Dunkelheit

Мертвые ундины тянут бесплотные руки из Ведьминого озера, но, когда-то отравленные, шипят, стоит воздуху коснуться их кожи. Где бы ни жили и где бы ни умерли, не находят места тише, чем беспросветная синяя мгла, которая ни луч солнца не пропустит, ни лунный свет. Чужды им горячие касания губ и страстное переплетение пальцев, только жмутся они друг к другу, одно плечо к другому и засыпают беспробудным сном, что длится веками. Мерием вглядывалась в сомкнувшуюся над головой темную воду, которая легла тяжестью на поломанные ребра. Озерный ил целовал острый позвоночник, словно успокаивал мечущуюся от ярости душу, что навек погрузилась в пристанище между Явью и Навью. Тихо, и стука сердца живого не слыхать. Больно Мерием, будто посреди ледяного озера объяты пламенем легкие. Щемящая пустота затянула цепь вокруг шеи. Как вырезали грубой рукой из нее проклятой сердце, оставив взамен лишь зияющую рану. Растворился в оглушающей тишине протяжный плач той, чья память теперь — проклятие. В крепко сжатой ладони горела бледным желтым светом, теплилась живая искра. Мерием опустила ее в мягкий зыбучий песок, и тут же погас в непроглядной тьме последний луч, спрятанный нежной рукой. Заснула тревожно мертвая дева. Ей снилась девушка — так на нее похожая, только глаза у близнеца яркие, теплые, в отличие от ее черных. Мерием — ядовитая бабочка, которая тянулась к ослепляющему свету, в попытке урвать хоть одну его частичку, отогреть крылья теплым нежным лучом. Она чувствовала, как отобранное сердце бьется в груди двойника, пыталась дотронуться окостеневшими пальцами до Милли сквозь мутное отражение зеркал. Она и сама потянулась к Мерием, как может лишь невинная душа стремиться к самому отвратительному пороку. Милли покорно захлебывалась в любви, пока Ноэ отыгрывал свою роль. Ундина знала, чем все закончится и что ее ненависть вот-вот обретет форму. Треснули все зеркала, что видели нежную девушку и гордого господина. Мерием открыла слепые глаза, когда явственно ощутила близость Милли, услышала ее голос вдалеке. Потянулось мертвое к живому, коснулись холодные руки шеи, где под кожей еще слышался пульс. Два осколка некогда чистой души оказались в убийственной близости друг от друга. Милли — возрожденный свет той, что смогла простить предательство и в награду получила жизнь, где нет страданий и жестокости. Ундина же, помня свое прежнее имя, знала лицо каждого, кто очернил ее, и эта память стала камнем, что потянул на дно обители проклятых. Во тьме Ведьминого озера нашлось бы место для них двоих, но нет там успокоения, пока старые раны сочатся черной кровью. Ундина дотронулась губами плеча Милли, как заботливая сестра поцеловала бы перед сном — но нет страшнее дара, чем ее ядовитый поцелуй. Ненависть змейками разошлась от отравленной раны, расползлась по венам, в сердце укоренилась. Разум Милли чист, а память ясна. Она держит в руке искру. Ведьмино озеро отпускает невольную пленницу, а та вызволяет ундину из проклятой тиши. Милли обращается той, по чьему образу была создана. Что было разбито — вновь становится целым. *** Милли оказалась у берега обмелевшего иссохшего озера, будто вековому духу озера было угодно заботливой рукой уложить освобожденную под серебряным светом луны. Вода отступила, и Ноэ, который не мог шагнуть в обитель мертвых, подхватил ее тело, с песчаного дна подняв на берег, где мягкая трава служили периной. Осторожно убрал с холодного лица намокшие волосы и в тот же миг ощутил укор давно похороненной совести. Что-то незримо в милой Милли переменилось, но, наверное, даже Лайя бы не заметила изменений. В лице до этого прелестной девушки проступила бледность тех, кто не покидает сумрачных чертог замка, а скулы приобрели резко очерченную форму. Ноэ покорно отступил перед той, которая осталась во власти смерти, и, не найдя в себе сил взглянуть на нее еще хотя бы раз, повернул голову к звездам. Он раз за разом задавал себе вопрос, почему дал этому случиться, почему любой из вариантов произошедшего до ужаса смешон и безумен. Одна и та же сцена стояла перед глазами: Милли, испуганная и растерянная, отползает к краю берега, не сводя с него взгляд. Ноэ хочет подойти, но каждое ее резкое движение выдает в ней решимость сбежать, во что бы то ни стало. Она — не жертва, но каждой своей клеточкой ощущает себя загнанным зверем. Ноэ хочет что-то сказать, но замолкает на полуслове: руки ее вдруг сжимаются, она зажмуривает глаза и тянется к кромке воды, скованная болью. В ту же секунду нечто обхватывает шею и резко тянет в озеро. Ночная тьма заволокла небосвод и постепенно