В диапазоне между отчаянием и надеждой

В глаза бросается чужая жизнь. По стенками разума украдисто бьются вспышки. Мальчуганом с рыжими кудрями усматриваю своё отражение во глади беспокойной речки. Щека помнит ветреный холод, а сердце обиду, ещё совсем ребяческую и не замутнённую ничем. Я почти не знаю мест, откуда прибыл. Собираю по крупицам останки памяти: небо, холод, материнские руки. Горы, рыжие волосы и веснушчатые носы сестёр. Сведённые к переносице густые брови отца и его густой бас, разительно отличный от нежного голоса матери. Не помню их лиц, но в сознании оседает ощущение тепла. Любовь и доверие. Тепло посреди беспощадных ветров и заснеженных гор. Слёзы и крики, рваные объятия. Царевича, в последний раз крепко поцелованного матерью и отцом, увезли в страну чужую, неизвестную. Обжигавши мокрые щёки, ветер ещё долго нёс отеческий наказ: «Отставить слёзы. быть сильным, храбрым. Защищать то, что дорого, ценно. Хранить честь». Новая земля, куда доставили юного пленного царевича, оказалась теплой и солнечной. Но тепло мне там не было ни дня. Только страшно, потерянно, одиноко. Не мог понять, отчего те, кто отняли у меня семью, ведут себя так, словно не были в том виновны. Глядел на всех волчонком, скалился и клацал беззубой пастью. Один момент стал поворотным. Со мной частенько заговаривали местные взрослые. Даже несмотря на то, что османскую речь шестилетним я понимал совсем неважно. Я сидел на конюшне, прочёсывая гриву хилой кобылице, разговаривая с ней вполголоса. У входа мелькнула грузная тень, и я с первым шорохом юркнул прямо под стойло. — Снова здесь шастаешь, Аслан? — Али Бей вошёл, шагая к моему укрытию, но я только забился глубже, прячась за Гюнеш. — Выныривай, малец. У пленников урок сейчас, а ты, взрослый парень, с кобылицами развлекаешься. Молчал, зажав глаза и уши. Случайно задел локтем Гюнеш, и та заржала, сдавая меня с потрохами. Грузная тень скользнула ближе, и густой голос прозвучал мягче: — Ведь тебя не обижают здесь, Аслан. Как думаешь, обрадовались бы твои, узнай они, что ты так раскис? Я толкнул калитку стойла, шаркающими шажками выбираясь на свет. Хлюпнул трижды носом, потупив взгляд. Детина подошёл ближе и присел на корточки. Мозолистый палец поддел мальчишескую щёку, и жёсткое мужское лицо отразило улыбку. Необъятно нежную... Было в ней что-то словно отеческое, родное. Едва помню себя в тот миг, когда кинулся ему на шею, как есть, и отворот дублета впитал мои последние напрасные слёзы, пролитые в землях османов. Я стал исправно посещать уроки, много тренировался. Воспрял духом, когда учителя и тренера стали хвалить, и жизнь в империи перестала слыть хоть сколько-нибудь горестной. У меня была еда, одежда, рядом со мной за жизнь сражались такие же пленники, маленькие и отважные. Все мы были людьми и обращались с нами соответствующе. Солнце пекло веснушчатые щёки, мышцы на руках ныли от часовых уроков мечевого боя. Язык сперва поддавался неохотно, однако мне турецкая речь казалась звучной, каверзной, диалекты были любопытны. Неведомые отдельно выхваченные слова споро складывались в выражения, и я уже мог формулировать мысли, когда встретил её. Османскую принцессу. Такую добродушную и простую, что ни за что бы и не подумал, что дело имею с частью того мира, что отнял у меня дом и семью. Водишь пальцами по моим волосам, достающим до плеч, и смеёшься, когда отказываюсь отпустить твою ладонь. Образы сменяются, и я не сразу успеваю за ними уследить. Различаю Влада, такого же юного, пленённого и оторванного от семьи, как я. Тебе удаётся расколоть и его — не по годам серьёзного, жёсткого в чертах и нелюдимого. Его непривычно улыбающееся рядом с тобой лицо кажется родным. Ты заливаешься звонким хохотом. От тебя веет теплом, и ты, как самое настоящее солнце, притягиваешь и обогреваешь своим светом всех и вся. Даже тех, кто быть с тобой и питаться светом не заслуживают. И во мне, при виде, с какой жёсткостью прогоняешь шехзаде, одномоментно страху зреет такая немыслимая гордость, что несдержанно треплю тебя по волосам после. Узнаю твою беспринципность. Твою упёртость и нежелание потакать чужой прихоти. Нет. Ты. Это точно ты. Первым, что удаётся выхватить из дикой пляски тьмы и верениц бесчисленных картинок, становятся твои глаза. Светло-серые, как небо над Болгарией. Чистые и живые, как память о землях, откуда я родом.