***
Томно выдохнув, он сжал кулаки, ожидая, когда же девушка за дверью удосужится почтить его своим присутствием и показать свой сотворённый Всевышним неимоверный лик, красоту, с которой не сравнятся ни цветущие бутоны алых роз, ни малиновые размытые закаты, ни южные ветра. Постучавшись в дверь снова, но не имея достаточно смелости, чтобы распахнуть дверь перед собой и без приглашения войти в комнату, Мехмед терпеливо ожидал её, считая минуты до появления незримого фантома, едва уловимого запаха былой нежности и света, однажды озарившего его душу. И вот, она, точно изящная ласточка, переступает порог своих покоев и одаряет его холодным, абсолютно безразличным взором, который теперь не мог поведать о том, что творится внутри, в душе, которую он растоптал, выпачкал в тонне грязи и перекрыл доступ к спасительному кислороду. Осознание того, что больше никогда Лале не сможет подарить ему нежного прикосновения губ, что разольётся тёплым молоком по его коже и затронет каждое нервное окончание, душило его. Воздуха не хватало, вдох был непозволительной роскошью для человека, перед которым преклонялся весь мир, у которого были все богатства, о которых можно было мечтать. Но лишь один маленький вдох нельзя было ни купить, ни завоевать. Как и прощения той, что стояла перед ним в платье глубокого лазурного оттенка с переплетающимися на нём черными тканевыми лозами. Они сжимали её тело в своих объятиях, надавливали на каждый изгиб и выделяли все характерные её женской фигуре округлости, также не скрывая живота будущей матери. Он ненавидел её, но готов был отдать всё, что имел в своих руках и за спиной, лишь бы она была рядом. Она охлаждала его пыл, окутывала снежной шалью, пока он, разгорячённый чувствами, сжигал мосты, города и все земли, был не в силах согреть неприступную девушку, ледяную крепость, что за собой таила израненную душу. — Повелитель. — безразлично отчеканила Лале, обращаясь так, будто совсем не знала его. Говорила с ним так, словно он — чужак, что пересёк границу очерченной ею территории. — Прогуляемся по саду? — Я бы хотела покататься на лошади. — искреннее желание обожгло уста и горло, Султанша была вынуждена шумно выдохнуть и громко сглотнуть в попытке избавиться от наседающего чувства тяжести в области шеи. Мехмед покачал головой и пожал плечами, позволяя презрению завладеть его телом, статным, разукрашенным акварельными мазками мелких шрамов. Он абсолютно точно знал, что Лале не глупа, в некоторых моментах она даже могла превзойти его, Султана, Повелителя четырёх сторон света, умом и мудростью. Но сейчас в мужском отстранённом взоре читалась насмешка, неприкрытая, донельзя откровенная. — Тебе нельзя кататься на лошади. Просто походим, прогулки будут полезны. — Мне тяжело ходить, Мехмед. — огрызнулась Госпожа, чувствуя очередной толчок изнутри, который нетрудно было разглядеть даже под тканевым слоем одежды. Кожа заметно натянулась, место, куда пришёлся неслабый пинок, выделилось небольшим горбиком, а Лале, застонав, предпочла ухватиться за живот рукой. Вторая рука механично упала на плечо мужчины. Мехмед ринулся придерживать Лале, чтобы та не рухнула от бессилия. Дыхание перебило в тот же момент: она, окружённая холодными стенами и величественными колоннами, ухватилась за него, ища поддержки и помощи, не за ручку двери, что была прямо за ней, не за невысокую статую, сопровождающую в комнату, а за его плечо. Ноги предательски обмякли, а глаза заискрили новыми огоньками, вспышками нежности, ослепляющими и запретно горячими. — Мы можем остаться в твоих покоях, если хочешь. Лале помотала головой в отрицательном жесте, не желая впускать в свою обитель вечно пасмурной погоды ещё одну грозовую тучу, что за собой повлечёт ураган ненависти, бурю злобы и удушающей обиды. В голове не утихало наставление Мары-хатун: «Подари ему заботу, и он подарит тебе весь мир». Как можно дарить человеку, разрушившему твою жизнь и разбив все твои светлейшие мечты вдребезги, тепло и заботу? Как справиться с обострённым чувством справедливости, кишащему в груди трупными червями, доедающими остатки живого, человеческого и светлого? — Я бы хотела провести время с тобой в твоих покоях. — это не её территория, совершенно не то место, где она будет чувствовать себя защищённой и окружённой уверенностью в том, что никто и никогда не посмеет причинить ей вред. Эту часть дворца она ненавидела больше всего, но, обучаясь притворству и лжи, ей приходилось делать вид, что его покои — рай, в котором она готова была провести каждую секунду своей жизни, пока способна дышать и мыслить, пока сердце могло отбивать определённый ритм. Мехмед явно замешкался, не выпуская Лале и сильных рук. Его взгляд отскочил в сторону, точно испуганный зверёк, ищущий спасения от пристального взгляда хищника. — Нет. Мои покои сегодня тебе не видать. По крайней мере, пока. Вечером, как приедем, сможешь остаться со мной. — Там Эдже? — вопрос в лоб выбил Мехмеда из колеи и привычного потока жизни. Он вспоминал лежащее на его постели женское тело, дремлющее и прекрасное, покрытую белёсым пушком спину и рассыпавшиеся по плечам шоколадные волосы. Она действительно сейчас видела сны и была нагая, изящная, манящая своими изгибами и голосом. Даже её дыхание звучало, как мелодия чистого и неподдельного соблазна, от которой юноша таял, взмаливаясь к Всевышнему, чтобы тот вновь позволил услышать её, почувствовать упоение от сладостных вдохов. — Не суй нос не в свои дела. — Ты — мой супруг, и я имею право знать что-то о тебе. — борясь с отвращением и желанием нанести удар по лицу, оставив на мужской коже алый след, отпечаток небольшой ладони, Лале огладила его щёку, нежно, неспешно. — Даже если там Эдже, я не восприму это близко к сердцу. Мехмед потёрся щекой о её ладонь, наслаждаясь секундным прикосновением, проникаясь теплом её кожи, которым он так долго пытался её заразить. Рваный вдох сорвался с раскрытых мужских уст, черты лица обмякли, а глаза расслабленно прикрылись. Мехмед задрожал, точно цветок, которого окутывают порывы холодного осеннего ветра, и, поёжившись, покивал головой, не решаясь отпустить нижнюю губу, которую только успел прикусить. — Хорошо. Пойдём.***
— Ты поступила опрометчиво, когда позволила себе ударить Халиме. Её вина полностью не доказана, мы опираемся только на слова других людей, которые ничего не видели. но что-то слышали. Ты не можешь просто так бросаться на неё, Лале. — Она откровенно лгала тебе, глядя прямо в глаза. Разве тебе не хотелось сделать то же самое? Она оставила нас сиротами, она погубила всё. И теперь заслуживает наказания. — в отчании Лале шипела в сторону Мехмеда, стараясь прикрыть недовольство исключительно благими намерениями, но получалось откровенно плохо. Злоба и желание уничтожить престарелую змею, что играла немаловажную роль в жизни гарема и уже успела запятнать жизнь Лале, покрыв длинный временной отрезок чёрным масляным пятном, проедала пальцы, загоралась в центре ладони. Хотелось бить её до тех пор, пока она не упадёт замертво и не издаст последний вздох, тяжёлый, хриплый, свистящий. — Гнев — большой грех, Лале. — Аллах велел не считать чужих грехов, все мы когда-то предстанем перед ним и будем отчитываться. Но Халиме заслуживает наказания прямо сейчас. Она сотворила столько зла за всю свою жизнь, что ты, как единственный и мудрый Правитель, сможешь положить край её правлению. Лале не знала, когда стала проникаться словами восхищения, но была абсолютно уверена, что делала это только ради того, чтобы избавиться от преграды чужими руками, руками человека, управляющего государством и народом, безрассудным мальчишкой, обиженным на весь