сгущалась вокруг двух фигур на берегу. Ветер, несший с озера ледяную прохладу, крепчал. Милли открыла глаза и ровно вдохнула, как если бы просто спала. Взгляд ее пристально-неподвижный устремился в небосвод, что в мгновение спрятался под черной свинцовой тучей, а затем она поднялась на ноги, заставив Ноэ резко обернуться и подбежать к ней. — Не подходи ко мне! — громким шепотом произнесла девушка. Глаза ее, цвета вороного крыла, ни единым намеком не выдавали прелестный в своей наивности взор Милли. Вся она была болезненно напряжена, и каждая мышца походила на натянутую струну. Ноэ мог поклясться, что в ней, до этого лежавшей на земле, не оставалось и капли жизни. Будь то чудо или игры темных сил — не все ли равно. Его Милли осталась жива, и он не посмел бы расспрашивать ее, продрогшую и измученную. — Давай я отведу тебя домой, хватит этих бессмысленных разговоров. — Резкие шаги в ее сторону выдавали решительность, но Милли тут же отступила назад. Ноги едва ли слушались: маленькие шаги напоминали движения куклы со сломанным механизмом. Ноэ замер, сохранив дистанцию в несколько метров. — Мне нужно остаться здесь, — голос ее не дрогнул, охваченный необъяснимой решительностью. — Милли, я не знаю, что за чертовщина случилась в этом озере, но прошу, дай мне увести тебя отсюда. Нам действительно нужно поговорить, но не сейчас. Я не могу оставить тебя здесь. — Она стояла перед Ноэ растерянная, в сырой одежде и с синеющими губами. Он вновь сделал один осторожный шаг. Милли опустила голову и заговорила вновь: — Мне снятся странные сны порой, — речь звучала медленно, в ней когда-то сказанное сливалось с рассказом о видениях. — Как под моими ногами все ярче разгорается костер, а ты издалека смотришь, не делая и шага ко мне. Или будто стою посреди ледяного озера, вмерзшая по шею, а ты снова далеко. Еще один шаг, и между ними осталось то небольшое расстояние, когда лишь один смог бы протянуть руку с пистолетом, устремив дуло в лоб стоящему напротив. Вопрос, вместо правды — очередная ложь того, кто пытался продумать эту игру до каждого слога: — Милли, почему ты захотела встретиться со мной именно здесь? — У Илинки видение было. Сказала, что новая ведьма родилась и что правда о ней в озере сокрыта. — Ты узнала эту правду? Локид всегда приветствовал риск, как своего давнего напарника, но сейчас замер в ожидании ответа, подобно эквилибристу над пропастью. Цена ошибки оказалась непомерно высока для того, кто, даже потеряв все, нашел бы, что предложить. — Ты сказал, в смерти возлюбленной виновата глупость человеческая, но виной тому был страх за себя. В наказание — проклятие, вместо души. Зачем ты сейчас врешь, делаешь вид, что хочешь помочь? Это ведь и был твой план: чтобы я поверила в напускную искренность, вспомнила этот ад на земле, и рассказала, где твоя душа. Стоила ли эта игра свеч? Ноэ медлил с ответом — как в трансе смотрел на ее подрагивающие плечи: не то от холода, не то от нескончаемой печали. Она ждала ответа, но все, что он мог, — это вручить ей свое каменное сердце в надежде, что Милли снова отогреет его или подарит взамен свое. Теперь собственные иллюзии разрушали его самого. Все, что осталось, — нелепая пошлая искренность. — Я только хотел вернуть то, что положено даже самому подлому грешнику. Я лгал тебе, непростительно много лгал, надеясь, что, когда придет время, ты найдешь в себе силы понять меня. Все воспоминания, знания, чувства — без души лишь жалкая груда камней. Но избавься я от нее — у меня не останется ничего. — Моя собственная душа теперь будто сшита из двух частей, от того голова так болит и почти ничего не вижу перед собой. Ноэ едва ощутимо убрал прилипший к щеке Милли сырой локон. Он понимал, что ее жизнь — не более, чем созданный им фатум. Невыносимо гадкая мысль, с которой Локид смирился. Он смирился и с убеждением, что жизнь людей — это вечное несчастье, частью которого он стал, и лучше бы он сгинул в молчаливой скорби по себе, чем столько веков жил в тюрьме своего величия. Из всех ощущений ему осталось одно — чувствовать себя обветшалым и изношенным от человеческих мыслей. Он мог бы благопристойно целовать ее руку при встрече и дарить живые белые лилии. Мог бы полюбить, сложись все иначе. Но сейчас он только с сожалением наблюдал, как под тонкой кожей тянутся черные линии. — Мне отдано то, что ты искал, — прошептала Милли. — Прошу, верни мне мою душу. — Ноэ привык требовать, добиваться, но теперь он мог разве что попросить, вымолить. — Нет, я… не могу. Я чувствую, что мне нужно уничтожить ее. — Ты ведь не судья, Милли. Не бери на себя ответственность