Dunkelheit

Милли медленно погружалась на дно, безмолвно наблюдая, как серебряные отблески луны расплываются и удаляются все дальше, не в силах пробиться сквозь многовековую непроглядную глубину — и откуда такая у самого берега? Смотришь — сквозь кромку дно виднеется, а стоит коснуться ее — тут же тонешь. Нет сил бороться: тело совсем чужое стало, чья сущность под кожей — не поймешь. Ясно виднелась в мутной воде бесплотная, об обмане предупредившая, чьи холодные синие пальцы намертво переплетались с теплыми. То ли ил озерный, то ли локоны черно-зеленоватые застилали глаза Милли, шею обвивали. Остро коснулся нежных щек колючий песок со дна, коснулись плеча рыхлые губы в успокаивающем поцелуе, а затем зашептали, зашептали что-то. Голос теперь не свистящий, а тихий, кроткий, совсем человеческий. — Не все вспомнила, а господину веришь, — отозвалась слезливо. — Идешь как слепая: у дороги своей ни начала не видишь, ни конца. Обхватила ундина ледяными руками лицо Милли, убаюкала испуганную, уводя за собой в далекий край. *** Девочке, чьи волосы пахли жасмином, по ночам снилась беседка с резным куполом и сказочной фреской — на ней красавица Бехнанане, летнее солнышко, и благородный принц Пери-шехзаде, задумчивая луна. Днем сидели там под черепичной крышей три сестры в шелковых одеяниях, в их иссиня-черных волосах переливались нити белоснежных жемчугов, а на смуглых запястьях сверкали браслеты — изумрудные змейки. Тихо смеялись благородные дочери богатого купца, вышивали, а вечером выходили они из прохладной тени и неспешной поступью шли по саду, слушая звонкие мелодии фонтана, утопающего среди тюльпанов и мишуруми. Силуэты их виднелись сквозь плотный можжевельник, откуда маленькая Мерием наблюдала за юными красавицами. Ей снилась мать, которая под знойным полуденным солнцем ходила в темном платье из грубой ткани и платке, покрывающем голову и лицо. Печальный, потухший взгляд женщины всегда был устремлен в землю, а при виде хозяина дома, о чьих дочерях она заботилась, шаг ее становился быстрее, суетливее. Стоило пожилому мужчине, чей грозный вид всегда пугал маленькую Мерием, выйти из покоев, Айше становилась незаметной, стесненной необъятным небом над головой и цветущим садом. Лишь в маленькой каморке, она, утомленная и встревоженная каждым шорохом, находила успокоение в чтении сказок. А после засыпала, уткнувшись в макушку сморенной дочери, силясь пережить еще один знойный день. Мерием спала безмятежно и крепко, как умеют семилетние дети, чья дрема не будет нарушена ни стрекотанием кузнечиков, ни утренним пением птицы-зеленушки. Нерушим покой далекого края, душно в оцепенелой тиши. Непобеспокоенный чужеземцами и шумом великой столицы, этот маленький уголок на окраине Османской империи у самого моря жил своей неторопливой жизнью среди бескрайних рощ, утопая в благоуханных цветниках и фруктовых деревьях, чьи ветви гнулись до земли под тяжестью спелых плодов. В самых страшных кошмарах, что порой мучали ее, снился ей день, когда она последний раз видела мать посреди кровавой суматохи, развернувшейся под ясным лазурным небом. Мерием сидела в любимых кустах можжевельника, когда у ворот остановилась небольшая конница во главе с седовласым широкоплечим мужчиной, чье искаженное годами лицо судьба наградила глубокими шрамами, а черные глаза выражали неподдельную жестокость того, кто позабыл человеческие страсти, оставив вместо них лишь каменное сердце. Заметив служанку при смущенных красавицах, он вмиг оказался перед ее лицом и сорвал платок. Девушки растерянно жались друг к другу, не в силах сдвинуться с места, Айше упала в ноги, коснувшись щекой грубых сапог, и успела лишь закричать: «Явуз, прошу…» — как в то же мгновение он обнажил саблю и рассек ее тонкую шею. Тонкая линия рта его презрительно дернулась, а затем он покинул сад, оставляя позади землю, что тут же успела пропитаться багряной кровью и многолетней ненавистью — дочерью когда-то страстной неотомщенной любви. В тот же миг идеальную картину жизни словно изрезали ножом, явив миру грубые прорехи, что никакими силами не скроешь. Сад, когда-то подобный Эдему, вмиг предстал в виде изничтоженного Содома, где полуденный зной обжигает кожу до воспаленных ран. Девочка, гонимая сухим ветром, который горячим песком резал глаза, бежала, не оборачиваясь, пока не добралась до широкой береговой линии, где она увидела торговый корабль, который с грубыми криками грязные широкоплечие рабочие грузили бочками. Гонимая страхом, Мерием незаметно пробралась в трюм и, проведя во тьме несколько суток, еле удерживая душу в теле во время долгих часов качки, жажды и голода, провалилась в тяжелое забытие. В полусне, где полуденное ослепляющее солнце над палубой внезапно сменило непроглядную тьму трюма, она стала различать незнакомую мужскую речь прямо над своей головой. — Что это еще такое? Бросьте за борт, — хриплый бас, что отражается от каждой доски этого корабля. — Но… капитан, ее можно продать в ближайшем порту, пускай отработает свой билет, — юношеский голосок, тихий, неуверенный. — Идиот, думаешь, хоть что-то за нее дадут? На кой черт кому-то сдалась эта девчонка. — Сестре моей продадим, она как раз себе искала кого-то в помощь, — хриплый, заходящийся кашлем старческий