* * *
Вот ведь правда: Ойкава простоял перед главным входом всего-то от силы минуты две, а продрог уже так, словно провёл на морозе без движения как минимум дня два. И всё-таки такие эксперименты с одеждой не шли ему на пользу: вроде двухслойное, но отцовское коричневое полупальто почти не грело его, лишь отбирая силы из-за немалого веса; то ли дело его привычная удобная спортивка с высоким воротником и глубокими карманами — и терморегуляция хорошая, и карманы нормальные, не то что это кожаное издевательство. В общем, Тоору сомневался, что доберётся сегодня домой без кашля и лекций Ивайзуми о важности слежки за здоровьем для спортсмена. Да, Ойкава был абсолютно уверен, что Хаджиме занесёт сюда очередным «ветром», и даже знал, каким. Точнее, у этого «ветра» было имя: Эйта Семи, но об этом Тоору предпочёл бы не знать. Вопрос, конечно, для кого-то спорный, но даром предвидения капитан Сейджо всё-таки не обладал, хотя встретил Ивайзуми посреди матча: он опоздал на автобус, и потому не успел к началу. Отцовская куртка, так и не убраная в сумку, изрядно его позабавила, ко всему прочему, и Тоору даже не поленился отвесить другу очень дружественный подзатыльник, перевалившись через пустое кресло рядом. Но, несмотря на опоздание, самое интересное Хаджиме всё же не пропустил: настоящее шоу началось ближе к концу четвёртого сета, который всё же выгрызли у Шираторидзавы Карасуно. Хотя нет, не так. Не Карасуно. Хината Шое. Только он, и никто больше. Нет, Ойкава безусловно ожидал от этого рыжего монстра как минимум больше, чем ничего, но что это было? Повторить сходу леворукий съём именно при критическом счёте не в их пользу уже было полнейшим безумием, но, ха, думали, Хината Шое на этом остановится? Мечтайте. Поднять собственный прыжок практически на метр? Целенаправленно вбить мяч перпендикулярно полу в пальцы левой руки блокирующего его атаку Ушиджимы? А почему бы и да, потому что звук удара в полнейшей тишине разлетелся в самые дальние уголки зала меньше, чем за секунду. Тоору аж передёрнуло от страха, потому что он слишком походил на хруст ломающихся костей. Хината Шое? Солнечный мальчик? Вы стебётесь? Если хоть в чём-то это чудовище можно сравнить с Солнцем, так это с выжигающим на своём пути всё живое в радиусе нескольких километров жаром, смертоносной звездой, обладающей энергией настолько мощной, чтобы удерживать рядом с собой десяток планет, могущественной настолько, чтобы дать им жизнь и в одночасье выжечь дотла. Потому что и здесь, на площадке, только он, только Хината Шое решал, кому дать жизнь, а кому — сгореть дотла. Вся площадка, все сто шестьдесят два квадратных метра и двенадцать игроков находились в его абсолютной власти, и ты ничего не мог сделать сам: только лишь если он захочет. Таким был Хината Шое. И вы слепы, если до сих пор ещё не увидели этого. Ушиджима ушёл с площадки вместе с последней надеждой Шираторидзавы: Хината так и не отдал им больше ни одного очка. Победа Карасуно, если смотреть на две последние партии, те, где Хината решил раскрыть себя полностью, была абсолютной. Его только восходящая звезда словно поглотила гиганта Ушиваку, целиком и полностью, так, словно его никогда и не было. Так что ничего удивительного в том, что до конца пятого сета Тоору до Ивайзуми достучаться не смог, он не видел. Ещё бы, от Хинаты оторвать взгляд и так было невозможно: он притягивал к себе других людей, как магнит, как Солнце — планеты, и, как бы этот факт ни бесил Ойкаву, обаяния у Шое было не отнять; а уж если он выходил на площадку, тем более, если он даст себе волю — по-настоящему, а не в поддавки, как с Сейджо до этого, — играть, Тоору был абсолютно уверен, как минимум у половины собравшихся здесь людей, если бы они сейчас стояли, подкосились бы ноги. Хаджиме давно уже забыл и про Эйту, и про сидящего рядом капитана собственной команды: для него сейчас существовал только корт, мяч и Хината Шое. Ойкава усмехнулся. Ещё бы. Но хорошо смеётся тот, кто смеётся последним, так? А Тоору тогда слишком поторопился с выводами.* * *
