Глава 1
6 февраля 2021 г. в 12:00
Взирая вниз помутневшим взглядом на то, как две изящные уточки весьма неграциозно боролись за последний плавающий в ручейке кусочек хлеба, Чонгук пытался силой мысли отогнать их, чтобы они наконец освободили пространство и позволили ему исполнить задуманное: покончить со всем прямо здесь и сейчас. Заметно похолодевший на свежем воздухе виски теперь ледяными языками обжигал горло, чтобы затем разлиться горячей лавой где-то глубоко в желудке, и у Чонгука от такого контраста температур мурашки бежали даже по коже головы, заставляя его неконтролируемо дергаться после каждого глотка, но он упорно продолжал вливать в себя ненавистный напиток, чтобы занять себя хоть чем-то, пока ему все еще мешали осуществить то, ради чего он сюда и пришел.
Глядя на заходящее солнце, Чонгук не мог не задумываться о том, что именно привело его сюда в этот чудесный погожий день, и, не находя конкретного ответа, по привычке скидывал вину на затуманенный алкоголем мозг, на самом деле пытаясь не позволить внутреннему голосу прорваться на поверхность его сознания, выкрикивая нелицеприятную правду. То, что он оказался на этом мосту… Это не было результатом его затяжной депрессии с бесконечными попытками найти решение всех своих проблем и с принятием в какой-то момент постулата о том, что выход был всего один: суицид. Нет. Чонгук не думал о самоубийстве прежде. Он страдал, но до сегодняшнего дня мысль о том, чтобы покончить со всем разом не приходила ему в голову. Возможно, он был слишком малодушен для нее, а, может, недостаточно сообразителен, чтобы в принципе задуматься об этом, но, как бы там ни было, он никогда не рассуждал с самим собой о возможности закончить все так. Порой он боролся с обстоятельствами, пытаясь выбраться из ямы, в которую сам же себя и загнал, а порой плыл по течению, принимая все, что сыпалось на него с разных сторон, но никогда не спешил с желанием прекратить все радикальным способом. А теперь он стоял здесь, у самого края, едва держась за перила, пытаясь делать вид, что не слышал собственный голос в своей голове, который нашептывал ему, что так будет правильно. Не потому что он жалел себя и больше не мог терпеть, но потому что это выглядело самым логичным исходом из всех возможных. С ним случилось слишком много всего, чтобы с этим можно было хоть как-то разобраться, поэтому теперь не осталось никакого смысла в том, чтобы продолжать жить, позволяя снежному кому из его проблем разрастаться сильнее. А раз смысла не было, то и не стоило пытаться. И единственное, что теперь возмущало Чонгука, — то, что он так долго скрывал от самого себя очевидное, продлевая свое совершенно пустое, напрасное существование.
Точкой отсчета Чонгук считал тот день, когда они с Чимином наконец встретились в ЗАГСе и подписали все бумаги о разводе.
На самом деле в минуты особой трезвости его сознания Чонгук полагал, что все началось задолго до этого столь знаменательного для него события. Наверняка процесс саморазрушения был запущен в тот момент, когда он, заядлый спортсмен, пусть и только любитель, прежде никогда не злоупотреблявший спиртным, уверенно схватился за бутылку, узнав о том, что его горячо любимый супруг, с которым он мечтал прожить до самой старости и ради сохранения отношений с которым обратился в агентство суррогатных омег, будучи лишенным возможности выносить ребенка самостоятельно, связался спустя столько лет со своим истинным, который, по иронии судьбы, и должен был поспособствовать расширению их семейства. Такая схема сводила с ума своей сложностью в первую очередь самого Чонгука, все силившегося понять, как так вышло, что он все проглядел и позволил истинному Чимина, появления которого он столько времени боялся столь сильно, так бесцеремонно влезть в их жизнь, но когда все в его голове немного устаканилось и он остался один на один с осознанием того, что его самый большой страх все же претворился в жизнь, он лишь осел на пол, позволяя истошному крику сорваться с его губ, а затем пополз на четвереньках в сторону мини-бара, чтобы отвлечь себя хоть чем-то от мечущихся в сознании мыслей, каждая из которых ужасала его одна больше другой. Предательство Чимина ударило его под дых слишком сильно, выбило из легких весь кислород, а затем опустило свою тяжелую ладонь на его грудную клетку, мешая вздохнуть вновь, так что следование былым привычкам и поддержание обыденного образа жизни было более невозможно. Занятия боксом, его желание следить за собой, чтобы нравиться Чимину, его распорядок дня, который был призван поддерживать его в надлежащей форме, чтобы в случае чего он мог дать отпор не самым могучим альфам, все это полетело к черту, пока он отчаянно пытался утопить свое горе в реках виски, который, словно по волшебству, отказывался заканчиваться в их доме, вынуждая Чонгука вновь и вновь прикладываться к горлышку. Все должно было быть не так…
Возможно, в самом начале их отношений с Чимином он не придерживался столь радикальных взглядов. Потому что, в самом деле, кому придет в голову считать, что любовью всей его жизни станет какой-то непонятный, пусть и давно знакомый одноклассник, который радушно согласился помочь с внезапно нагрянувшей течкой? Вот и Чонгук полагал, что ему хватит сообразительности не влезть ни во что подобное, а тихо-мирно дожидаться своего истинного, пока Чимин раз в два месяца любезно предоставлял ему в бесплатное пользование свой средних размеров, так хорошо помещающийся в его истекающей смазкой дырке член. Но вот о чем он не думал, так это о том, что, оказывается, он довольно быстро привязывался к людям, которые хоть в какой-то степени проявляли по отношению к нему заботу. Он с детства был одиночкой. В основном потому, что его родители, владельцы брокерской компании, были всегда зациклены на его образовании, так что большую часть времени еще до школы он проводил с гувернанткой, которой было поручено разбирать с ним основы множества наук, чтобы он был подготовлен к учебе и чтобы уже с малых лет имел возможность сознательно выбирать, чем захочет заниматься в будущем. В школе же с начальных классов у него появилась куча репетиторов, которые не оставляли ему времени на то, чтобы теснее знакомиться со сверстниками. И даже с одноклассниками он поддерживал хоть и приятельские, но достаточно прохладные отношения. Поэтому к старшим классам Чонгук был искренне убежден, что никто ему в этой жизни не был нужен. Ему и одному всегда было чем заняться. В конце концов эссе по английскому на десять листов само себя не напишет. А потом в его жизни появился Чимин, неистинный альфа, который добросовестно и качественно потрахивал его каждую течку, что оказалось намного приятнее потребления тонны блокаторов, и все перевернулось с ног на голову. Потому что лежать на узкой парте, пока ноги, сгибаясь в коленях, словно налившись чугуном, свисали с ее края, а смазка вытекала из все еще подрагивающей щели, и зарываться пальцами в спутанные, взмокшие волосы, слушая, как Чимин севшим голосом рассказывал, как он усердно готовился к контрольной, но все равно умудрился ее завалить, было до ужаса приятно. Возможно, просто потому что это было чем-то совершенно новым для него, но Чонгук с каждой такой их изначально вроде как случкой все сильнее проникался этим не совсем типичным, немного худощавым, невпечатляющего роста альфой, который смотрел на него так, как не смотрел никто и никогда прежде, с такой бесконечной теплотой во взгляде, пока сопровождал его всюду, куда бы он ни пошел.
Поэтому Чонгук был убежден в том, что никто не посмел бы его обвинить в том, что в какой-то момент он напрочь позабыл о своем истинном, который потенциально должен был где-то существовать, и сосредоточился исключительно на Чимине, который был не где-то, а всегда рядом, и всегда был готов поддержать в случае необходимости. При этом об истинном самого Чимина Чонгук помнил прекрасно. Если его суженый за столько лет ему так нигде и не повстречался, то это вовсе не означало, что предназначенный по какому-то совершенно идиотскому плану Вселенной Чимина не вздумал бы объявиться рано или поздно. Но отдавать свое Чонгук был совершенно не намерен. Поэтому он был решительно настроен бороться за свое счастье до конца, что, правда, в основном выливалось только в бесчисленные истерики, когда он, повиснув на шее у ничего не понимающего Чимина, гнусаво бормотал о необходимости расстаться как можно скорее. Разумеется, он лгал им обоим. С того самого момента, как Чимин впервые бессовестно поставил на нем метку, что ознаменовало начало их официальных отношений, он вцепился в своего новообретенного альфу когтями намертво и не собирался никому его отдавать. Но выносить Чимину мозг ему это не мешало. Потому что ему на физическом уровне нужно было слышать от своего альфы, что все будет в порядке и никто никуда не уйдет, а иначе его начинало нещадно колотить, и в такие минуты он почти ненавидел самого себя за слабость и беспомощность, и ему надо было, чтобы рядом с ним был кто-то достаточно сильный, чтобы успокоить его, заставить его перестать распускать сопли, взять себя в руки и продолжить строить отношения без страхов и сомнений. То, что Чимин не являлся таким человеком, Чонгук осознал далеко не сразу.
Поначалу ему и некогда было задумываться о таких вещах. Истерики продолжали случаться, в основном давая о себе знать перед приходом течки, когда он был особенно уязвим, но это были его первые серьезные отношения, и потому в его жизни было слишком много непознанного им ранее, на чем он мог сосредоточиться теперь. В первые месяцы их отношений, когда они еще учились в выпускном классе, Чонгук учился привыкать к тому теплу, которое теперь окружало его на регулярной основе. Чимин постоянно держал его за руку, крепко обнимал, не стесняясь делать это на глазах у всех (с истинным в паре и Чонгук бы не стеснялся, но с Чимином… В минуты особой слабости Чонгуку даже становилось немного стыдно. Не перед кем-то конкретным, а просто по факту. Будто он крал себе этого очаровательного альфу, от которого так маняще пахло свежестью, когда не имел на это никакого права), жадно целовал его, отчего у Чонгука по первости неизменно начинали краснеть уши, даже несмотря на то, что все в итоге заканчивалось невинным чмоком в носик. И со стороны все могло выглядеть так, будто это он, Чонгук, вел в их паре. Потому что он был выше и крупнее, а в глазах его неизменно читались твердость и уверенность в себе, которые так пытались взрастить в нем родители. И Чонгук не собирался никого переубеждать и раскрывать всем горькую правду, которая заключалась в том, что на самом деле он чувствовал себя маленьким, пугливым и бесполезным. Потому что, когда девяносто процентов времени с самого детства ты проводишь с совершенно чужими людьми, в какой-то момент начинает казаться, что собственным родителям ты не нужен. А если ты не нужен самым близким тебе, кому вообще придет в голову нуждаться в тебе? С годами он так вжился в роль, которую играл перед всеми, когда набрасывался первым на Чимина при всех, показывая, что этот альфа его и что все в их отношениях лучше некуда, что и сам наконец поверил в то, что был сильным и независимым, вполне самостоятельным и способным разобраться во всех своих проблемах. И искренняя убежденность в этом заставляла его постоянно стоять на своем, считать себя всегда правым, спорить с Чимином до наливающихся желваков и яростно раздувающихся крыльев носа. Вот только использовал он при этом тот единственный метод, который был ему доступен: истерику. Ведь все это время, пусть он и не знал этого, но тот маленький беззащитный мальчик внутри него, который так сильно нуждался в том, чтобы ему показали, какой должна быть настоящая любовь, так и продолжал сидеть в самом темном уголке, подавая тихий голосок, пока он пичкал свое в то время еще такое восприимчивое сознание ложными убеждениями по поводу того, что Чимин, рядом с которыми временами он чувствовал себя столь неуверенно, но который окружал его собой со всех сторон, с которым было вообще-то довольно интересно обсуждать все подряд и который так хорошо давил головкой на простату, наверняка и был тем, кого он так долго неосознанно ждал.
И, возможно, если бы у него было больше времени, Чонгук все-таки сумел бы разобраться в собственных чувствах, когда наконец осознал бы необходимость сделать это. Возможно, насладившись первыми робкими бабочками внизу живота и привыкнув к совместным вечерам с уютным, спокойным Чимином, он понял бы, что было бы неплохо подумать о том, что его ждет дальше и правильный ли выбор он сделал, когда с такой легкостью решил проигнорировать все установки природы. А потом Чимин, едва стоящий на ногах, заплетающимся языком, сделал ему предложение, и у Чонгука напрочь отшибло желание рассуждать о чем-то еще. Потому что он знал, что Чимин был крайне ответственным, не разбрасывался словами понапрасну и всегда старался держать свое слово, и у него словно и не должно было не остаться никаких сомнений в том, что они с Чимином действительно были предназначены друг другу. Если этот альфа, прекрасно осведомленный о том, что они неистинные, считал его настолько нужным себе, что предлагал пойти на такой серьезный шаг спустя всего полгода официальных отношений, почему он должен был продолжать волноваться по этому поводу? Чонгук и этого не знал, но в тот день, когда Чимин предложил ему вступить в брак, его столько лет подавляемая потребность быть кому-то нужным окончательно победила еще теплившиеся в нем крупицы здравого смысла, которые отчаянно пытались наставить его на путь истинный и заставить прислушаться к внутреннему голосу, который теперь уже только тихонечко шептал что-то о том, что сомнения с пустого места не берутся и, возможно, стоило взвешенно обдумать все еще раз. А лучше не один. Но нет. Теперь все мысли Чонгука были нацелены только на решение вопроса со свадьбой, а остальное: Чимин, их неистинность, его дискомфорт, все еще порой дающий о себе знать в присутствии альфы, все это померкло для него и словно воспринималось как должное. Это не мешало ему продолжать рыдать в подушку или Чимину в плечо, но в конечном итоге он просто начал воспринимать свои истерики как некий почти ежемесячный ритуал, без которого теперь было никак. А раз никак, то оставалось только смириться.