голос, который все же отличается бодростью. — До самой Бургундии ее везти? А кто ее кормить будет, Ганс? Я и крошкой со стола не поделюсь. — Да ладно вам, капитан, много ли ей надо. Привезем сувенир и стрясем со старухи Бергер немного золотых, уж на бордель точно хватит. Может, нам сам бог девчонку послал в качестве подарка, а ты говоришь, за борт, — снова голос старика. Неизвестно, что вдруг взыграло в штурмане: то ли остаток человечности, то ли желание получить немного денег. Второй вариант явно не оправдывал затраченные усилия, но Ганс, будто не понимая этого, каждый вечер приносил Мерием воду, пару сухарей и кусок рыбы. Девочка сиротливо жалась в угол тесного трюма, боясь даже взглянуть на седовласого мужчину, которому была обязана жизнью. На растрескавшихся губах вкус морской соли смешивался с потом, от вечной духоты трюма и качки голова кружилась, потому желудок напрочь отказывался принимать какую бы то ни было пищу. Через несколько месяцев, когда корабль зашел в устье реки, а еще через неделю остановился на заводи, Мерием сама на себя перестала быть похожей. Ганс прискорбно подытожил, что дай бог ему выручить за нее хотя бы пару шиллингов. Берег, овеянный туманами, встретил Мерием враждебно — толчками в спину, криками, походящими больше на звериный рык, морозом, обжигающим кожу, привыкшую к солнцу, и серым непроглядным небом. За спиной шумела широкая река, которой не видать конца, впереди — поселение, окаймленное скалистыми крутогорьями. Перед глазами Мерием, загородив все огромной фигурой, внезапно появилась пожилая женщина в пышном деревенском платье с повязаным грязным передником и в белом чепчике, натянутым на седые волосы. Тонкие брови на широком лице выражали презрение ко всей происходящей суете, а скрещенные на груди руки демонстрировали крайнюю степень нетерпения. — Где мои специи? — громогласно со скрипучим хрипом прокричала женщина. — А как же поздороваться с братом, красавица? — Хромой походкой к ней направился Ганс. Он крепко держал Мерием за руку, не оставляя шансов сбежать, и через несколько мгновений расстояние между ей и фрау Бергер сократилось до нескольких шагов. — Лучше посмотри, какую я тебе помощницу привез. — Он грубо дернул девочку за руку так, что она оказалась прямо перед женщиной. Та удивленно вскинула брови, широко распахнула глаза и закричала громче прежнего, как если бы увидела перед собой морское чудовище. — Ты совсем рехнулся, старый дьявол? Мне нужен крепкий парень в лавку, а не эта хлипкая девчонка! Что она по-твоему делать будет? — Мерием не понимала ни слова, девочка съежилась, ссутулилась и обхватила себя руками, будто подобная поза могла спрятать ее от яростного взгляда незнакомой женщины и всего этого чуждого пугающего мира. — Что скажешь, то и сделает, посмотри какая, ничего, что маленькая, зато вон ни одной болячки, в отличие от тех оборванцев, которые бегают у нас. — Старик лелейно погладил Мерием по голове. — Пускай работает, а подрастет, в бордель отдашь, и тоже прибыль. Черноглазые красавицы нынче до-орого стоят. — Он лукаво сощурился и подмигнул сестре. Та в свою очередь внезапно замолкла и, проведя в голове некоторые вычисления, проговорила деловым тоном: — Сколько просишь за нее? — Всего-то двадцать франков за такой чудесный подарок. — Это окончательно вывело из себя фрау Бергер, поэтому ее ответ мог услышать человек в нескольких ярдах от пристани. — Я дам десять, и ни франком больше, или хоть топите ее, хоть сами в бордель ведите! Только учти, что заведение там приличное и за малолетнюю девчонку больше пяти франков тебе не дадут, скажут корми, пои еще пару лет, а потом только приводи. — Твоя взяла, старая ведьма, забирай за десять франков. — Ганс плюнул себе под ноги и, забрав у сестры золотые монеты за девчонку и специи, поспешил удалиться. Все, что теперь осталось у девочки — имя и кулон на шее, подаренный матерью, который она тщательно спрятала в кармане юбки. Следующие несколько лет Мерием не ждало ничего, кроме изнуряющей работы. Фрау Бергер была зажиточной крестьянкой, перебравшейся в город с десяток лет назад после смерти ее несчастного мужа. Открыла свою рыбную лавку, а потому нуждалась в чернорабочем, но, будучи известной скрягой, решила выкупить не какого-нибудь мальчишку, который обошелся бы в двадцать франков, а худую, едва стоящую на ногах Мерием, за которую требовалось в два раза меньше. Единственное, на что не скупилась эта женщина — ругательства и удары вицей. Требования, которые Мерием усвоила в первый же день, несмотря на непонимание потока ее бранной речи, состояли вот в чем: до рассвета явиться в порт, отдать мешок с монетами белобородому мужчине со шрамом во всю щеку, забрать ведро с чертыхающимися белянками и вернуться в лавку как можно скорее, чтобы не попасть под раздачу. Разделать всю рыбу, собрать дурно пахнущую требуху в то же ведро, покинуть городскую площадь, пройти тридцать шагов до свалки, избавиться от мерзкого груза. Поздней ночью, когда наконец захлопнутся ставни лавки, уснуть в тесной душной каморке, которая стала еще одной щедростью со стороны фрау Бергер, что сама жила на первом этаже каменного дома напротив рынка. Ночью бежать к пресной заводи и грубыми движениями соскрести с кожи прошедший день. Провалиться в