мир. Мехмед ехидно усмехнулся и прикусил щёки изнутри, взгляд переводя на уже пустую постель, где не так давно лежала Эдже. Она ушла сразу же, как только Лале переступила порог его покоев. Увидев соперницу, девушка вскипела и поспешила удалиться из комнаты, даже не посмотрев в сторону своего возлюбленного, лишь затаив сухую глубокую обиду. В комнате ещё стоял её запах. И если Мехмед вдыхал его, набирая полную грудь чарующего аромата цветочных пряных масел, то Лале чувствовала лишь подступающую тошноту, коя грозилась вот-вот обернуться отвратительными последствиями. — Ты всегда говорила, что я заносчивый мальчишка, и до мудрости мне ещё идти и идти. Что же изменило твоё мнение обо мне, дорогая Лале? — откинувшись на невидимую стену и едва не потеряв равновесие, Мехмед машинально упёрся рукой в пол, не желая слезать с мягких стёганых подушек. Лале пожала плечами, взором прожигая кованный золотой подсвечник, с извилистыми золотыми листьями и стеблями. Таким бы она совершенно точно могла совершить расправу над ним, нанося точные удары по голове, заливая кровью пол, его волосы и собственные руки. Но не сейчас. Время кары, что предначертано ему судьбой, еще не настало. — Я изменила мнение о многих вещах, Повелитель. Наконец я сумела избавиться от пелены беспроглядного мрака, абсолютной слепоты, что не давала мне разглядеть любовь в Ваших деяниях, увидеть в Вас настоящего мужчину, который готов на всё ради любимой женщины. — Разве ты моя любимая женщина? — полный недоверия и неуверенности в услышанном, голос Падишаха взлетел ввысь, резко разбившись о скалы суровой реальности, которую он не в силах был подчинить. Она была его любимой женщиной, и они оба прекрасно это знали. Лале чувствовала вибрации его тела, что растворялись в потоке напряжённого воздуха и огибали её тело так уверенно, так жарко, что девушке даже пришлось слегка оттянуть край платья от шеи, чтобы впустить немного холодного успокаивающего воздуха в сторону грудной клетки. — Это Ваше решение, Повелитель, только Вы знаете, что чувствует Ваше сердце. Но я думаю, что занимаю в нём достаточно места. — распахнув и без того большие глаза, Лале лучезарно усмехнулась, притворно-стыдливо опустив взгляд в пол. Она не хотела, чтобы он видел ложь в её глазах, в зеркале души, которое отразит все её намерения, её личную правду и желания. Ей нужно его доверие, нужно, чтобы он беспрекословно слушал её и повелевался каждому слову, не решаясь пойти наперекор любимой жене. — Ты права, Лале. — обречённый, словно выносящий приговор, тон, зазвучал рвущейся струной арфы. Мехмед хотел верить в её слова, хотел слушать её признания в любви и видеть, как она покорно склоняет перед ним голову, иногда брыкаясь для собственного интереса и азарта. Но внутри что-то дрогнуло, что-то, что никогда не станет доверять окружающему миру, людям, которые его наполняют. Холодный разум сохранить не удавалось. Чувства рвались наружу, точно дикая изящная птица рвалась на свободу, к теплу, что манило и обещало подарить всё, чего только можно пожелать. — Ты говорил, что Халиме покажет нам место, где похоронена моя матушка. — слова не вылетали из горла, а выдавливались, с трудом проходя внутренние барьеры, он ломался и превращался в рваное нечто, оборванную мелодию грусти, — Когда мы сможем его увидеть? — Лале находилась запретно близко к своему мучителю, но не подала виду, когда он нагло провёл своей рукой по её щеке, в точности повторяя её движения. Он оглаживал мягкую кожу, пальцами очерчивал подбородок и губы, распахнутые в бессилии промолвить что-либо, что смогло бы остановить Мехмеда, разрушить иллюзию тепла. — Ты так рвёшься к правде… У тебя очень много схожестей с твоей матерью. Лале затаила дыхание, готовясь спорить с супругом, но, не решаясь сказать ни слова, пока его пронзительный взгляд голодного