вершителя судеб, она не для твоих хрупких плеч. — Ноэ уверовал в одно — в бездну они провалятся вместе, он наконец исчезнет в забвении, оставив свой образ лишь в ее памяти. И она будет помнить. Не его смерть. Кое-что намного хуже. — Да мы тут все по твоей вине прокляты! Прогремел первый первый удар грома, словно мощный удар в гонг, затрещало небо по швам. Осветила молния стоящих на берегу. Демон исказил черты юной девушки, от плеча ее тянулись по телу линии, как чернилами начерченные, переплетались между собой в замысловатом узоре. Как счастье не живет без горя, так и темная сторона Мерием не имела никакой силы без света, что хранит в себе Милли. А теперь получила она власть и вознамерилась смерть нести, утопить все в своей ненависти. Ядовитой паутиной обвила руку, обхватила шею — дай время, по венам доберется яд до сердца и разума. Вновь цела душа Мерием, только все равно рвется на части — не срастись вековой тьме и свету. Не по своей воле сжала Милли в руке искру и зашептала что-то на языке древних. Ноэ схватился за шею, в попытке вдохнуть хоть каплю воздуха, но словно невидимыми руками сжал кто-то его горло. Перед глазами все поплыло, затуманилось, только мелькали тусклые воспоминания-истязатели о золотых днях, где было место счастью, и о грехах во всех омерзительных подробностях. Растаяла последняя иллюзия, и вот начал вырисовываться истинный его облик, что пророчила Лилит: чудовище Ахерон, чье тело объято нестерпимым жаром. Лицо — его зияющая рана, что сочится черной кровью, глаза его — один черный, что видит грешные людские души, другой — синий, что остался слепым как напоминание об угасшей жизни. Разверзлась земля, приглашая жнеца занять свое место да перемолоть совершавших злодеяния. Ведьмино озеро обратилось в кипящую смолу. Неутолим голод Ахерена, спустись он в ад — разгорится в его пасти неугасимый огонь, и примет чудовище свои истинные размеры — суждено ему стать выше горы, что поместится в его утробе десять тысяч душ, окруженных мраком, жаром нестерпимым и змеями ядовитыми. Но пока в нем оставалось хоть немного человеческого, он из последних сил произнес, глядя в глаза смерти: — Ангел мой, прости меня, прошу, не оставляй. Твой взгляд виделся мне на туманном рассвете, меж полуденных теней и в ночном безмолвии библиотеки Невшателя, которая все еще хранит твой образ и куда я больше не решался заходить. Любовь моя, смерть моя. Не было и минуты, чтобы я не сожалел о совершенном. Но я не хочу забывать о своем грехе, пусть он вечность будет моим кинжалом, только не дай забыть тебя. Крик Милли смешивался с шумным ливнем и треском деревьев, стволы которых в один удар рассекла молния. Тьма, что раньше звала за собой, нежно убаюкивая, теперь властно приказывала подчиниться, встать на ее сторону. Говорила голосом Милли, смотрела ее глазами. Знала каждый потаенный страх, владела каждым воспоминанием, пустила свои ростки в каждой мысли. Из заволоченных тьмой глаз потекли черные слезы, и слово за словом заклинание стало обретать силу. Чужая ненависть превращалась в свою собственную. Угасала искра, обращаясь в камень. Чернильные нити украсили побледневшие щеки, коснулись дрожащих век. Из последних сил Милли рыдала, впивалась ногтями в руку, что сжала искру — только бы не шептать страшные слова. Тело ее — тюрьма. Любовь моя, смерть моя… В моей прошлой жизни ты стал спасителем, от кого меньше всего ждешь предательства. В этой жизни ты обратился искусителем и обманщиком. И мне вновь велено ненавидеть. Но от своей же ненависти мне больнее — я не желаю становиться убийцей. Видя, на что обрекаю тебя, измученного, не смею исполнить то, что шепчет мне тьма — сестра моя. Милли упала на траву, последним усилием раскрыв ладонь, и едва теплящаяся искра покатилась по траве. Черные линии на теле в ту же секунду побледнели, лишь бордовым шрамом на плече остался поцелуй ундины. Срослись тьма и свет в душе, как и положено им, сплелись тонкими нитями. Милли закрыла воспаленные глаза, не ощущая в себе ни капли сил — усмирила своих демонов и в тот же миг лишилась чувств. Дыхание ее, со стороны казалось, и вовсе прекратилось, только пульс, едва ощутимым разрядом, проходивший по венам, говорил о том, что она жива. Когда она наконец открыла глаза — в небе едва забрезжил рассвет. Бушующая природа успокоилась — небо было чисто и ясно, и только запах сырой земли и дурманящей свежести напоминал о грозе. В висках нестерпимо стучало, но Милли поднялась на ноги и нетвердой походкой двинулась в сторону леса, где она оставила свой велосипед. Ведьмино озеро вновь заснуло вековым сном.