И Чонгук смирился, вместе с тем погружаясь в заботы о предстоящей свадьбе, которая будто бы знаменовала наступление тотальной стабильности в его жизни. Потому что Чонгук был из тех, кто свято верил, что свадьба — это один раз и навсегда. И плевать, что не с истинным. В конце концов не все в этом мире находили свои пары, не сидеть же им было все время в девках. Он думал о том, какой костюм наденет, в какой горошек выберет бабочку, какие цветы будут украшать свадебную арку, а в перерывах все так же ответственно учился и проводил время после пар с Чимином, который казался теперь куда менее заинтересованным в грядущем когда-нибудь (потому что родители Чонгука всячески настаивали на том, чтобы это случилось как можно позже) бракосочетании. Но Чонгука такое поведение его альфы совсем не смущало. Чимин ведь сказал уже все, что от него требовалось. Осталось разве что заветное «да», но до него сначала нужно было дожить, поэтому Чонгук не собирался выносить своему парню мозг по этому поводу, оставляя свадебное поле деятельности исключительно для себя одного. Тем более что ему было, где развернуться. Потому как его родители пошли на уступки далеко не сразу. Они с особой настойчивостью советовали ему повременить с таким серьезным шагом и обдумать все хорошенько, чем раздражали его неимоверно. И каждый их разговор на эту тему неизменно заканчивался его истерикой, когда он рыдал так громко и несдержанно, что срывал себе голос, а потом еще несколько дней не мог нормально говорить, пока Чимин совершенно очаровательно таскал ему к началу занятий разные горячие напитки, чтобы немного облегчить его страдания.
Когда его родители все же отступили и наконец дали свое разрешение на их брак, Чонгук сперва даже не поверил своим ушам. Возможно в последний их перед получением благословения разговор он и был тверже и решительнее обычного, а еще старался произносить каждое слово совершенно безапелляционно, но он отлично знал, что такие приемы на его родителей никогда не действовали, так что не особенно верил в собственный успех. Но они все же уступили, тем самым дав Чонгуку повод начать забивать свою голову новыми ненужными ему вещами взамен того, что действительно требовало его внимания. Ведь плачи по поводу бродившего где-то в ночи истинного Чимина так и не прекратились, а его чувство собственничества и желание вцепиться в Чимина зубами, чтобы уж точно никогда его не отпускать, лишь усиливались в нем. Но разбираться в том, что именно служило поводом для роста его беспокойства, Чонгук не хотел. Гораздо занимательнее было планировать меню, а еще выбирать наиболее подходящую квартиру среди тех, которыми владели его родители. И когда ему было задуматься о своем внутреннем состоянии, пока он размышлял о том, тарталетки с крабом или курицей будут смотреться эффектнее на праздничном столе?
Такая возможность все же выпала ему за несколько мгновений до самого решающего, как он тогда думал, момента в его жизни. Кому-то эти секунды могли показаться мелочью, не заслуживающей внимания, но Чонгук впоследствии иногда думал о том, что этого могло бы хватить, чтобы успеть сделать правильный выбор и не дать всему зайти слишком далеко. Потому что его сердце вдруг заколотилось сильнее и его бросило в холод, пока он на немного трясущихся ногах подходил к алтарю, но, разумеется, Чонгук списал это на свадебный мандраж, а вовсе не на последнюю попытку собравшегося с силами внутреннего голоса вразумить его. Поэтому он твердо и громко, широко улыбаясь, так что сводило скулы, сказал «да», а затем надел кольцо Чимину на палец, получив взамен такое же на свой. И последующие три месяца даже убедили его в том, что он все сделал верно. После свадьбы они сразу же переехали с Чимином в свою квартиру, на которую он сумел договориться с родителями, и теперь имели возможность не урывать несколько часов в сутки, чтобы провести их наедине или хотя бы болтая по телефону, а наслаждаться каждой секундой всего времени мира, лежа рядом в хранящей их тепло постели, покидая ее разве что для того, чтобы приготовить романтический прием пищи (потому что таковыми теперь оказывались все завтраки, обеды и ужины). Ведь говорить с Чимином было все так же интересно, как и прежде, и чувствовать тяжесть его тела на своем было не менее приятно, чем раньше. И долгие три месяца Чонгуку казалось, что этого ему будет достаточно всегда, что идиллия в их отношениях не прервется никогда, и они станут той самой парой, которая исключение из всех правил, но все еще самая счастливая.
А потом летние каникулы закончились и наступили серые будни, заставившие Чонгука вернуться в реальность. Потому что успевать все и сразу, когда в университете заваливали кучей заданий и отец совсем не жалел со своими поручениями, раз уж он решился пройти стажировку в его компании, а еще не было рядом домработниц, которые бы помогали с домашними делами, было сложно настолько, насколько Чонгук прежде и предположить не мог. А вместе с тем ему все еще нужно было оставаться привлекательным для своего альфы, быть с ним нежным и ласковым. Но вместо этого Чонгук только все чаще вымещал на Чимине скопившуюся усталость, сперва не замечая того, как его муж все глубже уходил в себя. Но затем он заметил, и тогда все стало еще хуже. Потому что вместо того, чтобы спокойно обо всем поговорить, Чонгук, подсознательно испугавшийся того, что мог услышать от Чимина, избрал иной путь. Он принялся с особым усердием пилить не возражавшего ему альфу, а еще ревновать его даже к воздуху, потому что в определенный момент Чимин завел неприятную привычку задерживаться сначала после университета, а потом и после работы. И с каждым днем у Чонгука появлялось все больше причин злиться на своего альфу, так что в одно прекрасное утро он вдруг проснулся с отчетливым осознанием того, что ненавидел Чимина. Разумеется, не всецело. Но какой-то частью своей души, определенно.
Он ненавидел Чимина за то, каким слабым чувствовал себя из-за него, в какого ревнивого истерика превращался с его легкой руки. Ведь он никогда не должен был стать таким. Он должен был быть чутким и заботливым со своим альфой, поддерживающим и очень мягким. Но вместо этого он превратился в сгусток напряжения, которое, казалось, было невозможно ничем успокоить. И виной всему был Чимин, который не прикладывал никаких усилий для того, чтобы поставить его на место, чтобы, возможно, даже прикрикнуть на него, но показать, что он напрасно накручивал себя, что они все еще оставались на одной стороне и должны были держаться друг друга. И наиболее здравомыслящая часть сознания Чонгука истошно вопила ему о том, что пора было с этим завязывать. Нужно было посмотреть правде в глаза и осознать, что они не справились, не стали тем самым счастливым исключением из правил, а представляли собой лишь жалкую пародию на него. Вот только ничего другого, кроме этой иллюзии, у Чонгука не было. Ни друзей, ни любви родителей, ни истинного. И потому он с остервенением продолжал держаться за свои отношения, убеждая себя в том, что все еще любил Чимина, хотя порой и обнаруживал себя кричащим в подушку, потому что не мог однозначно ответить на вопрос, а любил ли он когда-нибудь Чимина в принципе? Испытывал к нему симпатию, приязнь, привязанность и уважение, безусловно, но любовь… Чонгук не знал, как это было — любить. И потому он не мог судить о своих отношениях в таком ключе. И слишком бьющее своей ясностью осознание того, как сильно он запутался, лишь раздражало его все сильнее, возводя степень его нервозности до максимума. Ему ужасно хотелось избавить себя от всего этого, вздохнуть полной грудью и скинуть со своих плеч тяжкий груз, который, казалось, придавливал его не просто к земле, но к могиле. Чонгук, конечно, старался отмахиваться от таких своих ощущений, зная о своей склонности все драматизировать. И тем не менее он не мог отрицать, что такие мысли явно ни о чем хорошем не свидетельствовали. И все же он не мог покончить со всем разом. Потому что не мог позволить себе снова остаться одному. Потому что уж лучше было злиться и расходовать бумажные платки батареями, но изредка чувствовать, как знакомое поджарое тело прижималось к нему со спины, чтобы только не оказаться вновь один на один с самим собой в звенящей пустоте.
А еще спустя какое-то время он даже нашел способ немного облегчать свое тягостное существование. Спустя долгие годы чувство, которое он затолкал так глубоко в себя, что сознательно ни за что не смог бы его отыскать, все же вырвалось на свободу, принося с собой понимание того, что Чимин вовсе не являлся таким альфой, который смог бы в каком-то смысле подчинить его себе, укротить его омежью сущность, которая требовала, чтобы рядом находился кто-то, за кем можно было чувствовать себя как за каменной стеной. И тогда Чонгук понял, что не он один должен был страдать от осознания собственной слабости. И если Чимин все еще не делал того же самого, то он вполне мог бы обеспечить ему это. И раз уловив слабость Чимина, который, очевидно, был не способен на то, чтобы давать ему отпор, а мог только заползать в свою скорлупу и выжидать там наступления затишья, Чонгук принялся особенно рьяно выискивать все самые уязвимые точки Чимина, чтобы бесконечно давить на них. Он отчетливо видел, как Чимин практически сходил с ума от его криков, беспочвенных обвинений в изменах, от попыток контролировать каждый его шаг с практически ежедневным допросом на тему того, с кем и как долго он говорил на работе и по дороге домой. И в отдельные мгновения Чонгуку становилось ужасно стыдно за свое поведение, оно увеличивало его ненависть к себе в миллионы раз, заставляя его считать себя самым никчемным и недостойным человеком во Вселенной. И все же Чимин все еще никуда не уходил, вынуждая Чонгука самозабвенно продолжать начатое. Потому что, очевидно, всех все устраивало. А раз так, то менять что-либо было незачем.
Чонгук довольно сильно этому удивился, но все же первым, кто не выдержал этой сумасшедшей гонки на выносливость, оказался именно он. Впоследствии это лишь стало новым поводом для него выедать самому себе мозг с еще большим остервенением. Но в тот момент он просто ничего не смог сделать с собой, когда так искренне расплакался перед вернувшимся домой почти заполночь Чимином. Он и сам не особо понимал, что именно несвязно бормотал, размазывая сопли по рукаву футболки Чимина. Чимин тогда решил, что причина заключалась в том, что Чонгук дошел до предела собственного терпения, когда его волнение за их отношения достигло пика. Но в действительности Чонгук просто устал. В ту секунду, когда Чимин все крепче прижимал его к себе, шепча полную околесицу о том, что все будет хорошо, после того, как только что практически сообщил, что больше не любил его, в этот миг Чонгук и сам не понимал, что чувствовал по этому поводу, пока слезы, вызванные собственным абсолютным бессилием, все продолжали литься из его глаз. А еще он пытался делать вид, будто не понимал, почему так уцепился за слова Чимина о том, что они обязательно придумают, как все исправить. Потому что тут бы ему и следовало включить наконец голову, позволяя трезвому рассудку взять контроль в свои руки, и предложить Чимину покончить со всем, потому что он прекрасно знал в глубине души, что так было правильно. Это было бы тяжело, и он наверняка бы разодрал себе все горло пронзительными воплями в пустоту, но это было правильно. Но вместо этого он упорно продолжил делать вид, будто все шло так, как надо, и ни о каком расставании речи и быть не могло, запрещая себе хотя бы на мгновение впустить в свое сознание мысли о том, что такая близкая, что почти можно было коснуться ее, лишь вытянув руку вперед, перспектива остаться одному до ужаса испугала его. Он был к этому не готов. И потому его мозг принялся судорожно искать иные выходы из сложившейся ситуации, по старой привычке отвлекая его на незначительное и не позволяя задумываться о насущном.
Чонгук не был уверен в том, когда и где это произошло. Возможно, виной всему явилась навязчивая реклама, которую он хоть и старался игнорировать, но все же ненамеренно запоминал, а, может, дело было в том, что недалеко от их дома располагался детский сад, и хоть Чонгук прежде не зацикливался на этом, но на самом деле вид счастливых семей, забирающих по вечерам своих чад, все же засел у него на подкорке. Но в какой-то момент он вдруг понял, что ответ на все его вопросы, решение всех его проблем вертелось у него на кончике языка. Ребенок. Они с Чимином должны были завести ребенка. Ведь все нормальные семьи так делали. И Чонгук даже неожиданно сел, когда ноги его подкосились от того, насколько неожиданным оказалось это озарение. Оно настолько сильно ударило по нему, что он вдруг даже поверил, что, возможно, у них с Чимином все еще был шанс. Что, возможно, они просто не все сделали так, как было нужно, но, если бы они исправили это, все еще могло вернуться в нужное русло. И он действительно ужасно загорелся этой идеей, так что впервые за долгое время не решался сказать прямо, выпаливая все Чимину в лицо, а топтался на месте и что-то едва слышно шипел. Как оказалось, вовсе не напрасно. Потому что он чуть было не остался без мужа, когда Чимин наконец понял, о чем ему говорили, и едва не подавился супом.
Время, последовавшее за этим откровенным разговором, Чонгук даже смог бы назвать не только весьма приятным, но и как будто походящим на то, что у них было прежде, когда они оба еще искренне верили, что предназначены друг другу, даже если природа твердила иное. Они с Чимином начали вновь проводить довольно много времени вместе, в основном в постели, и Чонгук внезапно осознал, что на самом деле ему ужасно не хватало секса, который практически исчез из их жизней в последние месяцы. Об этой стороне вопроса он не задумывался, но, безусловно, регулярные половые акты усмирили его гормоны. Что же касается того, о чем Чонгук задумывался, так это о том, что Чимин, вновь овладевающий им, как и положено было альфе, который порой до синяков стискивал его в своих объятиях и который дарил ему столь желанное ощущение заполненности, которое для него являлось синонимом принадлежности, напоминал ему того альфу, на которого он запал в свое время. Они снова начали разговаривать после секса, потому что теперь было бы еще страннее, чем в школьные годы, игнорировать друг друга, тесно соприкасаясь плечами, и Чонгук пытался напоминать себе, с какой целью они вообще-то всем этим занимались, но не мог ничего поделать с тем, что в первое время лишь тонул под накатившими, столь желанными ощущениями.