сон. Дорога до жилья, по меркам горожан необычайно дорогого, была выложена кривыми булыжниками, от чего слабая лошадь, запряженная в повозку с глупым кучером, непременно ломала ногу. Пахло там ужасным смрадом, что доносился с рынка и свалки неподалеку, к чему примешивался не менее отвратительный запах самого переулка. Двухэтажные дома настолько близко теснились друг к другу, что соседи, которые еще не успели испортить отношения, могли пожать друг другу руки, лишь высунувшись из окна. В таком месте Мерием и провела следующие шесть лет. Она ясно усвоила: чем неприметнее ты, тем больше шансов выжить. Все чаще, пробегая мимо лавок, слышала грязные выкрики, чувствовала на себе липкие взгляды торговцев, покупателей, прохожих. Фрау Бергер тем временем наняла несколько помощников, заняла целый торговый ряд и построила свою империю на захудалом рынке. Она продавала специи, овощи, рыбу, мясо… Если бы ее натура не была столь уродливой и отталкивающей, эта женщина наверняка захватила бы лавки с тканями и украшениями. В мире Фрау Бергер Мерием оказалась в неменьшей западне: шестнадцатилетние грязнощекие парни, разобравшись с мясными тушами, непременно переключали внимание на нее. Потому ей не оставалось ничего, кроме как прятать волосы под грязный платок и мазать лицо сажей. Когда она смирилась с тем, что сгинет заживо на этом рынке, за ней словно спустился ангел-хранитель в лице добродушной пухлощекой покупательницы. Женщина была того же грубого склада, что и Фрау Бергер, но мутно-голубые глаза в окаймлении морщинок — подарка природы за частые улыбки — светились неподдельной искренностью. Одежда ее была чиста, руки, как и положено, натружены; плечи широки, а осанка пряма, что говорило о достоинстве и гордости, с какими эта женщина несет свою долю. Заметив ловкость и аккуратность, с какими Мерием управляется со своими обязанностями, женщина, закупившись пучками ароматных трав, яйцами, целой корзиной картофеля, мясом, без всякого стеснения спросила, сколько будет стоить девчонка. Фрау Бергер давно поняла, что тем дороже товар, чем больше о нем спрос, потому выдвинула цену в сорок франков (столько бы ей дали в борделе). Женщина, не выражая никакого возмущения, расплатилась с торговкой, сгрузила покупки на Мерием и торопливой походкой покинула рынок, дав знак следовать за ней. Спустя несколько часов извилистого пути, что вел на вершину холма, шум прибрежного поселения сменился видом на далекое озеро в низине, за которым виднелся черный утес, и высокими лесами, деревья которых упирались макушками в небо. Мерием крутила головой в попытке разглядеть все вокруг, и, смотря на необъятные сосны вдали, она вдруг представила, как могла бы забраться по ним к звездам. Миновав высокую зубчатую стену и раздвижной мост, они направились прямо к белокаменному замку. Вокруг него теснились маленькие домишки с черной черепичной крышей, сновали люди, одетые на манер спутницы. Лишь она, измазанная сажей в своем заляпанном платье, выглядела жалко и потерянно. Мерием, за несколько лет усвоившая речь рыночных торговцев, через слово поняла, что женщину зовут Ингеборга и она — ответственная за кухню в замке феодала. Дело Мерием — выполнять самую простую привычную работу и исполнять поручения поваров. Жить нужно было в одной из низких каменных пристроек, деля дом с еще несколькими девушками-служанками. На кухне Мерием освоилась быстро, и, по сравнению с изнуряющим трудом в лавке Фрау Бергер, работа на Ингеборгу в просторном помещении среди отлаженной суеты, где постоянно что-то кипело или жарилось, была ей приятна. Она носила, бегала, чистила, резала, выносила… Через несколько лет внешность ее, нестесненная навязчивым вниманием, совсем расцвела, а слабая фигура, изо дня в день закаляемая трудом, наконец окрепла, потому работа давалась с легкостью, и любое дело шло на лад. Заметив успехи, Ингеборга стала доверять ей более ответственные поручения. Теперь Мерием ходила на рынок, наученная выбирать свежие продукты и торговаться, помогала поварам, зачастую работала на винограднике или в саду, собирая урожай. Девушка отличалась чутким слухом и природной пытливостью, потому, научившись разбирать отрывистую речь простых крестьян, она загорелась желанием научиться записывать и складывать слова. Одним вечером, пробравшись к дому Ингеборги, Мерием громко и отчасти нахально постучала в окно, и, заметив недовольное лицо хозяйки, выпалила: — Научите читать, писать, госпожа, я буду Вам… полезный… помощь… — она запнулась на полуслове, переводя дыхание. Ингеборга для своего положения была на удивление грамотной, потому, разглядев в своевольной девушке достойную смену себе (лет так через двадцать), принялась объяснять алфавит. Успех не заставил себя ждать. Мерием выводила угольком на дощечке неизвестные слова, что в ежедневной суете вдруг доносились до ее слуха и отпечатывались в памяти, а после спрашивала их значение у Ингеборги. Когда живая торопливая речь поваров и слуг наконец перестала быть чужой и непривычной, Мерием впервые направилась в Собор недалеко от центральной площади. Речь священника смутила ее, а потому, после проповеди, изъясняясь ломано и неуклюже, как бывало на кухне, она выразила невероятное стремление к изучению бытия святых и пониманию