Насколько бы заманчивым ни казалось предложение выпроводить Ивайзуми на воздух, чтобы после непременно получить по шее, потому что кашлять Ойкава всё же начал, Тоору решил от него отказаться, выпихнув лучшего друга в холл и наконец свободно выдохнув. И, всё-таки, они просидели до окончания награждения и даже полчаса ещё, потому как в попытках привести Хаджиме в чувства Ойкава не уследил за временем, оттого запасная лестница в холл возле мужского туалета и подсобки стала единственным способом им разминуться, чем Тоору тут же воспользовался. Но даже так, капитан Сейджо кое в чём боялся признаться самому себе: что, помимо лекций о здоровье, была ещё одна причина, почему он отправил Ивайзуми вперёд. Почему хотел остаться здесь, почему плечи уже подрагивали, и покалывали от предвкушения кончики пальцев. Безусловно, Тоору не обладал даром предвидения. Нисколько, кто бы что ни говорил. Он просто чувствовал Ушиджиму Вакатоши. Иначе объяснить то, что он совершенно не был удивлён, когда его притянули и сзади за талию, обдав горячим дыханием шею, Ойкава не мог. И не хотел, в общем-то. Хотел — отдаться полностью в чужие руки, чувствовать, как скользят сквозь пальцы, рассыпаясь на затылке, густые тёмные волосы, как расцветают на коже багровыми метками поцелуи, как ведут его уверенные прикосновения, как рядом с ним вновь и вновь безвозвратно теряют контроль, раз за разом, словно, заблудившись, который раз возвращаются к одному и тому же месту. — Вакатоши, н-не!.. — Тоору чуть ли не вскрикивает, но с очередным вдохом воздух и слова застревает где-то в горле, сворачиваясь комом, а сердце и вовсе кубарем скатывается к ногам, потому что здесь светло, а глаза у Ушиджимы угольно-черные, блестящие и слишком глубокие. Ещё миг, и Ойкава замирает на месте, понимая, что ничего больше сказать не сможет: Вакатоши рычит, зло и глухо, а у него подкашиваются ноги. Ушиджиме не надо и говорить, потому что Тоору понятно всё и без слов. Бессмысленно его сейчас о чём-то просить. Ойкава понимает это слишком хорошо, но всё равно сопротивляется: сначала из здравого смысла, потом — просто для вида, потому что противиться ему по-настоящему, — он знал, — не сможет никогда. Не хватало выдержки. Силы воли. А, может, он просто по уши влюблён. Взгляд теряет фокус, картинка расплывается перед глазами, стоит Вакатоши найти пальцами его позвоночник, а его губы Тоору ловит своими самостоятельно, наугад, но Ушиджима снова не позволяет ему вести, вжимая в стену только сильнее, перекрывая последние пути отхода. Как будто Ойкава хотел сбежать. Как будто ему было, куда бежать. Потому что он знал — если не Вакатоши, Хината найдёт его везде, даже в собственной кровати с подушкой на голове: Шое не надо даже выходить из дома, стоит Ойкаве закрыть глаза, и перед ним уже как наяву горит огнём, выжигает изнутри огненно-рыжий взгляд, который позволяет забыть о себе ненадолго, только когда с ним рядом Вакатоши. И даже так. Тоору задыхается. Знает, они одни, но чувствует обжигающе горячее дыхание на спине, видит, что бродят по его телу всего две руки, но дёргается, представляя, что их на две больше. Разрывается внутри и хочет — чувствовать больше. Ещё, ещё, ещё, Ушиджимы ему мало. Ему нужен Хината. Чтобы больше — везде, чтобы любое касание — до мурашек, чтобы рваные выдохи в кожу — до дрожи. Ойкава сходит с ума. Потому что до одури влюблён. В Ушиджиму Вакатоши и Хинату Шое. И ничего не может