Две ночи спустя

Лайя все никак не могла уснуть после всех событий в замке: даже если не думать об уродливых существах, что могли прийти по ее душу, кровать казалась слишком неудобной, подушка слишком твердой и воспоминания об истинном облике Влада слишком навязчивыми — стоит прикрыть веки, как тут же сознание рисовало его образ. Дом Илинки застыл в ночной тишине, и даже Лео, кто спал особенно беспокойно, после объяснения с ней погрузился в спокойный сон, лишенный всяких видений. В конце концов Лайя тихо спустилась на кухню и дрожащими руками откупорила замеченную в шкафу бутылку красного вина. В качестве бокала в темноте нашлась только широкая чашка, в качестве компании — рыжий кот, который только ночью пожаловал в дом. — Значит, ты у нас поздно приходишь. — Лайя сделала большой глоток и уставилась на кота. — Может, ты тоже из каких-нибудь мавок, ведьм и прочей лесной нечисти? — В ответ кот лишь лениво махнул хвостом и подбежал к заботливо оставленной миске. Впрочем, он выглядел абсолютно нормальным — худые светлые лапы, потрепанная рыжая шерсть на спинке, широко расставленные ушки, одно из которых погрызано в драке. Но ведь и сперва Фиона казалась Лайе обычной. Девушка сделала еще несколько глотков и зябко поежилась — сквозь открытое окно проникал прохладный ветер, а холодные половицы морозили босые ноги. Вино не успокаивало ее разум, события недавнего прошлого сменились в голове на произошедшее много лет назад. Лайе было двенадцать лет, и ей хотелось только сбегать с друзьями до заброшенного вокзала. Но в день, когда она должна была отправиться на это детское приключение, мать с отцом уехали в соседний город и попросили до вечера приглядеть за младшей сестрой. Лайя была обижена чуть ли не на весь мир, и тогда она решила дать ей пару раскрасок, обещание вернуться как можно раньше и включить телевизор. Когда спустя несколько часов Лайя наконец прибежала домой — Милли не оказалось ни в одной из комнат. Старшая Бернелл помнила, как бегала по улицам, вытирая слезы рукавом и изо всех сил кричала имя сестры. Когда голос ее совсем охрип, она забрела в небольшой парк с маленькой детской площадкой, где, тихо всхлипывая, сидела Милли, которая побоялась вернуться домой, потому что обещала никуда не выходить. На ее лице виднелись капли крови - девочка побежала на качели и, упав с них, разбила лоб. Травма была несерьезной, в отличие от скандала после возвращения родителей. Лайя считала себя ужасной сестрой, потому что тот едва заметный шрам на лбу сестры не исчез после извинений, вкусных завтраков в школу, совместных походов в кино. Старшая Бернелл, сидя с вином на кухне, думала лишь о том, каким шрамом станет этот отпуск, который она решила посвятить картинам от неизвестного человека. «Карпатская нечисть и их король посерьезнее качелей будут», — с иронией подумала Лайя и тихо расплакалась. Спрятав вино туда, где оно было, Лайя поднялась обратно и заглянула в комнату сестры. Милли сонно поморщилась и спросила: — Не можешь уснуть? — Да, котенок, все никак не могу. Прости, если разбудила. — Она попыталась взять себя в руки, но все никак не могла справиться с подступающими слезами. — Залезай ко мне, тоже не получается заснуть. Может, споешь мне ту песню? Сразу легче станет. — Лайя тут же залезла под одеяло и крепко обняла сестру. В детстве Милли часто просила сестру спеть ей песню, которую она услышала на городском празднике. Какие колыбельные знала Лайя, все те позабылись в нескончаемой череде событий, да и голос каждую ноту выдавал с трудом, почти шепотом.