проповедей. В своей вере была не сильна, слишком уж далёкими стали детские воспоминания, потому иной уклад жизни ничуть ее не смущал, но вызывал интерес. Порыв растрогал молодого священника, и тот, посомневавшись, согласился уделять час в неделю обучению грамоте юной девушки, ради спасения ее души. К зиме Мерием свободно излагала свои мысли, знала множество нравоучений и могла бы сойти за образованную даму, если бы не грубое платье, предназначенное для работы на кухне. В круговороте дел ей никогда не доводилось встречать феодала и его благородную жену, что немудрено. Но однажды, пробегая мимо беседки, Мерием заметила четырех девочек, старшая из которых выглядела лишь на пару лет младше ее. Три сестры, несмотря на юный возраст, отличались высоким ростом и благородно изящным станом, каштановые волосы их были гладко уложены в высокую прическу, а лица были выученно серьезными и высокомерными. Самая маленькая девчушка — от силы лет шести — обещала вырасти их противоположностью: глаза ее были синие, а не зеленые, как у сестер, светлые непослушные кудри выпадали из прически, когда та бегала от одного затейливого арабеска на стене к другому, а взмахи рук были порывисты, в отличие от плавных движений старших. Взглянув на меньшую — на ее светлый образ, Мерием ощутила глухую тоску, сдавливающую ребра. Она тоже была когда-то счастлива, в далеком полузабытом краю. Мерием вдруг подумала: если эта малышка, став взрослой и выучив уроки, что дают ей приезжие учителя, растеряет свою искренность и живость, это станет самой большой потерей, ведь так легко покинуть мир детства, наполненный грезами и безусловным счастьем, но совершенно невозможно туда вернуться. Мысли те пророческими стали — предрекли они горе. Весна в тот год выдалась страшной. Сошла чума с причалившего корабля, заглянула в прибрежное селение, в лавку фрау Бергер, пробралась лесом, ворота дубовые распахнула и обрушилась всей своей силой на Невшатель. Бушевала, пока не забрала из каждого дома по жертве, заполнила улицы запахом дыма да горьких трав и, стребовав в откуп феодала, жену его и четырех дочерей, наконец убралась восвояси. *** Настала осень, подошло время сбора урожая. Сад, за которым никто не присматривал долгое время, выглядел осиротелым, брошенным. Но все же, когда отцвели нежные розовые цветы, появились на ветках первые яблоки. Стоило им налиться соком и подставить грузные бока долгожданному солнцу, в попытке впитать последние прохладные лучи, Мерием, улучив момент, отправилась вечером с корзиной в сад. На шумную ярмарку путь уж далек, Ты купи шалфей и тимьян. А встретишь его — все скажи обо мне Тому, кто был любовью моей… — тихо напевала Мерием, собирая урожай, когда мимо проходил последний оставшийся в живых наследник Невшателя, недавно прибывший из далекой страны. На лице его залегла тень тревоги, и сам он выглядел словно воплощение череды серых дождливых дней, так неожиданно пришедших в их край и так же внезапно покинувших его, уступая место последнему осеннему теплу. Сырая погода последних дней отзывалась тяжестью в голове Ноэ, от чего даже попытки поднять веки становились непосильным трудом. Сейчас же на смену свинцовой усталости пришла чрезмерная легкость, когда перед глазами при неудачно резком движении рассыпаются искры, а в голове, словно теснится, гудит осиный рой. Холодные стены замка всячески препятствовали выздоровлению, будто Невшателю было угодно убаюкать лихорадкой последнего своего хозяина, но тот оказался сильнее недуга, поразившего душу более, чем тело. Глядя себе под ноги, он едва устойчивой походкой покинул дом, сродний мерзлому склепу, не задумываясь, куда идти. В какой-то миг до него донеслось звонкое пение, и он, положившись на музыку, успокоившую его душу, изнуренную тем, что ей пришлось испытать, направился в яблоневый сад. — Чудная у тебя песня, — произнес Ноэ, оказавшись в паре шагов от девушки. Он смутно узнал смиренно стоящую перед ним: по ночам, когда другие слуги давно спали, она приносила ему кувшин с водой, стараясь делать шаги так тихо, чтобы ни шорох юбки, ни скрип половиц не выдали присутствия. Стоило ему покинуть свою спальню в приступе мнимого выздоровления, ему виделась ее фигура, но образ в затуманенном разуме выглядел расплывчато, словно через пыльное стекло. Мерием стихла и потупила взор в изумлении. — Еще давно женщина у берега пела, а я запомнила слова. — Не зная, куда деть руки от волнения, она, держащая последнее сорванное яблоко, протянула его Ноэ. — Поистине ценны плоды, которые выстояли и в непогоду, и в страшный мор. — Он забрал спелый плод, едва коснувшись ее ладони, от чего Мерием незамедлительно отдернула руку, смутившись следам работы. Юноша сел в тени под раскидистой яблоней, повернув усталое лицо к заходящему солнцу. Багровым цветом окрашивали сад меркнущие лучи, касаясь едва заметного румянца на щеках Мерием и светлых чуть дрожащих ресниц Ноэ. — Присядь, отдохни немного. — Девушку охватило волнение, но она, не смея противиться странной просьбе, поставила наполненную корзину и осторожно села в шаге от господина, обхватив колени руками и уронив голову на колени. — Споешь еще что-нибудь? — Но в горле Мерием словно тысяча иголок, которые не дали вымолвить ни слова. Ноэ не стал настаивать, а