Вот только Чимин, который, казалось, тоже получал от всего этого процесса удовольствие, периодически напоминал ему о первоначальной затее, интересуясь результатами тестов на беременность, и спустя несколько месяцев Чонгуку пришлось признать, что что-то было не в порядке и следовало обратиться за консультацией к врачам. Это признание заставило его все же спуститься с небес на землю. Он чувствовал себя таким невероятно окрыленным все это время, пока имел возможность беспрестанно отвлекать себя от былых мыслей о том, что они с Чимином не подходили друг другу, сосредотачиваясь на зачатии ребенка. И ему было жутко думать о том, с какой высоты он упал, когда узнал о своем бесплодии. То есть он и на это не был способен?.. Чонгук, наверное, порадовался бы тому, что обнаружил новый повод не размышлять о самой главной и острой проблеме, если бы не был уничтожен осознанием того, насколько же на самом деле он был бесполезным. Он раньше не обременял себя рассуждениями о том, какую семью хотел бы создать, лишь представляя это в общих чертах, но и в его сознании была заложена эта несколько стереотипная и оттого чрезмерно довлеющая установка на то, что все омеги должны были плодить потомство. Чонгуку было просто некогда беспокоиться о таких очевидных вопросах, когда находилось столько других вещей, из-за которых он мог бы понервничать. Но подсознательно он всегда был убежден в том, что в случае необходимости сумеет, как и любой другой нормальный омега, понести от своего альфы. И то, что природа решила сыграть с ним столь злую шутку во второй раз… Чонгук не мог не думать о том, что причина, очевидно, крылась в его дефективности.
Первые несколько ночей, умирая от жалости к себе, Чонгук только все не переставал рыдать, наверняка заставляя подушку промокнуть насквозь и сетуя на то, каким же никчемным он оказался. А еще вдруг отчего-то сделалось ужасно стыдно перед Чимином, что тому достался такой бестолковый омега, который даже свою природную функцию выполнить не мог. Но когда слез наконец слегка поубавилось, Чонгук, растирая практически горящие глаза пальцами, вдруг неожиданно вспомнил собственные детские годы. И в особенности то, за что его так часто хвалила и гувернантка, и позже репетиторы: за сообразительность. Тот факт, что он сумел убедить своих родителей дать согласие на свадьбу раньше, чем они планировали, лишь подкреплял веру Чонгука в собственную находчивость. Так что он действительно внезапно уверовал в то, что смог бы выкрутиться из этой ситуации. А сделать это нужно было очень срочно, потому что он уже видел, как Чимин собирался с духом, чтобы предложить ему расстаться. Но Чонгук не мог этого позволить. Только не сейчас, когда он едва отошел от прошлого потрясения. И он совсем не удивился, когда ответ в виде обращения в агентство суррогатных омег сам собой нарисовался в его воспаленном мозгу. Ведь они с Чимином уже через столько прошли. Так почему им было не попробовать еще один вариант?
Эта мысль настолько воодушевила его, что вопреки выработанной за многие годы привычке надевать маску уверенности в своих решениях, Чонгук вдруг действительно ощутил твердую решительность впервые за долгое время и невероятно приободрился. И потому он едва ли не впервые искренне вышел из себя, когда Чимину в очередной раз вздумалось перечить ему теперь по поводу того, какого омегу им следовало выбрать в агентстве. Если раньше очень часто Чонгук начинал спорить с ним исключительно из вредности, то сейчас он по-настоящему был возмущен до глубины души тем, что Чимину вдруг приспичило начать упираться именно в этом вопросе, аргументируя все тем, что он был знаком с этим парнем и считал его неподходящей кандидатурой. Этот Мин Юнги, который и с первого взгляда показался ему довольно приятным, с каждой следующей строкой его досье нравился Чонгуку все больше. Это агентство ему посоветовали знакомые его родителей, так что Чонгук не сомневался в качестве оказываемых здесь услуг и строгости отбора кандидатов. Его немного смущало то, что жил этот Юнги довольно далеко от центра. Но, с другой стороны, глупо было бы думать, что те, кто могли позволить себе жилье в престижном районе, решились бы заняться оказанием такого рода услуг. Поэтому в целом Чонгук не видел в этом ничего удивительного. К тому же все остальные претенденты располагались еще дальше, едва ли не в пригороде, так что Чонгук считал, что этот вариант был вовсе не так плох. А особенно ему внушало доверие то, что этот омега работал школьным учителем, и значит, как минимум, должен был сносно относиться к детям. И если кому Чонгук и мог доверить своего ребенка (на этой мысли Чонгука внезапно передернуло, но он предпочел оставить этот факт без внимания), то, пожалуй, такому человеку. А если Чимина такой расклад не устраивал… То он мог идти куда подальше со своим мнением. Оно сейчас никого не интересовало.
В поспешности своих выводов Чонгук имел неудовольствие убедиться довольно скоро. На самом деле это случилось в их первую же встречу с Юнги у него дома. Чонгук тогда весь день чувствовал себя не в своей тарелке. Это началось примерно за неделю до того, когда он неожиданно для самого себя вдруг позволил себе побыть немного честным с Чимином. Такое бывало с ним так редко в последнее время, что он почти думал, что был больше неспособен на подобные вещи. И все же периодически случавшиеся с ним приливы раскаяния, которые обычно проходили незамеченными Чимином, в последние дни особенно сильно досаждали ему, так что в конечном итоге он не смог удержаться и даже извинился перед Чимином за то, с какой настойчивостью занимался усложнением ему жизни. Потому что в тот день Чимин должен был сдать сперму в центре, и это как будто делало всю ситуацию куда более реальной, отчего Чонгук только все сильнее нервничал по поводу всего происходящего. Он пока старался не задаваться вопросами о правильности своего выбора и предавать его сомнению, но все равно не мог не испытывать клокочущего где-то в желудке беспокойства, отчего он то и дело хватался за живот, пытаясь спихнуть всю вину на внезапное несварение. Поэтому к тому дню, когда он наконец должен был познакомиться с Юнги, чтобы обсудить с ним все детали, Чонгук успел накрутить себя так сильно, что готов был взорваться даже от легкого дуновения ветерка. А когда Юнги встретил их на пороге своей халупы весьма нелегким взглядом, Чонгуку за секунду сорвало крышу напрочь и весь тот приятный образ суррогатного омеги, который он успел себе нарисовать, перевернулся с ног на голову. В памяти мигом начали вспыхивать предупреждения Чимина о том, что с этим парнем не стоило связываться, которые он так успешно проигнорировал в прошлый раз, и ему вдруг ужасно захотелось уменьшиться в размерах, сжаться до малюсенькой точки, которая смогла бы пройти сквозь атомы времени, вернуться на пару недель назад, чтобы вправить себе мозги. Но, разумеется, Чонгук не мог позволить себе дать кому-то понять, как он чувствовал себя на самом деле, поэтому по привычке он лишь мгновенно начал пререкаться с Юнги, все сильнее убеждаясь в правоте Чимина. С этим парнем не стоило связываться. И это еще он был школьным учителем?.. Чонгук считал, что системе образования однозначно следовало пересмотреть свои стандарты.
Немного поостынув через пару дней после знаменательной встречи, Чонгук пришел к выводу, что, возможно, он все же зря отреагировал в первые мгновения так негативно на их суррогатного омегу. В конце концов дружить с ним семьями он не собирался, да и вообще никаких контактов, кроме проверки чеков из продуктовых магазинов, поддерживать с Юнги не хотел. Так какая ему была в сущности разница, каким характером обладал этот омега? Тем более, если бы он продолжал об этом задумываться, ему бы пришлось еще не раз признать, что Чимин был прав и стоило выбрать кого-то другого. А признавать свою неправоту Чонгук не любил. Возможно, он просто не привык этого делать, а начинать, казалось, уже было поздно и бессмысленно. Но как бы там ни было, вместо того чтобы беспокоиться о характере Юнги, он переключил все свое внимание на воспоминания о той атмосфере, в которой Юнги жил. Бедность и беспросветная разруха, так бы ее охарактеризовал Чонгук. И он не мог не думать, что любой уважающий себя человек не позволил бы себе скатиться до существования в месте, на которое без слез взглянуть было нельзя, поэтому в конце концов убедил себя в том, что этот омега в принципе не заслуживал никакого внимания и тратить на него время не стоило. Пусть выполнит то, за что ему заплатят весьма приличную сумму, и они снова разойдутся в разные стороны, больше никогда не вспоминая друг о друге. Так полагал Чонгук наедине с собой, будучи полностью уверенным в том, что Чимин всецело разделяет его взгляды по данному вопросу. И первые недели у него не было никаких поводов сомневаться в этом, потому что они с Чимином продолжали жить так, будто ничего и не произошло, и обо всей это затее Чонгуку лишь изредка напоминали смски с отчетами от Юнги, на которые он неизменно закатывал глаза.
А потом случилось то, чего Чонгук предвидеть никак не мог. Чимин внезапно открыл в себе потребность заботиться о беременном суррогатном омеге. И это казалось Чонгуку настолько вопиющим безобразием, что он даже слов не находил на то, чтобы выразить все свое недовольство. И если прежде ему порой приходилось стараться, чтобы находить новые поводы для выедания мозга Чимина, то теперь они отыскивались сами собой, без каких-либо усилий с его стороны. Потому что они тут вроде как собирались отношения налаживать, а Чимин решил, что гораздо важнее было насытить непонятно когда проснувшееся в нем чувство ответственности за чужого омегу. Это настолько сильно раздражало Чонгука, что теперь его бесило буквально все, даже то, как Чимин дышал. И все же он пытался бороться с собой и потому продолжал жаться к спине Чимина по ночам, все еще надеясь, что его альфа все поймет и перестанет вести себя, как мудак. Они с Чимином ведь должны были забыть о ребенке на долгие девять месяцев, раз уж у него самого забеременеть не получилось, но Чимин никак не реагировал на все его попытки и только обеспокоенно поглядывал на телефон каждую свободную секунду, очевидно, ожидая звонка от Юнги, так что вместо этого все выходило так, что все его мысли постоянно крутились вокруг суррогатного омеги. И это вновь заставило Чонгука начать жутко злиться на все подряд. На Чимина, на Юнги, на себя, на Вселенную с ее тотальной несправедливостью. И в какой-то момент он даже начал привыкать к такому состоянию. В конце концов, пусть причина и была иной, но ему было не впервой испытывать столь сильные негативные эмоции. А потом он узнал то, из-за чего земля буквально ушла у него из-под ног, а сердце замерло, и, похоже, так и не продолжило свой мерный бой.
Юнги был истинным Чимина. В первые мгновения Чонгук отказывался верить собственным ушам. У них с Чимином было много проблем, отрицать это было бы глупо, и все же такого предательства Чонгук не ожидал. Сколько бы он ни выносил своему мужу мозг, сколько бы истерик ему ни закатывал, сколько бы ни пытался раздавить его, заставляя почувствовать то, что он сам испытывал каждый день: слабость и вселенскую измотанность, но он никогда не изменял Чимину. А для него сам факт наличия истинной связи между Чимином и Юнги, даже если еще никаких конкретных действий не было совершено, свидетельствовал именно об измене. Потому что Чимин мог бы сказать ему об этом сразу, в тот день, когда они выбирали омегу в агентстве. Не лопотать нечто бессвязное о том, что Юнги им не подходил, а назвать действительно существенный аргумент, с которым Чонгук не стал бы спорить. Потому что это был его самый страшный кошмар еще со школы — однажды встретить истинного своего альфы. И то, что теперь все это происходило наяву… Чонгуку казалось, будто у него когтями вырвали душу из грудной клетки и не сочли нужным хоть чем-нибудь заполнить зияющую чернотой пустоту. Хуже всего было то, с каким абсолютным безразличием Чимин сообщил ему эту новость. Между ними было не все гладко, но в глубине души Чонгук верил, что у них осталось нечто, связывающее их, что не позволило бы ни одному из них стать настолько безразличным по отношению к другому. Но Чимин безжалостно растоптал эту его веру. И тогда Чонгук впервые прибегнул к способу решить свои проблемы, от которого прежде бежал как от огня, как бы плохо ему ни было.
Чонгук начал пить. Он и прежде не брезговал алкоголем, но употреблял спиртное довольно редко и в не особенно больших количествах, исповедуя по большей части здоровый образ жизни. Но в тот момент… Чонгук чувствовал себя настолько выпотрошенным и раздавленным, что ему казалось, будто он окончательно сойдет с ума, если сию же секунду не придумает, как отвлечь себя хоть чем-нибудь. Потому что в его голове все еще не укладывалось, как все могло докатиться до такого. Как Чимин мог так поступить с ним. В миллионный раз прикладываясь к запотевшему от его дыхания горлышку бутылки, Чонгук все продолжал прокручивать мысли о том, на кого вообще его променял Чимин. На этого голодранца Юнги без гроша за душой, с неблагодарной работой и единственным приобретенным за годы жизни навыком плеваться ядом на всех вокруг, который еще и выглядел не то чтобы как-то впечатляюще? На вот этого нищего тощего заморыша? Чонгук отказывался в это верить. Он столько времени тратил на спортзал (пожалуй, боксом он занимался в целях приобретения навыков самозащиты, но все прочие упражнения были призваны поддерживать его привлекательность на должном уровне), чтобы поражать своего альфу не только своими интеллектуальными способностями и хозяйственностью, но и потрясающей внешностью, а Чимин все равно предпочел не его? Возможно, если бы так все и тянулось, в какой-то момент Чонгуку все же надоело бы заниматься самоедством и он бы попытался немного разобраться во всей этой ситуации, выводя Чимина на разговор. Потому что говорить однозначно было о чем. Но в один из таких дней ему, уже прилично поддатому, вдруг позвонил Джинен, работающий в охране его отца, за безопасность которого отвечал лично, и все продолжило идти своим чередом.