хищника держался на теле, девушка лишь тяжело выдохнула. — Я помню её. Плохо, но этого достаточно для того, чтобы построить её светлый образ в голове. — словно утешая её, Мехмед вновь огладил женскую щеку, придвигаясь ближе, порываясь обнять молодую непокорную девушку. Когда же его пальца коснулось что-то горячее, маленькое, обдавшее кожу влагой, он посмел вновь посмотреть на её лицо, точно на экспонат, самый драгоценный трофей. Беззвучно рыдая и позволяя слезам катиться по уже давно отточенной траектории, Лале лишь приоткрыла рот, открывая себе доступ к кислороду, который перебивал ком в горле. — Я скучаю по ней. Я не помню её, но так скучаю, что прямо сейчас моё сердце разорвётся на части. — Тише, Лале, — заметно растерявшись, юноша притянул её к себе, аккуратно поглаживая спину и касаясь затылка только кончиками пальцев, чтобы не спугнуть, чтобы она не смогла отпрянуть, плюнув в душу смесью ядовитой обиды и гнева. — Я тоже скучаю по своей матери, но, увы, я не в силах вернуть её. Аллах забирает светлейших людей, Он всегда делал так. Я позволю тебе написать её портрет. Но только если ты напишешь портрет и моей матушки. Впервые столь искренний разговор завязался у людей, что изо дня в день проникались злобой и ненавистью друг к другу, задыхаясь от греховного чувства. Их объединила общая проблема, горе, с которым до сих пор приходиться бороться, и каждый раз они были обречены на поражение, громкое, звенящее, разрушающее всё, что они так долго строили. Время не лечило, а лишь создавало эффект лечения, не более. Чем дольше они жили с воспоминаниями о матерях, тайнами, что скрывались в каждом уголке дворца и государства, тем сильнее хотелось поставить точку во всём, что создавалось годами так тщательно, так бережно, выращивалось в юных душах, обречённых на сиротство. — Хочешь, я расскажу тебе то, о чём мечтаю? — Конечно. — ей было интересно вслушаться в запредельные мечты юного Султана, что ставил перед собой совершенно недостигаемые цели, которые так и останутся грёзами и будут посещать его лишь во снах. Даже его поддержка, которая была основана на таком же горе и похотливому влечению к её телу, из-за которого он каждый раз вожделел её, не казалась такой противной. Она каждый день видела перед собой человека, что казался непростительно злым, сущим Дьяволом, забывая, что он — обречённый на горькую судьбу мальчик, о котором забыли все. Даже она сама, которая всегда старалась поддерживать с ним отношения и связь. Он — один, отстранённый, действующий и получающий всё так, как учили, как он привык. Внимание отца он получил только обучившись мастерскому владению оружием, женщин он не добивался, а делал их зависимыми от него, от его оскорблений и злобы. Он бесспорно хотел любви, но не умел давать этого в ответ. Толща незабытых обид служила ему надёжной бронёй, которую, вероятно, никто и никогда не сможет разломить, испепелить, обнажив лишь того человека, который всегда стремился лишь к справедливости и честности. — Я готовлюсь к походу на Константинополь. Когда я одержу победу, то мы построим там новый, огромный дворец, в котором не будет места ссорам, обидам и боли. Там — новые воспоминания, новые люди, всё новое. Мы сможем исправиться, избавиться от прошлого, что тяжёлым грузом болтается на наших плечах. — он взял Лале за руки и обхватил их так крепко, что разгорающиеся внутри энтузиазм и надежда плавно перетекли в её руки, словно были чем-то реальным, горсткой семян или тягучей патокой, которые можно было пошевелить пальцами или даже помять. Воодушевлённый и верящий в свой неоспоримый успех, Мехмед прислонился к её лбу своим, блаженно прикрывая глаза и пальцами оглаживая костяшки тонких девичьих пальцев. — Сейчас я позову твою служанку, ты соберёшься с мыслями, и мы поедем туда, куда покажет Халиме. Лале кивнула и впервые за всё время позволила себе закрыть глаза, поселив в душу зерно доверия. Упираясь в его лоб и чувствуя касания его тёплых рук, подслащённая уверенными словами поддержки, Лале впервые смирилась со своим положением. Не испытывая ничего, кроме облегчения, девушка усмехнулась. Единственное, что ей всегда в нём нравилось — слабость. Проявленная им слабость возвращала на землю всех и вся, и оттого реальность своей мести она воспринимала трезвее и осуществимее.***