потому тишину нарушали лишь трели цикад и шелест листьев. Через несколько минут, будто вспомнив что-то важное, он нахмурил лоб и негромко сказал: — Что ж, видимо, моя просьба оказалась неуместной, прости. Наверное, я совсем разучился говорить с кем бы то ни было. — Меня не учили петь, это неслыханное дело для служанки, — вымолвила Мерием. — Но Ингеборга научила меня читать и писать… Она рассказывала мне сказки и легенды, а я их ночью записывала. — Ноэ заинтересованно взглянул на нее. — Если пожелаешь, я могу рассказать тебе легенду о Лорелее. — Расскажите, прошу, — не думая ни секунды, согласилась Мерием, в тот же момент взмахнув рукой, коснулась рукава Ноэ. Он едва заметно улыбнулся ее чуть резкому, наполненному искренним любопытством ответу и неторопливо начал рассказ. — Жила на свете красавица Лора, чьи золотые волосы прекраснее, чем у любой королевы, а голос звонче, чем песнь соловья. Всё детство провела Лора на берегу Рейна в хижине нищего отца рыбака. Многие юноши просили ее руки, а она лишь, знай себе, смеется и взгляд устремляет к плещущимся волнам. Но вот однажды под скалой на берегу Рейна увидела Лора незнакомого молодого рыцаря, прибывшего из далекой страны. И в тот же миг перестала себе принадлежать, влюбившись в благородного юношу. Но не могла быть нищенка вместе с рыцарем, потому вскоре он отправился в свой край, позабыв красавицу. Целый день бродила Лора по лесу, а к вечеру вышла на берег Рейна, туда, где в первый раз увидела рыцаря. И решила она в тот миг утопиться в глубоком омуте. Но вдруг взволновались воды, запенились. Из самой глубины омута медленно поднялся старый бог Рейна: волосы и борода серебряные в свете луны, на голове хрустальная корона с жемчугами, речные травы и ракушки обвивают плечи. Без страха взглянула на него Лора, смирившись со своей участью. И тогда сказал старый бог Рейна, которому очень уж полюбились ее песни: — Велика твоя скорбь, милая Лора, но не губи себя. Не быть тебе счастливой среди утопленниц, сгинешь в царстве моем. Только месть может унять твою боль. Дам я волшебную силу твоим песням. Но знай, прекрасная Лора, в сердце твоё не должна проникнуть жалость. Если ты прольёшь хоть одну слезу, превратишься в морскую пену. Согласилась несчастная Лора, и тут же поднялась огромная волна, подхватила ее, подняла на самую вершину неприступной скалы. Схлынула волна. Погрузился в омут старый бог Рейна. А под скалой запенился, забурлил гибельный водоворот. С тех пор нет страшнее бедствия, чем услышать песню Лоры — юной девушки с каменным сердцем. Разбиваются в водовороте корабли, чьи капитаны ненароком попали в плен ее чарующего голоса. Называют ту скалу, где красавица ждет своего рыцаря, скалой Лоралеи, и нет несчастия страшнее, чем услышать напевы златовласой сирены. — Сколько красоты в такой трагичной сказке. — Мерием слегка прищурилась, глядя на солнце, отчего ее глаза будто заискрились оттенками золота. — Спасибо, что рассказали мне ее. — Иногда я удивляюсь, как люди научились находить что-то прекрасное в трагедиях. — Ноэ задумчиво взглянул на нее, устало склонившую голову на колени, на нее, чье тронутое загаром нежное лицо не было отмечено ни следом тяжелой судьбы, ни тяжелой работой. Дочь солнца и луны смотрела на него изучающе, хмурила изящно изогнутые черные брови, силясь понять, как ей себя вести. — Твое лицо мне знакомо, я видел тебя в своих покоях. Мерием вздрогнула, как пойманная на чем-то постыдном. Когда Ноэ вернулся после долгого обучения, все слуги только и делали, что шептались о последнем хозяине замка поэтому ей, по-юному любопытной, во что бы то ни стало захотелось увидеть его. Незаметно сбежав, она стала случайной свидетельницей того, как старик-кастелян без единой эмоции сообщает юноше прискорбные новости о судьбе семьи. Стоя за каменным сводом на расстоянии десятка шагов от огромной гостиной, Мерием не могла отвести взгляд от безукоризненных жестов и идеальной осанки высокого светловолосого господина, так не похожего на всех, кого раньше видела. После сухих слов слуги Ноэ дрожащими руками схватился за голову, но, отдернув себя, резко развернулся и, не видя ничего перед собой, широким нервным шагом покинул комнату. В его лице она заметила немое изумление, граничащее с началом припадка, будто это и не лицо юноши, а застывшая маска. Ей хотелось исчезнуть, пройти сквозь стену, лишь бы не попасться ему на глаза в столь страшный момент. Не заледенело сердце той девушки, которая когда-то обхитрила неминуемую смерть, но потеряла единственного родного человека. И до того развернувшаяся сцена всколыхнула давно угасшие воспоминания, что по щекам ее невольно потекли слезы. Одиночество тянется к одиночеству, и она боялась оставлять Ноэ, на собственном опыте зная, что ничего не отравляет душу более, чем молчаливая скорбь. Так и произошло: буквально на следующую ночь юный господин слег с мучительной лихорадкой. Слуги шептались, что умрет последний наследник, но сами, опасаясь чумы, боялись лишний раз зайти в покои. Однако не чума стала виновницей болезни, а сильнейшее потрясение. Вспомнив все, Мерием, неловко подбирая слова, начала говорить и с каждым словом находила успокоение в собственной речи: — Я видела богачей в столицах и нищих в портах. Все они