С Джиненом Чонгук познакомился еще когда учился в средней школе. Это произошло случайно, когда как-то раз его отец вдруг незапланированно вернулся домой за какими-то бумагами и приказал своему охраннику подождать его у порога. Чонгук как раз в то время возвращался домой из школы, и вид здоровенного, пышущего силой альфы произвел на него, в то время только оформлявшегося омегу, неизгладимое впечатление. Чонгук никогда всерьез не задумывался об этом, но со временем, уже после того, как они с Чимином начали встречаться, именно в Джинене, который был старше него на семь лет, отчего казался мудрее и опытнее, он находил то, чего ему так не хватало в собственном альфе. Способность управлять другими людьми, умение подчинять их своей воле. Он считал некоторые выходки Джинена чересчур жесткими, но все же всякий раз оправдывал их тем, что такой характер был необходим человеку, который охранял главу крупной компании. Однажды он стал свидетелем того, как Джинен в порыве гнева после того, как немного подвыпил в баре, избил довольно худосочного альфу, с которым у них случилась небольшая стычка, и это на некоторое время отбило желание у Чонгука активно общаться с хеном. Потому что, по его меркам, это было как-то слишком. К тому же Чимин вечно капал ему на мозг по поводу того, что компания Джинена являлась далеко не лучшей, и Чонгук, который в то время еще считал себя обязанным прислушиваться к тому, что говорил ему его альфа, ограничивал общение с этим хеном. Но стоило ему нечаянно столкнуться с Джиненом в кабинете у отца или просто где-то на улице, как он тут же вновь попадал под его влияние, прощая ему все, в чем винил прежде. Властная аура Джинена никогда не оставляла Чонгука равнодушным. И порой это несколько пугало его, но по большей части он не мог противиться тому, что его сущность тянуло к этой оголенной, не сдерживаемой никакими рамками силе.
И потому, когда Джинен вдруг позвонил ему с просьбой помочь отыскать его отца, который вдруг перестал отвечать на звонки, Чонгук, не раздумывая ни секунды, мигом согласился на вдруг поступившее следом предложение встретиться и выпить, которое его хен аргументировал тем, что они слишком давно не виделись. Подавленный Чонгук даже порадовался так удачно подвернувшейся возможности наконец выйти куда-то из дома, и раз уж он все равно тут упивался своим горем, то он не видел никакой проблемы в том, чтобы разделить выпивку с кем-то еще. А в глубине души он заодно немного надеялся, что встреча с Джиненом заставит его почувствовать хоть что-то, кроме разъедающей все его органы боли. Например, спокойствие, которое он действительно ощущал прежде в компании хена.
Надеясь на спокойствие, Чонгук думал о том, что они с хеном просто немного посидят в баре, молча вольют в себя столько алкоголя, сколько поместится в их желудки, а потом разойдутся по домам с чувством выполненного долга. Потому что Джинен не был таким уж болтливым собеседником, хоть и отчего-то нуждался в компании во время своих пьянок. И Чонгук совсем не ожидал, что весь тот вечер он проведет за тем, что будет бесконечно и совершенно неконтролируемо ныть своему хену о проблемах, с которыми ему пришлось столкнуться. Джинен на все его излияния лишь как-то криво усмехался и хищно облизывался, заодно подливая масла в огонь своими похабными и мерзкими шуточками в адрес Юнги. Находись Чонгук в трезвом состоянии, он, возможно, и понял бы, насколько на самом деле это было низко со стороны Джинена, который Юнги никогда в глаза не видел, но втаптывал в грязь с невероятным энтузиазмом. Но Чонгук был пьян, а еще очень зол и обижен, и потому ядовитые слова хена так прекрасно ложились на его воспаленное сознание, подкармливая заодно ущемленную гордость. И после нескольких таких встреч Чонгук действительно начал считать, что во всех его бедах был виноват исключительно Юнги. Он разом вдруг позабыл обо всем, в чем винил самого себя и что предъявлял Чимину, считая, что если бы Юнги не появился в их жизнях, они, пусть и со временем, но все же смогли бы разобраться в своих отношениях. Джинен, активно подливавший ему всевозможные напитки, только укреплял его в этой мысли, заодно порой слишком двусмысленно поглаживая его по колену, когда Чонгук уже был пьян настолько, что с трудом соображал, как вообще нужно было шевелить конечностями. Но Чонгуку в такие минуты было глубоко наплевать на то, кто и где его бесцеремонно трогал. Главным оставалось то, что хен так елейно шептал ему на ухо те самые слова, в которых он так нуждался: Чимин принадлежит только тебе, а он забрал его у тебя…
А затем, в один из дней, когда Джинен был на очередном своем дежурстве, Чонгуку, у которого все попытки опохмелиться теперь неизменно заканчивались новым запоем, приспичило срочно напиться посреди дня, и он слегка не рассчитал собственные силы. Совсем немного. Настолько, что потом еще несколько дней лежал с жутким отравлением и адской головной болью, и в перерывах между очередным выворачиванием содержимого его желудка в заботливо принесенный Чимином тазик Чонгук все же приходил к выводу, что пора было что-то менять, а то так и загнуться окончательно было недолго. Он перестал пить, отказывал Джинену во всех встречах, боясь не совладать с собой (и как бы положительно он ни относился к хену, он все равно прекрасно знал, что на того в этом вопросе положиться было нельзя), вернулся к занятиям в зале, но этого ему, привыкшему переключать свое внимание с актуальных проблем на что-то гораздо менее значимое, совершенно не хватало. И тогда ему пришлось вернуться к занятию, которое уже доказало свою эффективность в прошлом. Он снова начал пилить Чимина. С таким неистовством, что даже сам себе удивлялся. Но едкие слова и комментарии буквально сами выскакивали из его рта, прежде чем он успевал задуматься о смысле сказанного. А продолжавший упорно отмалчиваться на все его нападки Чимин словно вынуждал его действовать активнее, поэтому Чонгук не считал себя должным сдерживаться, и единственным вопросом, который он обходил за километр, оставалась тема истинности. От этих разговоров он бежал сверкая пятками, хоть и не видел особых попыток со стороны Чимина разобраться в этом, но на всякий случай старался вообще не затыкаться, разбрасываясь бесконечными предъявами, чтобы уж точно не допустить паузы, в которую его муж мог вклиниться с неприятными обсуждениями.
И тем не менее, как бы он ни старался изолировать себя от всего, Чонгук не мог не понимать, где теперь каждый вечер пропадал его муж. Чимину не нужно было ни о чем ему говорить, чтобы и так было ясно, что все свое свободное время его альфа теперь проводил с Юнги, со шлейфом аромата которого возвращался домой все ближе и ближе к полуночи. И вообще-то Чонгук всегда являлся особым фанатом йогурта с лесными ягодами, но теперь просто на дух его не переносил, потому как черничный запах, который Чимин приносил на себе, возвращаясь от Юнги, доводил его до тошноты. И когда все сорбирующие препараты в их доме были изведены, Чонгук был вынужден начать периодически истреблять оставшиеся на черный день запасы алкоголя. Правда, на этот раз все, к счастью, не приобрело таких пугающих масштабов, как когда он только узнал о предательстве Чимина, но в основном это было связано с тем, что он был слишком сильно истощен, чтобы поднимать в руке изначально довольно увесистую бутылку с напитком. И потому, когда однажды Чимин вдруг позвонил ему посреди дня, когда перед этим несколько вечеров подряд отчего-то возвращался домой сразу после работы, Чонгук не нашел в себе ни сил, ни желания с ходу заворчать, как он делал это столько времени, что уже и не мог вспомнить, а сколько на самом деле. Слишком долго. Но то, что Чимин внезапно изменил своим недавно приобретенным привычкам, заставило Чонгука, хоть и с огромной долей недоверия, все же притихнуть ненадолго, чтобы выжидающе следить за тем, чем его на этот раз обрадует пока еще его альфа.
Чимин обрадовал его предложением встретиться на нейтральной территории кафе, на что Чонгук практически немедленно согласился, не подозревая, что окончанием этой их встречи станет первый выбивающий воздух из легких удар под дых. Потому что он все еще немного ждал, что Чимин, который за то время, что проводил с Юнги, наверняка должен был понять, каким человеком, беспринципным и отталкивающим, являлся его истинный, извинится перед ним, признает свои ошибки хотя бы по этому вопросу, чтобы они могли вместе подумать над тем, что им следовало делать дальше. И Чонгук даже допускал мысль, что тоже попросит прощения за то, каким невыносимым был. Для этого ему сначала пришлось бы наступить на хвост собственной гордости, но, пожалуй, он бы оказался способен пойти на этот шаг, если бы Чимин первым подарил ему надежду на потепление в их отношениях. Но вместо этого Чимин предпочел и дальше гнуть свою линию, завершив все новостью о своем уходе. Чонгуку казалось, что тот же, кто свое время однажды уже отобрал у него душу, в этот раз, злобно посмеиваясь, вернулся, чтобы выскрести те частички души, которые в нем, возможно, остались, осев на самых стенках его сердца. И прежде, когда он еще в школе читал сагу о приключениях Гарри Поттера, он все никак не мог понять, что же такого жуткого было в поцелуе Дементора, но теперь, кажется, ему довелось в полной мере прочувствовать на себе весь ужас этого действа. Потому что Чонгуку казалось, будто все, что когда-либо наполняло его, вдруг разом исчезло, оставляя его с огромной зияющей дырой в груди, которую было невозможно ничем заполнить, сколько бы он ни пытался. Как бы ни было, большая часть его сознательной жизни была связана именно с Чимином, а теперь у него отняли все, чем он жил последние несколько лет, и ему казалось, что в этом мире не существовало ничего, что могло бы все исправить.
Когда Чимин нанес второй еще более крепкий удар ему в ребра, Чонгуку показалось, что вот теперь не только его собственный мир, но и тот, что существовал вокруг него, окончательно рухнул. Чимин попросил у него развод. После этого Чонгук даже ничего не стал ждать и сам позвонил Джинену. У него зудело все тело, и слезы не переставая текли из его глаз, так что ему казалось, что еще немного и он точно навеки впадет в кому. И, возможно, это не являлось таким уж плохим вариантом, но Чонгук, как и всегда, предпочел избрать трусливый путь и, не раздумывая побежал туда, где надеялся найти силу, способную защитить его. Когда они встретились с Джиненом в баре, что случилось только ближе к вечеру, разум Чонгука от нескончаемых слез заплыл окончательно, и он едва ли в принципе был способен соображать. Он только все продолжал повторять про себя как мантру слова о том, как много Чимин значил для него и как бессовестно его обобрали теперь. На выведение причинно-следственных связей, которые должны были объяснить ему, почему так произошло и почему он вообще-то должен был обрадоваться тому, что наконец оказался свободен от токсичных отношений, у него сил не оставалось. Поэтому он продолжал вливать в себя стопку за стопкой под воодушевленные подбадривания Джинена, накручивая свою ненависть к Юнги все сильнее. Что бы ни было, Чимин после столько лет уже просто обязан был принадлежать исключительно ему, а все, кто пытались это оспорить, должны были гореть в аду. И когда Джинен вдруг весьма любезно предложил ему поговорить с Юнги… На долю секунды Чонгук, изрядно напившийся, засомневался в этом и уже даже открыл было рот, чтобы тактично отказаться, сейчас довольно смутно, но все же вспоминая о том, к каким методам обычно прибегал Джинен. А потом его сознание захлестнуло неконтролируемым потоком воспоминаний о каждой радостной минуте, проведенной с Чимином, когда они оба еще были так сильно увлечены друг другом, что никто больше в целом мире им был не нужен, когда ему было достаточно вдохнуть поглубже в легкие свежий аромат мелиссы, чтобы почувствовать себя счастливым, когда они часами нежились в объятиях друг друга, и неважно, происходило ли это в огромной кровати в собственной квартире или на небольшом диванчике в школьной подсобке… Чонгук так сильно хотел вернуться в то время. Во времена, когда он был абсолютно уверен в своем выборе, когда он вел себя достойно, когда он был привлекательным омегой, способным захомутать неистинного альфу и впечатлить его настолько, чтобы несознательно заставить его сделать ему предложение, когда он еще руководствовался здравым смыслом, а не шел на поводу у бесконечной плеяды своих комплексов. И, быть может, в обычном разговоре и не было ничего страшного? Что могло случиться, если бы заботящийся о его благосостоянии хен только немного поговорил с Юнги, деликатно намекнув ему, что не стоило разрушать чужую семью?
О том, что произошло после их разговора с Джиненом и данного им согласия, Чонгук узнал не сразу. На следующее утро голова его раскалывалась настолько, что он и в принципе не вспомнил ни о каком уговоре с Джиненом. Он только пытался привести себя хотя бы немного в порядок перед новой попойкой, от которой точно не смог бы отказаться, заодно силясь придумать, как при всем этом он мог бы заставить свое лицо выглядеть не таким опухшим. Теперь, когда Чимин бросил его (что все еще казалось Чонгуку невероятным позором; потому что он был тем самым омегой, от вида которого мимо проходящие альфы порой несдержанно роняли слюни на асфальт, и его бросили?!..), он должен был стараться следить за собой, потому что никто не должен был знать об этом. Ему не нужна была чужая жалость. В итоге он устроил себе небольшой курс детокса, пока Джинен все равно не объявлялся на горизонте, заодно продолжая жалеть себя и проклинать в самых изощренных выражениях и Юнги, и теперь уже Чимина тоже за то, что оказался таким мудаком. Такое времяпрепровождение даже помогло ему почувствовать себя не то чтобы лучше, но немного отомщенным, как будто анафема, которой он предавал своего пока еще между прочим мужа, развод которому он давать не торопился, и его истинного, в самом деле могла навредить этим двоим. Но затем спустя несколько дней их очередная встреча с Джиненом все же состоялась, и именно тогда, едва они уселись за столик с еще несколькими парнями из команды его хена, ему поведали под громкий хохот и свист о том, как прошел разговор с Юнги.