На шумную ярмарку путь уж далек,

Ты купи шалфей и тимьян,

А встретишь его — все скажи обо мне

Тому, кто был любовью моей

Лайя задрожала: вместо комнаты она увидела перед собой существ, что вышли из лесной чащи по ее душу. Зловонное дыхание ведьм царапало глотку, от чего хотелось закричать. Но Милли тут же прижалась к сестре, не давая ей утонуть в своих видениях.

Пускай из батиста рубашку сошьет.

Ты купи шалфей и тимьян.

Рубашку без швов деревянной иглой,

И вновь его полюблю я тогда.

Милли заснула под свою любимую колыбельную. Лайя не понимала, как могла спутать ее с жалкой неправдоподобной иллюзией и тем самым обречь на всех беду. Она не простит себя. В попытке вернуться к реальности провела ладонью по спине сестры. Милли напряженно вздрогнула, как запуганный зверек. Лайя хотела расплакаться от бессилия, но продолжила петь.

Рубаху в колодец пускай окунет.

Ты купи шалфей и тимьян.

В колодце давно уж ни капли воды,

И вновь его полюблю я тогда.

Ноэ выглядел как безумец. Он смотрел в ее глаза и усмехался собственному отражению. Что-то в нем неуловимо изменилось. Его маски менялись с невообразимой скоростью, сменяя шутовской образ на объятого яростью дьявола. Он бездумно сыпал словами и упивался уязвленным самолюбием. Лайя на мгновение заметила, что Влад был растерян не меньше ее. Жертвы спектакля взглянули друг на друга, и тут она поняла, что они — жалкие рыбы, выброшенные на берег.

Пускай он найдет мне акр земли.

Ты купи шалфей и тимьян.

Меж гладью морской и теплым песком,

И вновь его полюблю я тогда.

Лайя в ту ночь будто смотрела в камеру обскура: все вдруг перевернулось с ног на голову, размылось, теряя свои очертания. Лео больше не улыбался так солнечно, как он умеет. Влад больше не на ее стороне.

Пускай соберет урожай без серпа.

Ты купи шалфей и тимьян.

Убрать урожай ему в вереска сноп,

И вновь его полюблю я тогда.

Рассвет после битвы с Карпатской нечистью и своими демонами она встретила, умываясь слезами. Лайя всегда знала только одно — ей нужно быть сильной ради сестры. Нужно перебороть в себе отстранение, которое появилось в ней в последнее время, стоило столкнуться с невидимой стеной, которую выстроила вокруг себя Милли. Этому поведению должна была быть причина, которую Лайя упустила, прячась за картинами. Они не принесли ей ничего, кроме горя и разочарования. Порой счастье — в неведении. Что же ей теперь делать?