были озлобленными, с уродливыми лицами, которые порой теряли всякое сходство с людскими. Я поняла, что невозможно оставаться человеком, когда вокруг грязь и невыносимо тяжелый труд или когда в жизни есть все, чего можно только пожелать, от чего желания становятся все ужаснее день ото дня. Господин, вы молоды, умны и богаты… Потому мне стало страшно за Вас. Вы были один в своей скорби, а одиночество в этом огромном пустом замке может уродовать не меньше, чем жизнь в шумном переулке для бедняков. Простите меня, я… Я только хотела видеть Вас, хотела знать, что Вы справитесь и боль не исказит столь прекрасную душу. — Разве ты способна видеть душу, украдкой выглядывая из-за стены? — Иногда Вы шли неровным шагом, не замечая ничего перед собой. Лицо белое, как полотно, а под глазами страшная тень. Наверное, в те дни Вы совсем не спали, от того мне становилось особенно тревожно. Но сегодня Вы наконец смотрите на солнце, спустя много дней. Я чувствую, что вам стало спокойнее. Все, о чем прошу, приходите хотя бы изредка в сад, когда вечер будет таким же ясным и тихим. Я буду Вам петь, обещаю. Наверное, мои слова звучат неправильно и глупо, иногда я все еще могу многое не так говорить… — Тебе не за что просить прощения, я благодарен тебе за этот прекрасный порыв. — Болезненное смятение в лице Мерием сменилось улыбкой, чуть тронувшей губы. — Прошу, не думай о том, как говоришь, ведь главное — это посыл слов. Твои слова искренни, а я ценю честность и заботу, потому не останусь в долгу. В замке есть библиотека, если она тебя заинтересует… — Библиотека… — эхом прозвучал шепот Мерием. — … ты можешь заходить в любое время, я распоряжусь. — Спасибо Вам, но я не могу отлучаться от работы. — Прошу, не переживай о работе. Мне хочется сделать для тебя добрый поступок, и это меньшее, что я могу сделать. — Когда мы еще увидимся? — звонко прозвучал голос Мерием. Ноэ с удивлением отметил, что, несмотря на свое положение, она разговаривала на равных, что говорило либо о горячем нраве, либо о всяком отсутствии ума, чего нельзя было сказать об этой девушке, наделенной чуткой проницательностью и решительным взглядом. Интуиция его редко подводила, и он был уверен, что ни один шторм не сравнится с характером простой служанки. — Я буду ждать тебя завтра вечером в библиотеке, — он помедлил. — Могу я просить тебя об одной вещи? — В ответ Мерием кивнула. — Мой замок пуст, что даже привидения, наверное, сошли бы с ума в его гробовой тишине. Если я не напугал тебя, прошу, выбери комнату и оставайся. И ни в чем больше не сомневайся. — Вряд ли таким меня испугаешь, — смело возразила Мерием, еще не зная, на что себя обрекает. *** С тех пор у Мерием теперь была своя комната с широкой кроватью и мягкими подушками, но больше всего ее тянуло в любезно обещанную ей библиотеку. Первое время ей было боязно даже касаться древних трактатов и обернутых в пожелтевший пергамент летописей. Но вскоре интерес возобладал, и одним вечером она все же выудила с дальней полки книгу в толстой кожаной обложке. В горящих глазах мелькнуло разочарование — символы не несли никакого смысла, складываясь в непонятный рисунок. Мерием не понимала ни слова. Буквы стояли особняком друг от друга в стройном ряду, отличным от того, что украшал дощечки, на которых она раньше угольком выводила предложение за предложением. Они разнились и с гравировкой на кулоне, где неразрывные круглобокие буквы складывались в неизвестные ей имена: Ayşe и Lâle. Помня о нищете и грязи узкого переулка напротив городского рынка, Мерием стремилась искоренить в себе любое подобие той девушки, которая должна была стать его частью. Она знала, что стоит хоть раз смириться с глупостью и невежеством, как оно укоренится в разуме, вытеснив всякую гордость и достоинство. «Желание изучить поощряется умными и осуждается грубиянами», — решила Мерием, вспомнив уроки Ингеборги и местного священника. А потому, отбросив всякие стеснения, она положила найденную книгу на видное место и удалилась из библиотеки, чтобы вернуться туда в другой день, когда среди высоких стеллажей ей встретится Ноэ. Тем же вечером, практически с головой погрузившись в деревянную бадью, наполненную горячей ароматной водой, Мерием всеми щетками с остервенением терла руки. Ей казалось, что ладони все ещё пахнут удушливым переулком и рыбной лавкой фрау Бергер вперемешку с тесным трюмом и многолетней работой на кухне. Когда на коже сквозь царапины проступили капли крови, отбросив щетки, она обхватила лицо и тихо зарыдала, силясь понять, чем заслужила подобную благосклонность. Мерием только и делала, что постоянно боролась за себя, пыталась не только выжить, но и сохранить хоть частичку человечности. Стоило ей только оказаться в безопасности, вместо долгожданной свободы и облегчения Мерием почувствовала себя брошенной со скалы, в возведенной ею, в шумный водоворот. И, когда слезы наконец закончились, она ощутила себя ужасно усталой, будто не спала целую вечность. *** Сердце Мерием будто намертво сшили с чужим толстыми нитями, что не различить, где ее собственный пульс, а где — принадлежащий Ноэ. Она просыпалась ночами, чувствуя удушающую тяжесть на груди и, не медля ни минуты, покидала теплую постель, освещая путь дрожащим пламенем