Как он выбежал из кафе, позабыв в нем свою куртку, Чонгук не помнил. Зато он прекрасно помнил, как бежал куда-то, без разбора сворачивая на каждом попадавшемся ему повороте, так долго, пока икры его ног окончательно не налились свинцом, заставляя его остановиться и упасть на ближайшую лавочку в опустевшем парке. Чонгук не знал, плакал ли он, пока бездумно несся туда, куда его несли ноги, но он почувствовал, как слезы градом покатились по его щекам, когда он опустился на скамейку и, поставив локти на свои колени, уткнулся лицом в ладони. Этого просто не могло быть… Он ведь всего лишь хотел, чтобы Джинен немного потолковал с Юнги, объяснил ему доходчиво, что уводить чужого альфу даже из-за собственной с ним истинности было нехорошо. И да, пожалуй, он допускал, что Джинен мог быть излишне грубым и не позаботиться о том, чтобы выбирать выражения. Но избить Юнги так, чтобы довести его до выкидыша… Чонгуку казалось, что его истошный вой должны были услышать все как минимум в радиусе десяти километров, но он просто не мог держать в себе всю ту боль, которую испытывал сейчас. Да, он ненавидел Юнги за то, что тот не в последнюю очередь был причастен к тому, что у них с Чимином все окончательно рухнуло, но он никогда не хотел ничего подобного. Не хотел и даже мысли о таком не допускал. Потому что он мог сколько угодно быть вредным и язвительным, выносящим мозг и истеричным, но жестоким он не был. И если занятия боксом в целях самообороны его чему и научили, так это тому, что бить других, как бы сильно они ни выводили из себя, нельзя ни при каких обстоятельствах. А уж тем более когда речь шла о том, что альфа напал на омегу. Беременного… Чонгук аж подавился слюной, когда вспомнил об этом. За всей этой нервотрепкой с уходом Чимина и его вечными попытками заглушить тоску бухлом он успел совершенно позабыть о ребенке, который ему в общем-то теперь особенно был ни к чему. Если сперва он и видел в этом решение их проблемы с Чимином, то, когда из-за Юнги их отношения стали лишь ухудшаться, Чонгук попросту забросил мысль о том, что именно его желание завести ребенка послужило началом всего, в самый дальний ящик своей памяти, где и позволил этой мысли постепенно умереть. Но воспоминания о том, как задорно смеялся Джинен, повествуя о том, как забавно Юнги корчился на земле, закрывая живот руками, заставляли Чонгука вздрагивать, словно он промерз до костей, пока все его органы чувств сигнализировали ему о том, что еще немного и он взорвется. В конце концов его дважды вывернуло на траву. Горло теперь нещадно саднило, но Чонгуку было плевать на это. И он бы с радостью согласился, чтобы ему стало еще больнее, потому что он едва мог выносить самого себя в этот момент. Это ведь с его легкой руки Юнги пришлось столкнуться с тем, что никогда не должно было его коснуться. Думать о том, что погибнуть мог не только ребенок, но и сам Юнги, Чонгук себе запрещал. Иначе он бы точно довел себя до сердечного приступа.
Ему так сильно хотелось позвонить Чимину, а еще лучше узнать адрес больницы и принестись туда самому, чтобы раскаяться во всем. Потому что у всех вещей в мире был свой предел, и Чонгук достиг своего в тот момент, когда узнал, какое жестокое деяние было совершенно по его указке. И ему было совершенно неважно, что о таком он не просил. Если бы он не натравил Джинена на Юнги, все было бы в порядке. Поэтому вина лежала исключительно на нем. Чонгук повторял себе это из раза в раз, когда порывался подняться со скамейки, чтобы позвонить Чимину и узнать, куда нужно было приехать, и потом у себя в квартире, когда он периодически подходил к входной двери полностью одетый и тупо пялился на нее в ожидании, когда она распахнется, давая ему знак действовать. Но он так и не нашел в себе смелости выйти за порог, а только продолжал позволять чувству вины пожирать его и, причмокивая, обгладывать его кости, когда однажды ему позвонил Чимин и рассказал обо всей ситуации с Юнги, заодно сообщив ему, что хоть ребенка спасти не удалось, но с Юнги было все в порядке. Промахнувшись мимо стула, Чонгук осел на пол, выдыхая от облегчения. Юнги был в порядке… В ту минуту Чонгук был настолько рад, что даже успел простить Юнги все, за что прежде ненавидел его. А еще он был настолько воодушевлен этой новостью, что, когда Чимин вновь напомнил ему о разводе, согласился на все, не задумываясь, сочтя, что это было меньшим, что он мог сделать после всего. Его поначалу немного удивило то, что Чимин не кинулся на него с обвинениями, едва он ответил на звонок, и чуть позже он пришел к выводу, что Юнги, очевидно, если и узнал, кто на него напал, в чем Чонгук не мог быть уверен, в любом случае ничего не сказал. И это лишь усиливало его убежденность, что он должен был поступить именно так и наконец отпустить Чимина.
И так он полагал вплоть до того дня, когда они с Чимином встретились в зале регистрации браков. Потому что стоило ему увидеть своего альфу, который хоть и выглядел весьма уставшим, но как будто намного более довольным жизнью, как осознание происходящего накрыло его особенно мощной волной. Он собирался отпустить Чимина… И на этот раз это точно было все. Больше никаких попыток все вернуть. Потому что теперь Чимин больше не нуждался в нем и хотел только поскорее выбросить его из своей жизни, чтобы начать строить ее заново с тем, кто был изначально ему предназначен. С силой прикусывая нижнюю губу, чтобы не разреветься на глазах у Чимина и сотрудницы ЗАГСа, пока они оба ставили подписи в нужных местах, Чонгук слышал, как внутри него с громким хрустом рассыпалась надежда на счастливую жизнь. И именно по этой причине он считал за точку отсчета, когда его жизнь потеряла всякий смысл, этот день. День, когда они с Чимином поставили свои росписи и оказались окончательно свободны друг от друга. Потому что как бы плохо все ни было, до сих пор у него все еще оставалась надежда, что они могли все исправить. С помощью ребенка или просто потому что наконец взялись бы за головы. Неважно почему. Но Чонгук верил, что это было возможно. А теперь эту надежду у него забрали, и как можно было жить без нее он себе не представлял. И все, что случилось с ним после, лишь подтвердило все его опасения на этот счет.
Первые недели после развода Чонгук просто лежал. С закрытыми глазами, пока спал, или с открытыми, что должно было означать его бодрствование, но для него все эти бесконечные часы смешались в одну кашу, когда и на сознательном, и на бессознательном уровнях он лишь думал о том, что должен был делать теперь. Казалось, в его жизни не так уж и много поменялось. Чимин и так в последние месяцы проводил времени дома крайне мало, сам он при этом либо сидел затворником, либо набухивался с хеном и его компанией, в перерывах продолжая выполнять разные поручения отца, который по какой-то причине до сих пор не сделал ему ни одного выговора, терпеливо снося все его выходки. Чонгук предполагал, что его отец просто не хотел связывать с ним и его, как тот выражался, «омежьими закидонами». В этом плане у них всегда были несколько натянутые отношения. Господин Чон хоть и не являлся человеком черствым, но никогда не был любителем бесед по душам, поэтому все их разговоры с Чонгуком в основном сводились к обсуждениям учебы, а впоследствии — работы. И Чонгук в общем не жаловался на такое положение вещей, но в определенные моменты все же обижался, что единственный альфа в его жизни, который мог бы его защитить, по-настоящему, без собственной выгоды, предпочитал не вмешиваться в его дела. С другой стороны, в определенных ситуациях это было ему на руку. Потому как он бы, пожалуй, не выдержал дополнительных расспросов со стороны родителей вкупе со всей той головной болью, с которой ему приходилось справляться. И это же позволяло ему сейчас давать себе время в полном покое и не шевелясь, чтобы понять, что должно последовать за всем дальше. Он практически ежесекундно задавал себе этот вопрос, но все не находил ответа.
Должен ли был он сделать вид, будто ничего не произошло? Или сидеть и упиваться собственным горем, которое в разное время Чонгук ощущал едва ли не противоположно? В одни часы ему казалось, что в целом переживать было особенно не из-за чего, ведь все именно к такому исходу и шло, и именно об этом он задумывался еще многие месяцы назад, когда все только начинало портиться. Но в другие, в часы, когда он только отходил или, напротив, погружался в сон, ему казалось, что хуже этого с ним ничего не могло произойти. Быть брошенкой-одиночкой без друзей, без искренней поддержки семьи и без альфы под боком, который бы берег его и о котором он бы заботился… Чонгуку казалось, что все его самые страшные кошмары начинали сбываться. Он никогда не был трусливым, а если и сталкивался с тем, что доставляло ему дискомфорт, то умел находить в себе силы справляться с этим. Со всем, что не касалось взаимоотношений. В этом плане он всегда был неопытен и неуклюж, и оттого до жути пуглив. И эти мысли всякий раз доводили его до выводов о том, что ему срочно нужно было найти себе кого-то еще. Необязательно любовь до гроба. Про истинного Чонгук теперь особенно старался не думать. Точнее раньше у него это выходило само собой, но сейчас приходилось прикладывать усилия, чтобы не вспоминать о человеке, который вроде как был обещан ему природой и которому ему теперь было бы слишком стыдно посмотреть в глаза. Поэтому если он кого и мог захомутать, то только очередного свободного от своего истинного альфу. И Чонгук не был столь наивен, чтобы полагать, что у таких отношений мог быть счастливый финал. Только не во второй раз. Но поразвлечься с таким можно было, заодно отвлекаясь от осознания собственной никчемности.
И тем не менее, несмотря на то, что такой вариант манил Чонгука все сильнее, обещая ему пусть и не покой, но хотя бы затишье, ему пришлось отказаться от него. Он уже и так испортил жизнь Юнги, и, вероятно, Чимину тоже. Хотя пока он старался ограждать себя от самокопания на тему того, в чем он был не прав в своем отношении к бывшему мужу, но подсознательно он чувствовал, что не за горами был тот день, когда все его баррикады смыло бы потоком его сознания, заставляя его встретиться нос к носу с неприглядной правдой. Пока же он лишь ограничивался констатацией факта. И влезать в чью-то размеренную жизнь, чтобы разрушить ее, ему не слишком хотелось. Поэтому в конечном итоге, все же устав, от постоянного урчания голодного желудка и от затекшей спины, Чонгук принял решение, что должен был наконец подняться с постели и продолжить жить так, как прежде, исключив из уравнения Чимина. И наконец накормив себя чем-то, кроме заварной лапши, Чонгук понял, что для этого, для того чтобы вернуть все на свои места и притвориться, будто ничего ужасного с ним не произошло, нужно было продолжить общаться с Джиненом.
Когда эта мысль посетила его впервые, Чонгук вздрогнул так сильно, что ударился коленом о стол, за которым сидел. Все внутри него скрутилось в тугой узел, а картинка перед глазами начала плыть, пока он думал о том, что должен был вновь подпустить к себе человека, который вместо благоговения теперь вызывал в нем лишь отвращение. Потому что он прекрасно знал, как его хен любил периодически бахвалиться своими победами, и то, что он сделал с Юнги, вне всякого сомнения оказалось бы в списке того, чем он был бы не прочь похвастаться. И все же других вариантов у Чонгука не осталось, поэтому скрепя сердце и скрипя зубами, он таки ответил на один из многочисленных звонков Джинена и согласился встретиться с ним в клубе, чтобы немного расслабиться. К огромному облегчению Чонгука, Джинен вовсе не являлся особенно проницательным типом, и потому ему не пришлось выдумывать отмазки, чтобы как-то объяснить, почему он столько времени игнорировал все попытки связаться с ним. Они в принципе об этом не заговорили, и Чонгук, на мгновение прикрыв глаза, выдохнул, радуясь тому, что ему хотя бы с этим не придется разбираться. Ведь надо было еще как-то подавить в себе желание дергаться всякий раз, как Джинен оказывался слишком близко, а еще хуже — дотрагивался до него, что было не так-то просто. Но если он хотел сделать вид, что все было в порядке, как он пытался заявлять себе и Джинену, который все же поинтересовался после третьего бокала пива тем, как шли его дела, то нужно было приложить все усилия.
То, что все точно было далеко не в порядке, Чонгук осознал довольно скоро. Для этого ему даже трудиться особо не пришлось. Он немного пытался затормозить процесс, но это казалось невозможным, когда в него рекой вливали разной крепости алкоголь, заставляя слушать похабные шуточки о приставаниях к омегам, отчего ему хотелось напиться еще сильнее и он уже без чьей-либо помощи делал все новые и новые заказы у барной стойки. Почему он раньше не обращал внимания на эту сторону жизни Джинена и его альф, Чонгук не особо понимал. Но он объяснял себе это тем, что прежде был особенно склонен выделять положительные качества хена и сосредотачиваться на них, а не высматривать в нем все отталкивающее. К тому же в былые времена, не имея других вариантов, со всеми разговорами, хоть и делал он это не так уж часто, но все же он шел именно к Джинену, так что большую часть их встреч они обсуждали его проблемы или сидели в тишине, поэтому у него и не было возможности в полной мере оценить, насколько все было плохо. Его, правда, все еще немного удивляло, почему его самого, омегу, никто в этой компании не донимал и никаких лишних телодвижений в его сторону не совершал. Но, вероятно, это было связано с тем, что он являлся сыном их босса, к тому же их лидер Джинен по какой-то непонятной всем причине был к нему благосклонен. Чонгук не понимал, что вынуждало его хена так к нему относиться, но в последнее время он все же стал порой замечать в глазах Джинена какой-то странный хищный блеск, когда тот смотрел на него. Возможно, хен смотрел так на него всегда, но он по своей простоте и неопытности не придавал этому должного значения, но теперь ему становилось неуютно под этим взглядом, отчего он ежился и пытался сделаться невидимым, но затем Джинен снова привычно улыбался ему, вынуждая Чонгука считать, что он себе все придумывал, а заодно вспоминать про Чимина.