На шумную ярмарку путь уж далек,

Ты купи шалфей и тимьян,

А встретишь его — все скажи обо мне

Тому, кто был любовью моей

Лайя на носочках покинула комнату сестры, когда та сомкнула веки, казалось, в крепком безмятежном сне. В маленьком помещении на стенах дрожали тени, одна вдруг замерла и отделилась, приняв образ искусителя. Милли тут же открыла глаза и, заметив знакомое лицо, тут же натянула на голову одеяло, думая, что это всего лишь ночной кошмар. Она вся как оголенный нерв, легкое касание для нее — как острое лезвие бритвы, шепот, что оглушительный крик. — Уходи, уходи, уходи… — шептала, судорожно сжав одеяло, а затем резко выглянула и поняла: видение исчезло. *** Старшая Бернелл нервно бросала чемоданы в багажник машины, шепча что-то вроде «Прочь, чтобы глаза мои этого больше не видели». Валентин, единожды получив резкий отказ, больше не решался предложить свою помощь и стоял в стороне, ожидая, пока Лайя закончит сборы и даст приказ отправляться. Милли пинала камни на террасе. Мысли ее — бесконечный хаос, они крутились вокруг всяких мелочей, вроде выбора фильма в самолет или о мамином черничном пироге, но никак не о событиях последних дней. Они словно стерлись, смазались, как неудачные снимки. Милли вдруг вспомнила, что оставила на кровати футболку, поэтому, предупредив Лайю, побежала на второй этаж. Носферату тут же увязался за ней, будто чувствуя незримую опасность. Однако замок умиротворенно молчал, выжидая, пока гости наконец оставят его хозяина. Эхо шагов разносилось по всему коридору, оповещая тихих призраков, что их время еще не настало. Среди старых пожелтевших портретов Милли смутно почувствовала, что за ней пристально наблюдает кто-то живой. Да и плевать. Забытая вещь лежала на своем месте. Все было в порядке. Неожиданно комната закружилась, к горлу подступила тошнота. «Даже воздух в этом чертовом замке ядовит для нормальных людей», — подумала Милли и присела на край кровати, обхватив лицо руками в попытке пережить приступ тревоги. Носферату устроился на коленях и непонимающе мяукал, глядя на нее. Неожиданный стук в дверь заставил ее вздрогнуть и ртом схватить воздух. В ту же секунду раздался голос Лайи: — Милли, пойдем уже. — Я сейчас спущусь, дай мне десять минут. — Ты как маленький ребенок, нельзя было раньше? — Лайя чувствовала себя на взводе и единственное, чего ей сейчас хотелось, — увезти сестру отсюда за сотни миль. Ее раздражали эти стены, эти комнаты, это все. Десять минут в замке Дракулы — пытка. Но ей нужно было оставаться терпеливой, любящей и понимающей. Никто не пожалел бы и не позаботился о Лайе Бернелл, но Лайя Бернелл пообещала себе сделать все, чтобы ее сестра не чувствовала себя брошенной после всего кошмара. Но это будет в Америке. Сейчас оставалось вытряхнуть Милли из этой комнаты и сесть в машину. — Не заставляй меня ставить таймер и подниматься за тобой еще раз! Жду на выходе. — Стук тонких каблуков оповестил, что Лайя ушла. Милли досчитала до десяти и тихо вышла в коридор. На нее всего лишь уставились эти глупые портреты. Под кроватью никогда не было монстров. Она в порядке. Носферату внезапно сорвался с места и убежал в глубь коридора. Едва приоткрытая дверь, ведущая в неизвестную комнату, стала причиной оптического явления, которое и привлекло внимание кота. В паре метров от нее на полу сияли разноцветные переливы, они чуть колыхались, переплетаясь с узорными тенями. — Эй, малыш, пойдем отсюда, — Милли охватило странное предчувствие, и она с трудом подавила новый приступ тревоги. Носферату все так же сидел напротив приоткрытой двери и неожиданно ощетинился, заурчал. — Кто там? — вопрос больше походивший на просьбу. Тихие шаги в сторону комнаты. Бояться нечего — все несчастья давно разлетелись по свету. В этой обители прошлого почти никого не осталось. Она взяла