свечи. Обостренные чувства никогда не подводили. Застав господина в очередном мучительном кошмаре, она осторожно забиралась в кровать и прижимала его голову к груди, тихо напевала что-то, осторожно убирая светлые волосы с разгоряченного лба. Нежными руками рассеивала онировы напасти, прерывистое дыхание обоих сливалось в унисон, и вновь воцарялась в покоях ночная тишина, непобеспокоимая и нерушимая. Эфемерный образ девы из туманного сна обретал самые явные очертания, и Ноэ, боясь вновь провалиться в темноту сновидений, обхватывал ее талию, настойчиво притягивая к себе. Мерием покорно прижималась, в поиске тепла, острыми ребрами вдавливаясь в твердую грудь. У нее — созвездие родинок на плечах, а у него — только острые льдинки под кожей. Мерием однажды сказала, что богатство и вседозволенность искажают душу, а вскоре сама стала главной драгоценностью, позволила целовать ключицы, в ответ скользя кончиками пальцев по светлым кудрям, по линии скул, спускаясь к шее. Трепетно касалась поцелуями лица Ноэ, пока он хаотично проходил ладонями по тонкой шелковой сорочке, будто вбирая прохладу той, что замерзла, пока бежала босиком по широким каменным коридорам. Ноэ давится собственным эгоизмом, пока она захлебывается в любви. Губы обезвоженно-потрескавшиеся дотрагивались до алеющих, словно гранатовые грозди, и оба проваливались в омут, где лишь мертвецам найдется пристанище. Ноэ чувствовал себя где-то на периферии между светом и тенью, пока закостенелыми пальцами впивался в бедро единственно живой среди призраков. И, если поклясться не лгать себе, он признал бы, что неловкие ночные появления приобретают ядовитый смысл, являя порядок в безжизненный хаос стылой комнаты. В оправдание Немезиде он сказал бы, что ее нежности хватало на них двоих. Черт ее возьми, Мерием никогда не покидает его раньше рассвета. Она любит без горького сожаления, принимая неотвратимость судьбы, будто иначе жить невозможно. К отчаянному влечению примешивается колкое чувство вины, и лучше бы Мерием вовсе исчезла, чем, затаив дыхание, так упоенно целовала его. *** ...Ее голос слог за слогом разгонял тьму, но ужасы подземного царства все же оказались сильнее невинной души, и, не дойдя до последней строки, она свалилась без чувств, опьяненная запахом хлорной ртути и кошмарными видениями. Мерием оказалась в кромешной тьме, что властно гладила ее руки, забиралась под кожу, заволокла глазницы, не давая уловить ни капли света. Не слышно ни собственного крика, ни дыхания. Через несколько мучительно долгих мгновений застрявшая в междумирье различила вдалеке маленький огонек, что становился все ближе и ярче, пока не рассеял черный туман. Переплетались тонкие нити света, пока Мерием вдруг не начала узнавать далекий полузабытый образ. — Мама… — Она бросилась к знакомой фигуре, но что-то удерживало ее в тени, не давая сдвинуться с места. — Мама! — слово сорвалось в крик, и девушка упала на колени, не в силах сократить расстояние. — Мерием, ты рядом, я слышу тебя, — голос матери звучал тихо. — Уходи отсюда, прошу тебя. Это место не для тебя. — Скажи мне, кто отнял тебя у меня? — Скольких сил стоило Мерием не дать волю слезам, одному богу известно. Она ногтями впилась в ладони, силясь сдержать то чувство, что обжигало ее легкие и царапало горло. — Он уже мертв, не стоит тебе знать. — Айше обхватила себя руками, словно пытаясь скрыться от страшных воспоминаний. Она печально взглянула на дочь и произнесла: — Мерием, я молюсь за каждый твой шаг, за каждый вздох. Мне так страшно за тебя, но изменить судьбу не в моей власти. — Я скучала каждый день, что тебя не было со мной. — Тьма вновь сгущалась, все больше окутывала дрожащую фигуру матери, разлучая встретившиеся родные души. Мерием боялась, что никогда больше не увидит ее — воспоминания о детстве перестали появляться во снах, а лица прошлого становились все менее различимы. А еще она боялась, что не успеет получить ответ на мучавший много лет вопрос, а потому, сделав глубокий вдох, смело спросила: — Скажи, чья я? Чье имя в кулоне, что ты подарила? — Ты — дочь сестры великого султана Мурада II и купца, что силой взял служанку, бежавшую из столицы от неминуемой гибели. Лале — сестра твоя… Сестра твоя, брошенная матерью, как и ты. — На этих словах плечи Айше дернулись, и она зашлась слезами, чувствуя себя виноватой перед дочерьми, которых любила всем сердцем, но не смогла дать им счастья. — Я так виновата перед вами, что вовек не искупить этот грех, — едва смогла произнести Айше. — Мам, будь спокойна за меня… и за Лале. Я обязательно разыщу ее, обещаю. Я люблю тебя, — только успела проговорить Мерием, когда черный туман полностью заволочил комнату. До нее лишь эхом донеслось: — Ты проснешься и все забудешь, моя птичка, с первыми лучами солнца. *** Зима выдалась особенно зябкой. Теплое шерстяное платье не грело Мерием, потому она крепко куталась в меховую накидку, сидя в покосившейся беседке, которая когда-то принадлежала четырем сестрам — настоящим хозяйкам. В замке ей все чаще становилось дурно: то ли от тревожного предчувствия, то ли от густой непроглядной тени, что давно покинула углы и проникла в каждую комнату. Беседы с Ноэ не складывались, при встрече он учтиво кивал головой, порой целовал ей руку, но всякий раз