Неритмично покачиваясь в карете, Лале задумчиво выглядывала в небольшое окошко, наблюдая, как за ним сменяются толпы деревьев, кустов и растений, даже пару диких животных ей удалось увидеть. Доклёвывающая что-то на земле птица упорхнула сразу же, стоило ей услышать равномерным стук копыт о твёрдую землю. — Всё в порядке, Лале? — Мара-хатун, обеспокоенная состоянием Госпожи, нежно взяла её за руку, неспешно огладив каждый длинный палец и коснувшись кольца с небольшим красным камушком, на который часто засматривались все, кто её окружал. Это было не в стиле Султана: маленькое и изящное, нежное и тонкое. Он дарил массивные роскошные украшения, которые в очередной раз указывали на статус владелицы. Потому Мара-хатун подняла глаза на Лале и набралась смелости задать ещё один вопрос, так и не дождавшись ответа на первый. — Что за кольцо у тебя? Красивое, но сразу видно, что это не подарок Падишаха. — Фамильная драгоценность. — пробурчала Султанша, не отрывая взгляда от сменяющихся видов. Никого не должно волновать, чьей семье принадлежит это кольцо, кто ей его дарил и что оно таи в себе. Пускай ошибочно считают, что это кольцо её матери. Правда никогда не сможет удовлетворить окружающих сполна, они будут копаться в грязных деталях и слухах до тех пор, пока не станет отвратительно, мерзко от того, что пришлось узнать. — Тебе его подарила мама? — Можно считать и так. Ей подарил кольцо тот, кого никогда и никто не сумеет заменить. Тот, кто подарил ей надежду на светлое будущее, показал истинную и единственно правильную ипостась счастья. Влад. Его имя уже не горело в её сердце, но осталось там ожогом, шрамом, который она не позволяла видеть кому-попало. Они пережили вместе всё, что только можно, видели друг друга в отчаянии и бессилии, неподдельной радости и искренней влюблённости. Такой должна быть любовь в понимании юной Госпожи. Лёгкость и непринуждённость, искреннее желание находиться рядом и дарить столько заботы, сколько не отыскать во всём мире. И она хотела стать такой. Хотела дарить тепло, заботу, любовь, радовать его так, как не порадовала бы другая женщина. Она мечтала о совместных детях, наперёд знала их имена и чем они будут заниматься. Но судьба всегда была особо жестока к Лале: Всевышний давал девушке столько испытаний, сколько не сумеет пройти ни единая душа, бродящая по свету в поисках душевного равновесия. Все бы давно поддались страданиям и опрокинули бы пузырёк с ядом, чувствуя, как холодна едкая жидкость разъедает глотку и лёгкие. Но она не сдалась. Данное обещание выбраться из этой ямы и предстать перед всеми в новом свете, с новыми силами и стремлениями держало её за душу. Это была её личная спасительная соломинка. И пусть она уже тысячу раз прокляла себя за то, что дала это обещание и пытается его сдерживать, Лале уверенно движется к своей цели, преодолевая всё то, что было предначертано ей Небесами. Если бы не это обещание, её давно бы спрятали за деревянными досками, оббитыми шёлком и мягкими тканями, под толщей земли, навсегда забыв и растоптав любые воспоминания, связанные с ней. — Ты готова к тому, что предстоит увидеть? — Я видела погибших людей и их могилы, переживала горе утраты сотни раз. Не думаю, что это пошатнёт меня. Удар пришёлся под рёбра, туда, где эхом стучало сердце. Упав на колени, Лале склонилась, не в силах сдерживать