Потому что даже если он все и выдумывал в отношении Джинена, то Чимин все еще никогда не заставлял его чувствовать себя некомфортно в этом плане. Никогда не смотрел на него так, что он ощущал себя лишь вещью, которая должна была принадлежать альфе. В глазах Чимина никогда нельзя было найти этого жесткого чувства собственничества, не допускающего никаких возражений. И пока Джинен облизывался так, будто собирался проглотить его всего целиком, внушая чувство подсознательного страха, Чимин смотрел мягко, даря лишь тепло. Так было, разумеется, до того, как их отношения начали рушиться. Но даже после того он никогда не видел во взгляде Чимина ничего, что бы пугало его. Это в общем-то порой его и раздражало, потому как доказывало слабость Чимина. Но сейчас он был склонен ценить такие качества Чимина гораздо больше, чем когда состоял с ним браке. Тогда ему казалось это чем-то пресным и обыденным, но теперь он скучал по временам, когда не должен был сжиматься под взглядом альфы и когда мог чувствовать себя в безопасности. Конечно, ему казалось, что Чимин обеспечивал ему недостаточную безопасность, но и безотчетного страха рядом с ним он не испытывал, а это было в миллион раз лучше того, что ему приходилось терпеть сейчас. Потому как Джинен в какой-то момент начал позволять себе, казалось бы, случайные, но довольно интимные касания, вроде похлопывания по внутренней стороне бедра. И это заставляло Чонгука активнее вспоминать, какой была его жизнь с Чимином.
Даже в то время, когда они уже начали ссориться, Чимин ведь ни разу и пальцем его не тронул, а еще позволял ему говорить все, что ему хотелось, и никогда не кричал в ответ. Тогда Чонгук, конечно, это не ценил, потому что ставил перед собой совершенно другие цели. Ему нужно было вывести Чимина из себя, заставить его страдать так же, как страдал и он сам от изначальной внутренней неудовлетворенности своей жизнью, которая затем обросла множеством дополнительных причин. Но если бы он не был таким эгоистом, если бы не отталкивал от себя пусть и неидеального, но в общем достойного альфу, разводиться с которым он и в самом деле не собирался, а значит, и не должен был усугублять ситуацию, может, тогда сейчас ему не пришлось бы находиться в компании альф, которые вызывали у него в основном лишь омерзение? И это чувство враждебности к ним лишь усиливалось его неприязнью к самому себе. Потому что он все еще сидел рядом с ними, пытаясь воссоздать облик своей прошлой жизни. И это означало, что его жизнь и была таковой. Он проводил время с ненужными людьми, вместо того, чтобы стараться меняться ради хорошего человека, и предпочитал лишь жаловаться на свою судьбу, не прикладывая никаких усилий для того, чтобы все исправить. А когда пришел тот, кто забрал у него альфу, который в общем давно ему не принадлежал и которого он должен был отпустить сам, раз уж не мог наладить с ним отношения, вместо того, чтобы поступить правильно, он лишь запутался еще сильнее и натворил таких дел, что до сих пор избегал своего отражения в зеркале, боясь не узнать самого себя.
Все эти мысли сводили Чонгука с ума, и он пытался призвать себя прекратить. Потому что ему и так было плохо в компании гогочущих на все помещение хенов и не стоило все усугублять. Но со временем он вдруг понял, что, возможно, и стоило. Если он уже выяснил, что являлся довольно неприятным человеком, так зачем ему нужно было останавливать себя и пытаться от чего-то уберечь? Такие, как он, эгоистичные, мелочные и трусливые, не заслуживали хорошего обращения с ними, даже если речь шла о его отношении к самому себе. Хотя вот если бы Джинен в одно из своих касаний дернул бы руку немного выше, опустив ее ему на пах, Чонгук бы узнал, что и другие наконец начали смотреть на него в правильном свете, так, как он того заслуживал. Но пока Джинен не делал ничего подобного, оставляя ему самому уничтожать себя. И потому он больше не препятствовал проникновению в его сознание мыслей о том, что он ни за что не должен был найти своего истинного, не должен был извиняться перед Юнги и получать его прощения, не должен был пытаться сделать свою жизнь лучше или хотя бы более сносной. Он должен был окончательно утащить себя на самое дно.
И это казалось ему немного забавным, потому как изначально он ведь собирался сделать ровно противоположное. Тогда, когда вновь соглашался общаться с хеном. Но, к счастью, он вовремя осознал, что сам по себе с такой компанией он всегда был на дне, и лишь Чимин, который выбивался из его окружения, удерживал его на поверхности. Но теперь Чимина рядом не было, и строить из себя того, кем он не являлся, не осталось смысла. Нужно было хоть раз в жизни набраться смелости и честно признать, что он был всего лишь грязью, никем. Богатенький сынок, которому внушили, что он был рожден для лучшей жизни, что он был способен добыть себе эту жизнь своими руками и знаниями. Но на деле оказалось, что он мог лишь портить все вокруг себя. И раз так, то именно этим он и должен был заняться. И, ощутив в один из дней особый приступ духоты и тошноты рядом с хенами, сидя в самом уголке за их столиком, он вдруг с шумом подскочил, едва не уронив со стола свой бокал, а затем пролез в проход, чтобы спешным шагом покинуть затхлое помещение, игнорируя удивленные оклики. И, пожалуй, свежий воздух еще мог бы немного отрезвить его и заставить хорошенько обдумать новый план. Но затем он увидел, как по тротуару на противоположной стороне дороги, игриво посмеиваясь и держась за руки, шла молодая пара. Одеты они были довольно скромно, но Чонгук все равно вдруг слишком отчетливо вспомнил, как точно так же некогда и он сам гулял с Чимином по ночным улицам Сеула, беззаботно смеясь и строя безрассудные планы на жизнь. Планы, которым уже не суждено было сбыться. Потому что теперь Чонгук был обязан пойти по совершенно иному пути.
Ничего особенно необычного Чонгук делать не собирался. Никаких эксцентричных уходов в проституцию или попыток суицида с целью привлечения внимания окружающих. Нет. Такой, как он, внимания не заслуживал, и потому все должно было проходить тихо и мирно, без лишнего шума. Он должен был всего лишь наконец начать жить в соответствии с тем, кем он являлся. И будучи никем, он был обязан вести подобающий образ жизни. Никчемный. Поэтому выбрав из своего весьма обширного гардероба довольно скромный запас давно затасканной одежды и заодно прихватив некоторую наличность на первое время, Чонгук, громко хлопнув дверью своей некогда обожаемой квартиры, отправился искать себе вариант для съема в отдаленных уголках их города. Он вполне допускал, что в первый же день мог ничего и не найти, и это его ничуть не смущало. Поспать можно будет и на лавочке в парке. Не такая уж и плохая перспектива, раз уж и погода пока в целом позволяла проводить достаточно времени на улице. Но, к счастью, хотя Чонгука даже немного расстроило то, что он упустил возможность вкусить все прелести этой жизни, он все же нашел довольно убогий вариант на окраине Сеула, откуда и до первой автобусной остановки нужно было добираться добрых полчаса, по одному из объявлений в Интернете. Хозяин квартиры, худосочный альфа с огромными синяками под глазами и несколько пустым взглядом, не показался ему особенно надежным, так что Чонгук даже подозревал, что ему следовало бы опасаться, как бы на его честь не покусились в один прекрасный день. Но затем он с удовольствием для себя отметил, что никаким достоинством все равно не обладал, так что и забирать у него было нечего. Поэтому подобный вариант его весьма устроил.
Следующим шагом стало устройство на неприглядную работу. Своему отцу, не желая вдаваться в подробности, Чонгук наплел что-то о необходимости немного отдохнуть после развода с Чимином (как будто до этого в последние месяцы он выполнял свою работу добросовестно…), на что он получил тяжкий вздох и позволение делать, что хочет. Он все пытался сообразить, чем ему следовало заняться, все больше склоняясь к профессии дворника, чтобы вставать ни свет ни заря, что раньше ему только в кошмарах снилось, а еще наконец опробовать на себе роль обслуживающего персонала, чего он тоже всегда сторонился. Он не считал себе выше своих горничных или гувернанток, и всех рабочих, которые ухаживали за домом его родителей. Во всяком случае сознательно. Но никогда и мысли не допускал, что мог бы заниматься подобным трудом. Зато теперь пришло самое время сделать это. И он уже пытался выяснить, как в принципе можно было устроиться на подобную работу (потому как в его представлении люди, работавшие дворниками, просто в определенный момент брали в руки метлу, когда других вариантов не оставалось, и шли добровольно подметать улицы, надеясь, что их труд не останется незамеченным и неоплаченным), когда в один из дней ему на глаза вдруг попалось объявление о вакансии кассира в одном из сетевых магазинов в его районе, до которого ему тоже было довольно далеко пилить. И Чонгук счел это вполне достойной заменой. Он никогда не любил общаться с людьми и по собственным походам в магазин в качестве клиента представлял, какие мозговыносящие порой встречались покупатели, так что он счел такое предложение отличным вариантом. Ему придется вставать с петухами, тащиться бог знает сколько до места, где он будет надевать идиотскую оранжево-синюю форму, улыбаться двенадцать часов незнакомым ему людям, большей части которых он бы с радостью плюнул в лицо, а потом на негнущихся ногах ползти в свою невзрачную однушку, чтобы заварить себе рамен и повторить все то же самое на следующий день. И на следующий. И на следующий тоже. Чонгук считал, что такое ему подходило идеально.
Решая свою судьбу на, как ему казалось, ближайшие годы вперед, Чонгук даже испытал некоторое воодушевление по этому поводу. Ему тут же стало стыдно, что он еще позволял себе такие эмоции, но он старался оптимистично считать, что всему свое время и что самое главное — то, что он наметил верный курс, и его сознание, которому пока требовалось время для того, чтобы привыкнуть к новому положению дел, вскоре со всем вынужденно смирится. Да и в целом это воодушевление было связано с его первыми шагами на пути, который должен был привести его к тому, чтобы он наконец занял подобающее место в социальной пирамиде, так что некоторый энтузиазм был уместен.
В таком режиме Чонгук продержался около трех месяцев. Возникший в нем было душевный подъем довольно быстро утих, что, как он считал, так и должно было быть, и заменился повседневной убивающей рутиной. Каждый день он просиживал за кассой около десяти часов, а еще два тратил на то, чтобы хоть немного прогуляться по магазину, чтобы ноги окончательно не атрофировались, меняя ценники и проверяя сроки на упаковках товаров. Как он и ожидал, начиная со второго дня работы, он был вынужден с неизменной улыбкой на лице объяснять не обладающим терпением покупателям, почему их скидка не пробилась, почему некоторых товаров не было в наличии и почему нельзя было купить товар по акционной цене в одну минуту первого, если акция закончилась фактически две минуты назад. Стоило ему наконец выйти из магазина, как улыбка мигом сползала с его лица, и он едва успевал добежать до своей квартиры, которую домом он называть отказывался, прежде чем его сердитая гримаса окончательно искривлялась, пока он беззвучно рыдал, опираясь спиной на входную дверь. С каких пор его жизнь стала такой? С тех пор, как он сделал все, чтобы заслужить подобное. И он продолжал ругать себя за эти малодушные слезы, которые напоминали ему о том, что такой его жизнь была не всегда. Но он продолжал упорно следовать новому плану, не позволяя себе отклониться от него, даже когда едва мог впихивать в себя опостылевший рамен, потому что он должен был заставить себя забыть все, что было прежде.
Правда, в какой-то момент его перестали раздражать и ежедневные слезы. Немного поразмыслив, он все же решил, что ничего такого уж плохого в них не было. Наоборот. Ему ведь было больно, когда он съеживался на грязном половике, и еще больше потом, когда его глаза опухали настолько, что он едва мог различать силуэты перед собой? Значит, он должен был принять эти слезы и не воспринимать их как то, что позволяло ему выпустить пар, но как то, что лишь усугубляло его положение. И теперь его раздражала абсолютно каждая минута его существования, так что даже во сне он постоянно видел себя, валяющимся в пыли и грязи на земле, пока хохочущие альфы сновали туда-сюда, наступая на него, будто его там и не было. Он даже купил себе будильник с бесячим сигналом, чтобы просыпаться, как и все люди с его нынешним социальным статусом, с настроением провести новый день в муках и мыслях о том, что впереди таких дней бессчетное множество.
А потом в его планы вторглась природа, и Чонгук впервые за долгое время широко распахнул глаза, сраженный этим фактом. За всеми своими переживаниями о том, как бы испытывать настолько сильные неприязненные ощущения, насколько он только пока мог себе вообразить, он умудрился совершенно забыть о течке. Регулярно случавшаяся раз в два месяца еще со времен школы его течка теперь под влиянием постоянных нервных срывов приобрела нерегулярный характер, так что он не озадачил себя тем, чтобы своевременно приобрести блокаторы. Он почувствовал ее приближение за несколько дней, когда низ его живота вдруг начало сильно тянуть, пока он тянулся к верхней полке, чтобы забросить туда последнюю пачку муки. Он тут же весь скрючился больше от неожиданности, чем от болезненности ощущений, и подумал о том, что нужно было дойти до аптеки. Но к вечеру он так сильно вымотался, что о том, чтобы отправляться искать за тридевять земель круглосуточный аптечный пункт не могло быть и речи. Последующие два дня прошли по аналогичному сценарию, и Чонгуку даже показалось, что он взял ситуацию под контроль, а потом он начал замечать, что недвусмысленных взглядов в его сторону от заходящих в магазин альф стало в разы большей, и он гулко сглотнул, осознавая, что он вообще ничего не контролировал. Особенно то, как медленно, но верно становилось мокро и липко между ягодиц. И он только и мог думать о том, как скоро предательские пятна проявятся на одежде, когда какой-то мужчина в возрасте пощелкал пару раз пальцами перед его носом. Чонгук вздрогнул от этого действия и наконец обратил внимание на клиента, который в довольно несдержанных выражениях начал высказывать свое отношение к происходящему. И вместо того, что улыбнуться и извиниться, или хотя бы по старой памяти наорать в ответ, поставив зарвавшегося мудака на место, Чонгук разрыдался на глазах у всей очереди и персонала. Он даже хлопнул себя пару раз по щекам, чтобы позорные слезы перестали таким неконтролируемым потоком катиться по его щекам, капая на фирменную футболку, но это весьма ожидаемо не помогло. Его тут же отправили домой. Возможно, сделав выговор за безалаберность. Чонгук не был в этом уверен, он вообще едва мог соображать. Он совсем не помнил, как добрался до квартиры: пешком или на такси, которое ему с тяжелым вздохом все же мог вызвать сердобольный менеджер, и тут же рухнул на пол, едва захлопнул за собой дверь.
