одна маленькая искра надежды, которую хочелось пронести до самого конца и, самое важное — не потерять остатки здравого разума. Хагай знал, что я не буду ему мстить, к тому же при моем положении это невозможно, ведь он контролировал каждый мой шаг. Своими постоянными наставлениями и рабочими обязанностями он держал меня в узде, и у меня не было времени толком отдохнуть, не говоря о том, чтобы подстроить какой-то заговор. Но чем дольше я находилась в лагере, тем больше приспосабливалась к этой среде, также я узнавала даты и точное время потрулей каждого из охранников, их объекты и таким образом мне лишь изредка удавалось находиться без присмотра. Часто я оставалась на волоске от опасности, но бдительность и интуиция выручали меня.***
По прошествии весны к нам в лагерь перестали доставлять новых заключеных, а вместо этого переводили их с других регионов. Как сказал мне Хён, это было связано с тем, что уже не проводятся такие военные действия, как раньше. Лидеры сторон проводили обмен пленных, но переговоры затянулись. Сложно узнавать информацию из внешнего мира, находясь здесь. Хён сильно отдалился от меня. Мне было стыдно даже смотреть ему в глаза. В тот вечер он ясно дал мне понять, каким я стала ужасным монстром и что нужно сделать, чтобы исправится. Что-либо узнать о нем было проблематично, поскольку дело о Хёне доверили старшим офицерам, ведь парень является террористом и беспредельщиком, действующим вне закона. «Что же он успел натворить?» — мысль не давала спать по ночам. Парень нервный: бывает, ходит себе спокойно, потом найдет на него что-то, и начитает злится, такие вспышки частые, и мне тяжело быоо видеть его в таком состоянии. Думаю, отчасти это дело рук генерала Хагая, который проводил жестокие допросы над подчиненными. Иногда Хён мог найти отраду печальным мыслям и собирал компанию из других заключённых, пока охранники не видят. Сперва я думала на них доложить, но после решила проследить за ними. Т Ребята тащили со склада металлолом, когда убирали старые склады с мусором, которые были построены ещё в начале войны, до моего прибытия. Правда, я об этом мало что знаю. Парни сидели часами, конструируя что-то. За свои умения парень быстро реабилитировал свою репутацию. Сам возглавил компанию, руководил процессом, он нашел дело, которое было по душе, здесь смог реализовать свой бойкий нрав. Заметив за собой наблюдателя, Хён решил, что его сразу расстреляют и всё, ради чего он трудился, окажется напрастным. «Я не верю ни единому твоему слову, Казуми» — сказал он, вспоминая расстрел своих бывших напарников. Знала, что доверия с их стороны не смогу заполучить, однако, что бы не задумали — это неспроста и поможет в будущем. Я не пыталась оправдываться, ведь понимала, что это невозможно, но продолжала делать так, как считала нужным. Прикрывала их от охранников, выгораживала, чтобы те смогли спокойно доделать задуманное и не волноваться, что их раскроют. Даже оставаясь надзирателем, я всей душой была на стороне подчиненных, ведь сама была среди них и прекрасно понимаю, что они чувствуют. Я сделала вывод, что буду помогать им, если это ускорит время нашего освободжения, я буду это делать, не взирая на смерть, на зло Хагаю. Сначала мою инициативу не восприняли всерьез, но постепенно начали оказывать содействие. Со временем кое-как выучилась даже говорить с другими заключенными, предупреждая о проверках. Специально не интересовалась, чем конкретно они занимаются, не следила за ходом работ. Потому что считала, что если проявлю интерес, то они перестают мне доверять. Пленные не устраивали бунт, а наоборот, строили свой план действий, так как понимали, чем может закончится сопротивление. Готовилось нечто масшабное. Возникла новая группа сопротивления, главой которой стал Хён. Это не отменяет факта жестокого обращения с пленными с моей стороны. Таких случаев стало меньше, но нельзя сказать, что они исчезли полностью. Таким образом работала на две стороны: выполняла поручения начальства и с другой, оказывала тайную помощь заключенным, рискуя попасться на глаза генералу. Я делала так, как велела душа и верила, что поступаю верно. Страх смерти еще присутствовал, но мне казалось, что если помогу этим ребятам завершить дело, то мое нахождение здесь не будет напрастным.