с этим сделать. Но, что самое ужасное, не хочет. Чужое имя практически срывается с губ, в последний момент ударяясь о кромку зубов и умирая, чтобы шипением найти путь наружу. Тоору снова себя останавливает. Снова — на самом краю. Отцовская куртка давно уже валяется где-то на полу, и Вакатоши рывком тянет вниз молнию кофты, повторяя путь своих рук губами от шеи к груди, животу, пока Тоору вспоминает, как дышать, и, самое главное, зачем ему это. — Не… Зд-десь… — и тут же хватает ртом воздух, потому что его подхватывают на руки и, распахнув дверь, заносят в подсобку. Сумки, куртки — всё остаётся снаружи, на лестничной клетке вместе с последними здравыми мыслями и доводами «за» и «против», исчезает весь мир, стягивается до одной точки, Ушиджимы Вакатоши, и кроме их двоих не остаётся никого, и даже ужасающе знакомый усталый вздох где-то за закрывающейся дверью растворяется на подкорке сознания. Просто Тоору ещё знает, чем им двоим обернётся это пренебрежение осторожностью.* * *
Хината Шое — ни разу ни его типаж, но разве у Ушиджимы есть выбор? Да, ему нравится Ойкава, он влюблён в него — безумно, но почему его тянет к рыжеволосому коротышке раза в четыре — больше? «Что такое, Ушиджима Вакатоши? Не привык смотреть на цемент снизу вверх?» Выбитые пальцы ломало и саднило, но Вакатоши не слышал за собой ничего: в тот момент для него не существовало ни боли, ни соревнований, ни других людей — только Шое. В, на первый взгляд, маленькой, неказистой, а сейчас возвышавшейся над ним горой фигуре скрывалась огромная сила, всеобъемлющая мощь, которая ставила на колени любого, кто захочет ему воспротивиться, но с Ушиджимой всё было иначе. В подгибающихся коленях — дрожь, в руках — весь мир, что он готов быть положить к его ногам, в ушах — колотящееся сердце, в горле — ком, в голове — пустота, а в глазах — желание, плещущееся много выше ватерлинии. Да, его больше не выпустили на площадку. Да, пальцы болели до сих пор. И да, Вакатоши слишком поздно понял, что пропал. Потому что даже сейчас, когда перед ним — задыхающийся в собственных чувствах Тоору, зовущий его по имени, запинающийся через слово, Ушиджиме было недостаточно. Пред глазами маячили, то и дело, растрёпанные рыжие волосы, тело пылало тут и там фантомными прикосновениями, а в забитой вещами подсобке было слишком пусто. Ещё, ещё, ещё. Больше, больше, намного больше. Выдох — несдержанный, рваный, шумный, надорванный на середине, — слетает с искусанных губ, орошая чужую чувствительную кожу влажным воздухом и посылая вверх по напряжённым кубикам пресса гулять по всему телу мурашки. Дыхание у Вакатоши мятное — из-за леденцов, от которых до сих пор саднило горло, — единственного способа отвлечь себя от пожирающих с головой, далеко не целомудренных мыслей, потому что /какое нахер целомудрие/, когда перед глазами встаёт пелена от единственной мысли о мелком центральном, а от пробирающего до костей взгляда ломит руки и болезненно тянет в низу живота. Ушиджима рассыпает искрами вдоль чужих ребёр частые поцелуи, клеймит плечи и грудь, кусает, вылизывает, доводит до исступления и отступает в самый последний момент, Тоору мычит, всхлипывает в его руках, его тело сводит дрожью, и Вакатоши выбрасывает его на поверхность, чтобы снова утопить: в ласке, вожделении и в их рыжем сумасшествии — личном, и в то же время одном на двоих. Тоору закатывает глаза, и, кажется, почти не дышит, когда чувствует в себе Вакатоши — без подготовки, насухо, — но ему почему-то совсем не больно: верно, потому что уши закладывает от заходящегося сердца, поперёк горла встают запретные слова, а сознание уплывает от жара. Его вскидывает в сильных руках, и не отпускает до тех пор, пока земля окончательно не уходит из-под ног, а на переферии не слышится шипящее «Шое» и, почти сразу, «Твою мать». На то, чтобы прояснить взгляд, не хватает и сил, ни желания, и Ойкава почти отключается. Кажется, его не хватает уже ни на что. Вместе с чужими словами, кажется, исчез и тянущий ко дну камень, но это ощущение было слишком обманчивым. Оно означало лишь одно — что падать больше некуда. Они уже на дне.* * *