Живот ужасно болел, пока все его внутренности скручивались в тугой узел, а из заднего прохода с характерным звуком вытекала смазка. Но Чонгука это не заботило. Потому что все, что он столько недель копил в себе, все, к чему, как он думал, он успел привыкнуть и начал воспринимать как должное, все это разом обрушилось на него, погребая под своей толщей, не давая вздохнуть. Потому что еще там в магазине, когда он ощутил первые струйки смазки, он вдруг так отчетливо вспомнил, как нечто подобное случилось с ним в школе. Он так же забыл выпить блокаторы по неопытности и так же был застигнут течкой врасплох посреди дня. Но тогда рядом с ним был Чимин. Точнее в момент происходящего он еще не знал, что умудрился встретить человека, который на долгие годы займет место рядом с ним. Но именно это тогда и произошло. А сейчас рядом с ним не было никого. Только он сам и все, что он пытался принять за данность. Но как он мог после стольких лет комфорта в собственной квартире, после Чимина, который в большую часть их отношений был таким нежным и внимательным к нему, после родителей, которые хоть и в общем-то оставили его одного после того, как он вступил в, по их мнению, необдуманный брак, но которые с самого детства внушали ему мысль, что он был достоин лучшей жизни, как он мог после всего этого смириться с тем, как ощущал себя сейчас? Жалким ничтожеством, грязным отбросом, убийцей детей. Слабаком, который даже понести заслуженное наказание был не в состоянии. Который не смог вынести даже обычную физиологическую особенность своего организма. Потому что если он еще смог удержать себя от звонка Чимину, хоть и с огромным трудом, потому как пальцы несколько раз по инерции набирали знакомый до боли номер, то от звонка Джинену он удержаться не смог. Хен ведь звонил ему несколько раз после того, как он так внезапно и круто решил изменить свою жизнь. И позвонить ему сейчас казалось Чонгуку самым логичным выбором. Потому что все тело зудело, чесалось и ныло, выкручивая все регуляторы на максимум. Он безустанно царапал короткими ногтями кожу в надежде сбросить ее, чтобы унять жжение. Его сознание плыло, и он понятия не имел, для чего позвонил Джинену. Чтобы тот забрал его отсюда, положив конец его первому достойному и сознательному решению? Или чтобы что? Чонгук не знал ответа на этот вопрос. А если и знал, то пытался зарыть его как можно глубже в себя, сосредотачиваясь на одной одновременно крайне конкретной и очень абстрактной мысли: ему нужен был альфа.
Джинена Чонгук встретил все в той же позе эмбриона на пороге своей новой квартиры. Он что-то невнятно скулил, крепко жмурясь и зажимая живот руками, когда почувствовал как большие ладони накрыли его щеки, стирая с них слезы. Его легкие тут же наполнились колючим запахом хвои, который он на дух не переносил, и это немного отрезвило его, удержав от мысли о том, что лучше бы эти руки сейчас касались других его мягких половинок, потому что там было куда более влажно. Но он сумел разлепить глаза, продолжая шумно вдыхать носом воздух и несдержанно разочарованно выдохнул. Ту долю секунды, которая потребовалась ему на то, чтобы заставить себя поднять отяжелевшие веки, он немного верил в то, что сейчас хен просто обнял бы его и успокоил. Не то чтобы прежде все когда-нибудь шло по такому сценарию, но было время, когда рядом с хеном ему становилось умиротворенно, и он совсем не возражал против того, чтобы былые чувства накатили именно сейчас. А потом он увидел прямо перед собой прищуренный взгляд серых глаз и хищный оскал, который ему уже довелось несколько раз наблюдать на лице хена, еще тогда в баре. И все его жалкие надежды тут же рухнули. Не то чтобы он не заслужил именно такого. Но теперь боль мелкой шрапнелью рассыпалась по всему его сердцу, отбирая у него последние шансы на счастливый исход, в который он по трусости своей не мог не верить.
— Ну-ну, малыш, не бойся. Мы ведь оба знаем, что сейчас тебе нужно именно это. Хен позаботится о тебе. Хотя… — Джинен громко хмыкнул, и у Чонгука прошел мороз по коже от этого звука. — Хотя нет, это вряд ли.
Чонгук слышал, как Джинен громко цокнул языком, прежде чем почувствовал его крепкие руки на своей талии. Хен с легкостью приподнял его над полом, и Чонгук было понадеялся хотя бы на то, что его донесут до дивана, пусть и скрипящего, но все же более удобного, чем жесткий пол. Но Джинен лишь немного развернул его, заставляя встать на четвереньки. В таком положении то, как текла смазка по его бедрам, ощущалось особенно ярко, и, не выдержав, Чонгук неосознанно заелозил, крутя манящей задницей прямо перед носом Джинена, на что тут же получил смачный шлепок по ягодице. Это вынудило его несдержанно простонать и тут же прикусить язык. Он и сам не знал, что убивало его сильнее. То, что с ним обращались, как с какой-то дешевкой, чье мнение никого не интересовало, потому что сейчас он должен был стать лишь дыркой для удовлетворения потребностей альфы. Или то, что он ничего не мог поделать с тем, как сильно хотел, чтобы ему поскорее вставили, чтобы твердый член наконец растянул его пульсирующий вход и помог унять охвативший все его тело зуд. Он судорожно прикусывал нижнюю губу, пытаясь сдержать омерзительное, похабное мычание, пока Джинен резво расправлялся с его брюками, то и дело шлепая его по покачивающимся упругим ягодицам. А потом он оглушительно простонал, когда Джинен без какой-либо растяжки ворвался в его узкий, но обильно смазанный естественной смазкой проход. Стенки ануса нещадно горели, и новые слезы градом хлынули из его глаз, когда Джинен принялся натягивать его на себя, впиваясь ногтями в его бока. Чонгук что-то беспрестанно выл, пока обезумевший от запаха течного омеги альфа драл его, оставляя красные отметины от ударов по всему телу, заставляя его натирать ладошки и коленки о песок на полу в прихожей.
Чонгук жалобно скулил и плакал то ли оттого, каким униженным чувствовал себя, то ли оттого, какими тугими были его яйца от скопившейся в них спермы. Джинен принялся толкаться в него активнее, отчего его член закачался сильнее и теперь бился покрасневшей головкой о низ живота, доводя его до исступления такой стимуляцией. Это было бесконечно грязно и неправильно, все его тело покрывалось мурашками, когда незамутненным уголком сознания он видел словно со стороны, каким беззащитным и слабым он был, пока им так бездушно пользовались прямо сейчас. Но вместе с тем, когда его нежные стенки наконец подстроились под внушительный размер альфы, пропуская его глубже, он не мог отрицать, что испытывал невообразимое удовольствие от периодических случайных попаданий по простате и от того, как чужая крупная мошонка врезалась в его зад. От этого плакать хотелось еще сильнее. Потому что он должен был страдать в своем положении. Но вместо этого он издавал все более громкие стыдные стоны, которые свидетельствовали о том, что он тоже наслаждался процессом. И он точно знал, что Джинен за его спиной сейчас широко улыбался, довольный тем, что наконец заполучил в свое исключительное распоряжение такую желанную суку. И потому он совершенно не удивился, когда, уже кончая от ощущения чужой растекающейся спермы в его раздолбанном проходе, он вдруг подумал о том, что, возможно, три месяца назад он ошибся. Его место было вовсе не на отшибе мира в убогом захолустье с такими же отбросами, как и он. Его место было под альфой. Безжалостным, грубым хищником, который взвалил бы на себя ответственность показать ему, для чего он на самом деле был создан. Для того, чтобы его тело обслуживало нуждающегося в дырке альфу.
Если Чонгук и хотел подвергнуть сомнению свое принятое довольно поспешно новое решение, позволять ему сделать это никто не собирался. Джинен, наспех покидав его немногочисленные вещи в спортивную сумку, пока он продолжал корчиться на полу, чувствуя, как из него теперь вытекала смазка вперемешку с чужой спермой, и тихонько подвывать, потому что одного раза в самом начале течке ему было недостаточно для того, чтобы прочистить мозг, кое-как натянул на него штаны, не позаботившись о том, чтобы застегнуть ремень, после чего закинул его себе на плечо и бодро вынес его из его, как оказалось, временного пристанища. На мгновение у дезориентированного Чонгука даже проскочила мысль, что сейчас его доставят в какой-нибудь бордель, чтобы он смог приступить к выполнению своих обязанностей. Он думал об этом, пока трясся весь скрюченный на заднем сидении джипа Джинена, и представлял себе, в какую именно категорию проституток его отнесут. Пожалуй, до элитной он не дотягивал в силу отсутствия сексуального опыта с большим количеством партнеров, а Чимин всегда предпочитал что-то довольно традиционное, да и глаза его от слез были все еще опухшими настолько, что предлагать его значительным клиентам ни один сутенер не рискнул бы. И все же ему не казалось, что его могли легко вписать в раздел для бедных и ущербных. И это осознание в некоторой степени заставляло его испытывать гордость за себя. Ведь в таком случае ему поручат ублажать, возможно, не самых последних людей города, и на контрасте с ними его ничтожность лишь заиграет новыми красками.
Но затем Чонгук обнаружил, что Джинен притащил его обратно в его квартиру, и это заставило его крупно вздрогнуть и нахмуриться. Он не мог вернуться сюда. Он не мог снова жить в этом месте в комфорте и достатке. Если хен не собирался отдавать его в бордель, то пусть вернет обратно в его съемную однушку. Место, как он начал только-только выяснять, тоже не вполне соответствующее ему, но уж точно лучше этой мажорной хаты, для получения которой он не сделал ровным счетом ничего. Просто попросил. Но такие, как он, просить не могли и не имели права. Ведь однажды он уже попросил хена, и хоть ему было до ужаса противно вспоминать об этом, но он не переставал мучить себя воспоминаниями о том, к каким последствиям это привело. Поэтому все, что он мог и должен был делать, лишь безропотно следовать указаниям других, покоряя себя их воле, чтобы избежать повторения случившегося. И он покорно стоял, продолжая мелко трястись от вновь разгоревшегося зуда под кожей, выжидая, когда хен скажет ему, что он должен делать, даже несмотря на то, что всему его существу претило нахождение в этом месте. Но затем все встало на свои места. Потому что, не церемонясь, бросив сумку с вещами где-то в гостиной, Джинен поволок его, путающегося в собственных ногах, в спальню. И у Чонгука вновь заслезились глаза, когда ему почудилось, что он уловил слабый, едва ощутимый свежий аромат мелиссы, которой пах Чимин и которая, похоже, въелась намертво в располагавшуюся в комнате мебель. Он кинул взгляд на некогда свою (потому что сейчас он ее таковой не считал) просторную кровать и вдруг так отчетливо увидел на ней себя в один из тех беззаботных вечеров лета между третьим и четвертым курсами, когда они с Чимином проводили все свое время друг с другом, когда он воодушевленно хохотал до слез, рассказывая какую-то ерунду, а Чимин отвечал ему тем же, после чего они каким-то естественным образом переходили к поцелуям, которые становились с каждой секундой все горячее, и…
Все воспоминания померкли в его глазах, когда Джинен нетерпеливо и немного грубовато толкнул его в сторону постели, параллельно с этим стягивая с себя футболку, прозрачно намекая на то, чем они сейчас должны были заняться. Чонгук послушно подчинился и, поскорее избавившись от одежды, заполз на застеленную им в последний перед уходом день кровать, укладываясь на спину. Он расставил пошире ноги, позволяя смазке, обильно вытекая, образовывать лужицу на покрывале, и уставился мутным взглядом в потолок. Его тело все еще жаждало прикосновений, но он изо всех сил пытался подавить это в себе. Он должен был подчиняться, а не желать. Должен был работать, а не лежать без дела, позволяя все выполнить за него, даже если его работа заключалась лишь в том, чтобы предоставить доступ к вспухшей, растянутой щели. А потом он почувствовал, как матрас со стоном просел слева от него и как его резко перевернули на живот, заставляя вновь встать в коленно-локтевую позицию. Его руки мелко задрожали, и от неожиданности он даже рухнул вниз, утыкаясь лицом в подушку, но его тут же огрели по еще немного ноющей после прошлого акта заднице, и он нехотя принял нужное положение, напоминая себе о том, что то, чего он хотел, никого вообще не волновало.