на руки недовольного питомца и мимолетно заглянула в приоткрытую дверь. Взору ее предстал витраж от пола до потолка, маленькие части которого складывались в причудливое изображение девушки с длинными светлыми косами, в нежных руках она держала букет цветов, а позади нее виднелся средневековый городок. Среди бронзовых жардиньерок с засохшими цветами и хрустальных статуэток взгляд Милли встретил знакомую фигуру, и только она хотела развернуться и сбежать, как Ноэ развернулся к ней. — Здравствуй, Милли, — спокойно произнес Локид. Милли не понимала одного, как он, помня весь этот ужас, мог улыбаться, строя из себя обаятельного мерзавца, в то время как ее будто облили кислотой. Она покрепче обхватила Носферату, словно пытаясь защитить его, а не себя. — Зачем ты все это устроил? Лео и Илинка пострадали. Я думала, что… что-нибудь изменится в тебе. — Не стоило думать обо мне. Ты сама была готова убить меня, едва прикоснувшись к одной мрачной части моей биографии. Думаю, тебе не составит труда представить, что случилось, когда впервые за несколько веков я что-то почувствовал, и этим что-то стала темная, непроглядная ненависть. Воссоединение со своей зачерневшей душой оказалось весьма болезненным, поэтому твоим друзьям стоило держаться подальше. — Почему ты себя так ведёшь? — голос начинал срываться. — А как я себя должен вести, Милли? — Пренебрежительный взгляд был направлен прямо на нее. Она тут же опустила голову, не в силах еще раз заглянуть в лицо напротив. Один его глаз заволочен беспросветной белой пеленой — больше никакого напоминания о далеком прошлом. — Так, будто тебе хоть немного жаль. — Кого? Мерием? Ты — не она. — Он в два шага оказался в опасной близости от Милли, не замечая шипения Носферату. Ноэ едва уловимым прикосновением коснулся плеча девушки, где багровел свежий шрам, будто до конца не веря, что эти дни не были ужасно написанной пьесой, которую зачем-то показали в театре де Одеон. — Меня, — произнесла Милли и тут же устыдилась своих слов. — Я думаю, моя дорогая, ты не заслуживаешь жалости. Жалеют нищих и убогих. Так что вытри слезы и беги скорее в машину, пока Лайя не решила оставить тебя здесь. Ей ведь тоже сейчас страшно. Finita la commedia. Милли развернулась и, едва сдерживая рыдания, скрылась за поворотом. Ноэ отвернулся и вновь взглянул на витраж: лучше кроткий взгляд с изображения, чем спешное мелькание порванных кроссовок. Влад создал эту комнату в память юной возлюбленной Катарины. Ему казалось, что он полюбил эту девушку после многих лет со смерти Лале, но бедная девушка не была по-настоящему счастлива в этой любви ни дня. Здесь когда-то цвели розы, которые его друг приносил сюда каждый день до появления Лайи. Совесть порой беспощадна. У каждого найдется своя тайна, способная вызывать отвращение, и худшее, что можно сделать, — это доверить ее в чужие руки. Локид способен хранить молчание, и потому, несмотря ни на что, он останется другом Влада. Однако свою тайну Ноэ волею судьбы пришлось доверить взбалмошной девушке, с которой он связан неразрывной нитью. И, если сейчас он смог разорвать эту связь, значит — все закончилось не так уж печально. Единственная его ошибка — желание последней встречи. Милли любила его намного дольше, чем они знакомы, многим дольше, потому что так предначертано. Милли — не Мерием, но самое светлое ее воплощение, которое было запятнано его руками. Однако и на выжженной земле порой растут прекрасные цветы, а потому он станет пламенем, разрушающим во имя созидания. Ему предначертано было стать Ахероном, и пускай его обличье другое — суть натуры не изменить даже самой искренней любовью. Люди полагают, что могут изменить чудовищ, пока не столкнутся с ними. Потому единственное, что он мог сделать в благодарность за возвращение души, — не дать повторить свою ошибку.