— Мы сошли с ума, — слова сорвались с языка непроизвольно. Ойкаве казалось, что собственный голос ему не принадлежал. …после того, как они с Ушиджимой вышли из подсобки, казалось, они не принадлежали уже ни друг другу, ни даже сам им себе. Их словно выпотрошили, а затем вывернули наизнанку: любое слово, касание, собственные мысли словно проходились раскалённым железом по оголенным нервам, пространство и вовсе перестало существовать, время — тоже. Потому никто из них не обратил ни малейшего внимания на то, что прежде брошенные в полном беспорядке вещи и сумки находились в полном порядке к их возвращению. Взгляд просто прошёл сквозь аккуратно поставленные рядом друг с другом сумки, на которых покоились тщательно расправленные куртки и мастерки — их сознания тогда способны были лишь на воспроизводство базовых функций, действий, которые выполнялись уже машинально: одеться, привести в порядок волосы, отряхнуть осевшую на одежду пыль — не более. — Ага, — голос Вакатоши сейчас звучал гораздо глуше, чем обычно. Ха, ещё бы. Тоору опустил пустые глаза в пол. От издевательской ясности взгляда становилось только отвратнее. А с улицы почему-то всё ещё доносились голоса. Сколько уже прошло? Час? Минута? Две? Ойкава всё стоял, прислонившись затылком к стене, и пытался выровнять безнадёжно сбитое дыхание. Хотелось истерически рассмеяться. — Пошли, — интонации в глухом голосе не было почти никакой. А голоса на улице стихли. Они вышли не через главный вход — где-то в стороне, так что пришлось обогнуть пол-комплекса, чтобы выйти наконец на автостоянку. Шаг, второй, третий — с каждой секундой Тоору всё отчетливей понимал, что выйти сейчас было дерьмовой идеей. Чуть поодаль, прямо впереди них маячили чёрные мастерки Карасуно, а ноги всё равно несли их вперёд. А, может, они сами не хотели останавливаться. Ойкава был абсолютно уверен, что пожалеет о своём решении, но произошло всё совсем иначе. Впрочем, для них, как и всегда — вопреки любым их ожиданиям. — Э-это же Великий Король и Японец! Ушивака! — звонкий голос откуда-то сзади на секунду оглушил. Он сковзил неподдельным удивлением, и в то же время — ужасающей наигранностью. Ушиджима обернулся почти сразу, Тоору помедлил чуть дольше секунды, пытаясь собраться с мыслями, потому что голова уже пошла кругом. Кого он обманывает? Всё пошло прахом, стоило ему повернуть голову. Светящееся ярче обычного в предзакатных лучах лицо расцвело в счастливой улыбке. Тоору хотел сострить, но понял, что не может выдавить из себя и слова. Он так и застыл с открытым ртом, непроницаемым взглядом смотря на Шое. Непроницаемым — так ему казалось. Ему казалось. Потому что склонившийся к ним Хината, положивший на их плечи свои руки, видел Ойкаву насквозь. — Не перенапрягайтесь, Ойкава-сан. Я знаю, у вас афигенный голос, — Шое облизнулся, а у Тоору подкосились ноги. — Мне понравилось. И, не давая им и секунды, чтобы осознать всю суть сказанных им слов, вышел вперёд, к уже зовущим его сокомандникам, но спустя несколько шагов, всё же обернулся к ним. — А думать о другом человеке, когда трахаешься с одним — действительно плохо, Ушиджима-сан. Хината Шое знал ответы на все их вопросы, и пользовался этим — вдвойне. — Что?.. — Кагеяма в ауте провожал глазами беззаботно шагавшего к ним Хинату. — А? Ничего такого, просто кое-кто не знает значения слова «вентиляция».