Джинен взял его в тот вечер еще четыре раза. По подсчетам Чонгука. Но на самом деле он допускал, что мог сбиться со счета в какой-то момент. Единственным, что он помнил наверняка, было то, что он все так же стоял на коленях спиной к Джинену теперь уже на полу, пока его бедра, липкие и мокрые от смазки и спермы, неистово тряслись. Он шумно втягивал воздух в легкие, чувствуя, как влажная челка противно липла к его лбу, выжидая дальнейших указаний. Но их не последовало. Хлопнув его по пунцовой ягодице напоследок, Джинен устало повалился на кровать, накрывая себя измятым покрывалом с белесыми пятнами тут и там. Чонгук на всякий случай замер, выжидая некоторое время на случай, если хен вдруг захочет воспользоваться им снова, но затем он услышал тихое мерное сопение и понял, что сегодня его услуги больше не понадобятся. Он спешно принял душ, боясь поддаться эмоциям, услужливо заставляющим его вспомнить, как приятно было нежиться в руках Чимина, когда они на несколько часов запирались в ванной, и улегся в гостиной на диване, так и не раскрыв его, проваливаясь в беспокойный сон.
Когда утром он проснулся от того, что его снова грубо пытались поставить в нужную позу, Чонгук, разморенный знакомой обстановкой и уставший после вчерашнего марафона, даже на мгновение задумался о том, почему именно Джинен позволял себе так себя вести с ним. В конце концов он ведь все еще являлся сыном его босса. Но когда налившийся член без труда протолкнулся во все еще довольно прилично растянутую дырку, сочащуюся смазкой, Чонгук решил, что Джинен всего лишь был куда проницательнее него, так что гораздо быстрее понял, кто из них какое место должен был занимать. И Чонгук не мог с ним не согласиться. Ведь помимо того, что он в целом был довольно отвратительной личностью, он еще и являлся омегой. Омегой, который разве что мог только сильнее течь при мысли о твердом стволе в своей и без того мокрой попке. Так что теперь наконец он находился на своем положенном месте.
Главной трудностью для Чонгука в его новой жизни стало избавление от раздражающих слез. Он никак не мог перестать плакать. Он делал это, когда Джинен трахал его, что случалось теперь практически ежедневно по вечерам, а иногда и утром тоже, если Джинену не нужно было торопиться на работу. Но еще больше, когда Джинен уходил, оставляя его наедине с собой и с тотальным когнитивным диссонансом. Все в его голове продолжало рушиться, когда он сталкивался с въедливым осознанием того, что он все еще жил в своей квартире, но теперь являлся не хозяином, а скорее домашней шавкой, которую из-за привязанности к ней все еще не выгоняли на улицу. И Чонгук почти не возражал против такого. Былое самолюбие порой вспыхивало в нем тусклым огоньком, но он всегда успевал погасить пламя до того, как оно могло бы разгореться. И он хвалил себя за то, что так хорошо справлялся с собой, но в то же время злился на себя, потому что никак не мог заставить себя вычеркнуть из памяти все те воспоминания о прошлом, которые мешали ему всецело принять и смириться с новым положением вещей.
К счастью, с каждым днем у него оставалось все меньше времени на крамольные размышления. Они с Джиненом почти не разговаривали, потому что его рот был нужен не для того, чтобы он им говорил, но однажды он все же решился узнать у хена, почему тот брал его исключительно сзади, пресекая жесткими шлепками любые его попытки перевернуться на спину, когда тремор в руках становился невыносимым. В тот день он узнал, что для суки только такая позиция и являлась подходящей. Чонгук даже нелепо приоткрыл рот, когда Джинен с понимающим смешком сообщил ему такую простую истину. И как он раньше не догадался?.. Это же откровение помогло ему осознать и то, почему его хен не переваривал прелюдии и никогда не тратил время на то, чтобы растянуть его, что не в период течки было бы совсем нелишним. Потому что все должно было происходить естественно и быстро, как у животных. Ему заодно вспомнилось и то, как в моменты особого наслаждения, Джинен порой чесал его за ухом, выказывая свое одобрение. И тогда он начал воспринимать свой статус с гораздо большей серьезностью, не оставляя себе времени на то, чтобы задумываться о таких мелочах, как собственное прошлое. И когда он наконец перестал делать это, со временем слезы все же иссякли, забирая с собой заодно и все еще теплившиеся в нем до сих пор эмоции. Больше в нем ничего не осталось. Не должно было остаться. Потому что он должен был только ждать своего хозяина раздетый и на четвереньках, с обязательно тугой дыркой, которая должна была быть растянута лишь горячим членом с большим узлом, а еще скулить, как сука, радостно принимая в себя сперму, которой его накачивали так щедро, что у него заметно округлялся живот, что не являлось никакой проблемой, потому как понести щенков он все равно был неспособен.
И, пожалуй, он бы так и утратил человеческий облик, во что сам искренне верил, если бы вместе с тем неосознанно не занимался тем, что спасал себя, если бы не проводил целые дни в ожидании за книгами. Он бы с радостью занялся чем-нибудь другим. Но растягивать себя и как-то иначе готовиться к вечерним соитиям ему было строго запрещено, готовить он давным-давно приноровился так быстро, что это не отнимало у него достаточно много времени, а сидеть и пялиться в стену было слишком скучно. Поэтому Чонгук развлекал себя чтением художественной литературы. Ему казалось, что таким образом он унижал себя еще сильнее. Потому что в книгах из его библиотеки героев неизменно ждали счастливый финал и светлое будущее, которых ему никогда не должно было достаться. Он находил особое удовольствие в том, чтобы изо дня в день напоминать себе об этом. Но вместе с тем он невольно впитывал в себя и множество других идей, которые считывал с многочисленных страниц и которые не позволяли ему стать тем, кем он так отчаянно в собственном желании уничтожить себя стремился быть. Он делал упор на другое, сосредотачивался на том, чтобы ежедневно высыпать не меньше десяти пачек соли на свои раны, совершенно не осознавая того, что вместе с тем взращивал в себе качества, которые были призваны уберечь его от самого себя. Уважение к себе, веру в добро и в лучшее будущее, тягу к созиданию, а не к разрушению. Он не обращал на это внимания, но все эти черты теперь вновь сидели глубоко внутри него, дожидаясь своего часа. И порой прорываясь на поверхность. Потому что, когда Джинен впервые привел к ним домой свою компанию альф, пока он по обыкновению ждал его в привычном положении, Чонгук резко дернулся и зашипел, ощутив на себе прикосновение чужих холодных рук. Конечно, он помнил о своем месте. Месте под альфой. Под одним альфой. Которого он ждал и которому стремился угодить.
Когда его впервые пустили по кругу, Чонгук впервые за долгое время снова расплакался. Он даже не мог сформулировать причину такого своего состояния. Он давным-давно привык быть мерзким самому себе, привык подчиняться немногословному альфе, которому от него нужна была лишь его щель между ног. Но он никак не мог перестать растирать по покрасневшему лицу слезы, пока сидел в углу, голый и залитый спермой с ног до головы, покрытый кучей разных тяжелых запахов, дожидаясь нового захода, в наступлении которого он не сомневался. Он почувствовал некоторую скованность в движениях всех этих альф, которых знал столько лет, когда они взяли его в первый раз. Но, видимо, то, как послушно сынок босса принимал за щеку один член за другим, убедило их в том, что волноваться было не о чем, так что они явно были настроены развлечься с ним основательно.
Джинен тогда, выпроводив почти под утро всех гостей, отлупил его ремнем так, как еще никогда прежде не бил. Потому что его сука опозорила его своим поведением перед стаей, что было совершенно неприемлемо. Однако Чонгук, рыдающий скорее от обиды, чем от боли, так вовсе не считал. Потому что сука — это не вещь, чтобы спокойно делиться ей с другими. Потому что он не был вещью (во всяком случае все еще не ощущал себя ей), чтобы им могли так распоряжаться. И, видимо, он, сам того не осознавая, смотрел в тот день на Джинена слишком вызывающе, с былой гордостью во взгляде, потому что в завершении он получил смачную пощечину, чего раньше с ним не случалось. В последующие же встречи со своими друзьями Джинен был занят тем, что пытался активно навязать ему свою позицию. Но Чонгук, которого Джинен заставлял каждый раз после таких посиделок неотрывно смотреть запись того, как его грубо имели шестеро альф, как они друг за другом безостановочно долбили его в зад, растягивая его дырку своими узлами, как до боли выкручивали его набухшие соски, заставляя его кричать, как хлопали его по поджавшимся яйцам и тискали подпрыгивающий от ритмичных толчков член, несмотря ни на что, продолжал отказываться от принятия мысли, что должен был безропотно терпеть что-то подобное. Не от осознания того, что все же не заслуживал такого обращения, но от того, что это казалось ему неправильным в тех обстоятельствах, в которых он существовал теперь.
И последней каплей для него стал сегодняшний вечер, когда в него в первый раз вошли двое альф сразу. В первые мгновения Чонгук, с силой зажмурившись, задумался над тем, могли ли настоящие кобели таким образом оприходовать свою суку. И он немного корил себя за то, что непредусмотрительно не поинтересовался этим, но отчего-то ему самому все действо и особенно поза казались крайне неестественными, чтобы такое могло повториться в живой природе. Ему даже стало немного смешно от собственных мыслей, когда он вдруг дико завопил от слишком резкого и глубокого проникновения. Даже несмотря на регулярный секс, он все еще оставался слишком тугим, чтобы безболезненно принимать в себя двоих альф. И эта острая физическая боль наконец стала тем катализатором, который вытолкнул его из-под толщи мыслей о самоуничтожении на поверхность. Больше он не сомневался в неправильности происходящего. Он был готов втаптывать себя в грязь, чем успешно и занимался последние месяцы, он готов был стать течной дыркой для альфы, который подобрал его, такого мерзкого и убогого, и позволил ему исполнить роль, для которой он был рожден. Но терпеть настолько сильную боль Чонгук был не готов. Вовсе не потому что считал себя незаслуживающим страданий. Но это был тот самый непорочный, никем не тронутый до сих пор идеал, который он умудрился сохранить внутри себя, несмотря на все, с чем ему пришлось столкнуться. Потому что сильная физическая боль должна была быть благородной. Это он отлично усвоил еще в те времена, когда так старательно изучал основы бокса. Ее можно было вытерпеть и можно было приносить другому на ринге, когда речь шла об отстаивании своей чести. Но заставлять кого-то испытывать подобное просто так, просто потому, что так захотелось… Даже со своей, как думал Чонгук, искалеченной системой ценностей, он понимал, что такое было недопустимо. И он не мог не думать, пока позволял вошедшим в раж альфам насиловать его, о том, что ждало его дальше? Только больше физической боли. И как бы сильно ему не хотелось растоптать себя, это являлось тем, на что он не мог пойти. Потому что ему казалось, что он должен был быть честным с собой. В конце концов все последнее время именно этим, во всяком случае сознательно, он и пытался заниматься. Пытался показать себе, кем он был на самом деле и чем он должен был заниматься. И потому он не мог предать этот свой последний слишком ясно осознаваемый принцип.
Прежде чем выйти из дома впервые за много недель, Чонгуку пришлось спросить разрешения у Джинена. Они никогда не обсуждали, мог ли он покидать свою квартиру, но прежде в этом и не было никакой надобности. Чонгук существовал ради своего альфы и не нуждался в столкновении с другими людьми, которых и раньше не особенно жаловал. И потому он ощущал себя крайне странно, поглядывая на входную дверь с мыслями о том, как окажется за ней, а не о том, как она распахнется, впуская внутрь альфу, которому он принадлежал. Джинен, который воспринимал все происходящее скорее как забаву, несколько удивленный тем, что Чонгук отчего-то раскис настолько, что позволял вытворять с ним такое, но не собиравшийся жаловаться на положение дел, лишь пожал плечами и тут же дал свое разрешение, не особенно понимая, почему Чонгук в принципе в нем нуждался. И тогда, немного потоптавшись на пороге и в последнее мгновение прихватив с собой бутылку виски, Чонгук проскользнул за дверь, еще не особенно понимая, как он собирался закончить этот день. Но чем дольше он бродил по постепенно пустеющим улицам, тем чаще сталкивался с мыслью, что окончательно запутался во всем и теперь вообще ничего не понимал. Ведь после всего, что с ним произошло, он полагал, что наконец нашел свое истинное место в своей роли подстилки недалекого, руководствующегося инстинктами альфы. Но едва он принял это, как его мир снова перевернули с ног на голову, заставляя посмотреть правде в глаза и осознать, что теперь он существовал не для чего-то конкретного, а просто. Просто по инерции, потому что убеждал себя в чем-то, когда все это на самом деле было совершенно неважно. То, с какой легкостью Джинен выпустил его из дома, могло означать лишь одно. Если Чонгук и утратил свое достоинство, то благодаря регулярной тренировке мозгов чтением способность делать выводы он еще не потерял, и потому мог прийти к простейшему логическому заключению, что так было оттого, что Джинен совсем не опасался, что он может не вернуться. Потому что для Джинена такая жизнь была нормальной и обыденной, вовсе не связанной с дурацкими попытками разобраться в себе или, что еще смешнее, наказать себя за что-то. Нет. Джинен искренне верил в то, что он хотел так жить и потому позволял творить подобное с собой, и вовсе не думал о том, что он делал это в искупление своей безмерной вины. И раз так, раз все окружающие не воспринимали его всерьез, на какой исход он должен был рассчитывать? Ведь что-то же должно было ждать его в конце. Но, судя по всему, в конце его ждало лишь ничто. И раз так, почему бы этому ничему было не наступить прямо сейчас? Какой смысл было продолжать влачить столь омерзительное существование, если никаких плодов оно не приносило?
Прикидывая, как он мог бы преодолеть перила, чтобы спрыгнуть с моста, Чонгук приходил к выводу, что никакого смысла не существовало. И, отхлебнув в последний раз обжигающий напиток, Чонгук, все еще примериваясь, почти занес ногу повыше, чтобы попытаться перелезть через препятствие, когда вдруг услышал за своей спиной тихий хриплый голос:
— Если хочешь ноги переломать, то вперед, конечно. Но если достаточно смелый для чего-то посерьезней, то придется поискать мост повыше.