Семь лет спустя

— Гребаный твой Техас, гребаный — ты! Убери свои руки и вали от меня подальше.— Невысокая блондинка у бара без всякого страха вылила шот в лицо парню, который на вид был намного выше и сильнее ее. Она схватила сумку и уже хотела выбежать из помещения, где душный тяжелый воздух сталкивался с липкими взглядами посетителей, как он схватил ее за руку. — Как же ты меня достала, истеричка. Поехали, дома поговорим. — Грубо потянул девушку к выходу, пока та предпринимала жалкие попытки выбраться. «Если радуга долго держится на небе — на нее перестают смотреть», — сказал как-то мой старый друг во время прогулки по Штрассбургскому саду. И был в общем-то прав. Если бы Милли держалась, я бы не наблюдал за ней так долго, но каждый раз, когда я думаю, что она ничего не выкинет, — моих хрупкие надежды насчет нее со звоном разбиваются. Отчислена из университета. Вытащила из дома все ценное, что нашла, и сбежала. Пару раз попадала в полицию, но закончить так — слишком скучно для нее. Этот грубый парень сделал для нее больше, чем семья — привел к психиатру и заставил пить таблетки, на большее она не согласилась. Каждый необдуманный поступок — хлесткая пощечина. Мне действительно ее жаль, хотя все эти семь лет я пытался быть беспристрастным к жизни Милли. Она — бесконечная трагедия. Ее имя нашлось среди пыльных бумаг в моем безвременье, потому сейчас мое невмешательство остается только похоронить где-нибудь вместе с ее гордостью. Милли — мотылек, что вывел меня из небытия, опалив прозрачные крылья безжалостным пламенем. Смотреть на нее в этом грязном баре доставляет мучительное наслаждение сродни с тем, какое кроется в опиуме. Она забыла куртку — все еще надеюсь, что в голове Милли не кисель из пугающих фантазий, одиночества и самоненависти. Как легко спроецировать ненависть с того, кто ее достоин, на самого себя за неимением возможности высказать все в глаза. Если бы я только посмел появиться перед ней, она бы ругалась последними словами. Знаю, умеет. Но я бы в ответ лишь восхищался ей, потому что знаю, чем в ином случае закончится война со своим отражением. Поклялся бы, что в отражении больше никто не скрывается. Что она теперь действительно одна. Харон проиграл мне спор, что не может не льстить. Но главное, ради чего я связался с этим стариком, — несомненно ценнейшая вещь, что сейчас находится в моих руках. При всем разнообразии вариантов, осталось только два исхода. Первый: золотая булавка Харона окажется незаметно пристегнута к куртке моей дорогой возлюбленной, за которой она вернется через пару секунд. Затем Милли завалится в машину на заднее сидение к парню, который, к несчастью, едва держится на ногах после изрядного количества спиртного. А дальше — все как в дешевой криминальной хронике: он, не зная, как еще справиться с агрессией, нажмет на газ. Их машина, едва вступив на мост, вылетит на встречную полосу и будет протаранена на сотню метров фурой, водитель которой будет не в силах свернуть куда-либо и избежать столкновения. Милли на дрожащих ногах вылезет из покореженной машины, и мы наконец встретимся спустя долгих семь зим. Мне придется прижать ее дурную голову к своей груди, чтобы она ненароком не увидела, что среди изломанного металла осталось два тела. Несмотря на отчаянные сопротивления, увести Милли с места аварии будет несложно, в один миг мы окажемся за сотню миль оттуда. Она упадет на обочину, и мне придется успокаивать ее стенания. Среди рыданий будут слышны фразы «оставь меня здесь сдохнуть» и «прошу, не оставляй меня больше». Я припаду к разбитым коленям моей сломанной девы и буду искать утешения в прикосновении дрожащих рук к моей щеке. Быть может потом, она найдет успокоение в аидовом царстве рядом со мной, среди мрачных теней, что всегда преследовали в кошмарах. Теперь они будут служить ей и впредь оберегать ее сны. Милли больше не будет бороться с тьмой, в схватке с которой всегда оставалась проигравшей. Я буду любить ее слабой, пока мой милый мотылек не обретет новые черные крылья. Второй исход рокового жребия нравится мне намного меньше. Булавка Харона останется сжата в моей ладони, пока не вопьется в кожу до крови. Милли заберет свою куртку и покинет этот бар на окраине мира. Это будет наша последняя встреча, и мне не придется вечность наблюдать крушение светлой души в моих объятиях. Моей милой возлюбленной больше не придется выносить на своих плечах груз воспоминаний и последствий своих необдуманных решений. Мой эгоизм против ее вечного покоя. И я делаю единственно правильный выбор.