спешил удалиться, не объясняя причин своего поведения. Невшатель наполнился всепоглощающей пустотой, от которой не спастись даже в библиотеке. Мерием тщетно пыталась разобрать строчки, но они плясали перед ее невидящим взглядом, словно она была все той же чужестранкой, что не понимает ни слова. Странные видения и думы порой крутились у нее в голове. Ей казалось, что вот-вот наступит неминуемая погибель, которая по глупой ошибке промахнулась, во время чумы заглянув не в ее постель. Над высокими шпилями, что верхушками царапали серые спины тяжелых туч, кружились черные вороны. — Что-то ужасное происходит, неужто снова мор надвигается… — до слуха Мерием донеслись слова Ингеборги, которую она не заметила, погрузившись в раздумья. — Что, простите? — девушка отчужденно переспросила, вперив пустой взгляд в платье кухарки. Сшито оно было из дешевого сукна, и во многих местах виднелись аккуратно зашитые прорехи. Ингеборга, не зная, куда деть руки, сминала фартук, такой же старый, на котором виднелись следы застарелых полуотстиранных пятен, которые раньше Мерием не замечала. Однако сейчас эти маленькие несовершенства неприятно резали глаза, вызывая очередной приступ тревоги. Она с усилием отвела взгляд на каменную стену, покрытую мхом, лишь бы не не видеть бедность и подневолье — ее личный круг ада. — Весь скот подох, говорю, не знаем, что и делать. Пожар недавно случился. Ночью страшно спать: все над замком вороны кружат, собаки воют. Неспокойно стало, святой отец говорит, одержим стал наш господин после смерти семьи. Хоть ты скажи, что происходит. — Кухарка выглядела не на шутку встревоженной и смущенной. Мерием знала, что Ингеборга наверняка долго собиралась с силами, чтобы подойти к своей бывшей помощнице — эта женщина никогда не докучала господам и всегда знала, как поступить в любой ситуации, не приемля для себя никаких советов. — С господином все в порядке, разум его ясен и помыслы чисты. Не верьте глупым россказням, мало ли отчего ваши коровы померли. — Мерием резко встала, желая вернуться в свою комнату, но Ингеборга вдруг схватила ее за запястье и начала причитать: — Милая, святой отец уже рассказал инквизиторам. Не будь такой глупой, сходи, расскажи, о чем знаешь, и дело святое сделаешь, и от себя подозрения отведешь. — Как вы можете так говорить? — Мерием резко выдернула руку из слабой хватки кухарки. Этот разговор начинал ее злить, поэтому единственное, чего ей хотелось — убежать в замок и никогда больше не покидать свою постель. — Так и говорю, нет на мне греха, а твой ещё искупить можно верным словом. — Пожилая женщина знала, что эти слова подвергают ее саму опасности, но она слишком привязалась к Мерием. Ингеборга чувствовала, что, несмотря на дорогие одеяния, под ними скрывается все та же добрая девочка, которая выбрала не свой путь, заплутав в непролазных терниях. Но надежды на спасение души разбились об острые, как обломки скал, слова: — Оставьте меня, Ингеборга. Ваш разум — это яма заблуждений и крестьянских глупостей. Не желаю слушать. Я верна господину, да грешно будет каждое слово, сказанное против него. — Тогда береги себя, Мерием, — с болезненным сожалением проговорила Ингеборга и поспешила удалиться. Жизненный опыт научил ее сохранять гордость и никогда не доказывать свою правоту, ведь каждый человек волен сам вершить судьбу, а брать ответственность за чужие ошибки она не желала. *** Маленький город в один день превратился в адское жерло, куда люди по своей воле шли с самых дальних окраин. Они шли как на пиршество — в выходных платьях, захватив с собой дешевого эля. Площадь заполнилась гудящей, словно мышиный рой, толпой. Люди выглядывали из окон, толкали друг друга, идя по узким переулкам, пробирались к помосту, осыпая ругательствами идущих бок о бок с ними. Воскресное утро превратилось в праздник ненависти. Мерием не сопротивлялась, когда ее, отверженную, брошенную на растерзание толпы, слуги инквизиции под одобрительные возгласы вели на помост. Народ крестился, стоило им завидеть вдалеке слабую связанную фигуру, предрекая новые напасти, но, не в силах совладать с животным интересом, ни на секунду не отводили взгляд от эшафота. Крестьяне, пережившие голод и чуму, совсем ожесточились, сердца их наполнились ненавистью, порожденную отчаянием, что вскоре выплеснулась на юную девушку. Мерием едва волочила ноги по узкому проходу к месту казни, подгоняемая служащими церкви, в полузабытии дала себя связать. Остриженная голова безвольно упала на плечо, а взгляд устремился на выглянувшее из-за туч солнце, которое, в царстве зимы, больше не имело власти. Крепкие веревки не давали сделать и вдоха, а поленья царапали босые ноги. «Сжечь ведьму!», «Смерть ей!» — кричали те, кто стоял на мерзлой земле «А ну молчать, слушать приказ!» — прогремело с трибуны, и святой Папа начал читать: «Обвиняемую в колдовстве привязать к деревянному кресту и придать смерти посредством огня, что очистит ее душу от греха. Да примет Господь ее раскаяние». Светит солнце в Эдемском саду, где мой дом обветшалый. Прильнешь ли ты как прежде к моим рукам Или разобьёшься о скалы в водовороте? Я одна в саду, он объят чумой. Будешь ли ты целовать мои губы, когда я сгорю? Так гори же моей ненавистью, Да будь проклят

вовеки.