крик, рвущийся из центра души. Она думала, что закалена всем, чем только может, что теперь она способна выдержать любой уровень боли и будет неподвластна её влиянию. Но один лишь только вид небольшой полянки, с, казалось, все ещё рыхлым участком земли и маленькой надгробной плитой, на которой не значилось абсолютно ничего, разбил остатки уверенности в своих силах. Она задрожала, точно осиновый лист, голос сорвался на самой высокой своей ноте. Рыдая и не опасаясь шума, который пугал бы окружающих её людей и животных, девушка, словно не в себе, шептала лишь одно слово, тихо и безостановочно: «Мама». Стая чёрных, точно грозовые тучи, птиц, перекрестила небо и рассекла на множество мелких частей пышные серые облака. Собирался дождь, первые капли уже озаряли землю священными рыданиями. Оглаживая участок земли, на который указала Халиме, не удосужившись даже взглянуть на место её преступления, Лале перебирала пальцами сбившийся в кусочки песок, землю, веточки и другую дрянь, которая порочила могилу матери. Узрев на ней небольшой высохший цветок, девушка подняла его, стараясь рассмотреть погибшие лепестки и опознать растение. Затуманенный взор не играл ей на руку: очи, покрытые тонкой блестящей плёночкой слёз, не могли дать ясность картинки, потому приходилось по нескольку раз моргать, дабы понять, что она вообще держит в руках. Сердце заныло, из горла вырвался очередной усталый протяжный стон, что скорее напоминал вой дикого раненного зверя. Здесь лежит человек, подаривший ей жизнь. Человек, который мог сейчас, в такое непростое время, стать для неё опорой или защитить от напористого наглого Султана ещё тогда, в горячем июне, пахнущим болью и ненавистными мальвами. Здесь находится та, кто создала её душу, подарила частицу своей и растила в исключительной любви, безоговорочной, матерински чистой. Живот свело отвратительным спазмом, и Лале, не решаясь подняться на ноги, готова была упасть прямо на могилу матери, всеми частицами своего тела, каждой клеточкой умолять Всевышнего, чтобы прямо сейчас Он протянул ей свою руку и забрал, как великую светлую мученицу. Но молитвы не были услышаны, она оставалась сидеть в испачканном платье, слезах, обжёгших лицо, и в полной тишине. Никто не пытался поднять её или отобрать возможность поговорить, освободить ту вольную птицу внутри, что рвалась к воздуху. Иногда Лале сравнивала свою боль с фениксом, ведь каждый раз, стоило боли превратиться в пепел и попасть на свободу, она возвращалась, воспламенялась с новой силой и сжигала всё, что было так трепетно восстановлено. — Лале! — громкий возглас раздался позади девушки, но та не реагировала. Султанша потупила свой взгляд и предпочла задержать его на безымянном холодном куске камня. Она не знала, что первым хочет сделать, не знала, что первым пожелает услышать, но была уверена, что любое наставление или упрёк взорвут её, и тогда каждому, кто причастен к тому, что случилось со светлой Айше, придётся расплатиться собственной жизнью. Даже если она не одержит победу в неравном поединке, даже если её после казнят за непокорность и подобное преступление, она готова была расплатиться жизнью лишь для того, чтобы знать, что эти люди больше не сотворят зла. Никогда. — Лале… — едва слышно прошептал Мехмед, пытаясь поднять Лале с холодной земли, — Я казню всех вас по приезду во дворец! — Яростно воскликнул юноша, обращаясь ко всем стоящим рядом. Толпа людей переглянулись и испуганно округлили глаза. Мара-ахатун и Ренки инстинктивно шагнули назад, увеличивая дистанцию между ними и Султаном, а Явуз и Халиме остались на своём месте, практически не шелохнувшись. Связанные руки Халиме дрожали. Она не поднимала взгляда, боялась столкнуться с разъярённым Падишахом и его выговором, хоть и знала, что в любом случае её не оставят в живых. Животный страх поработил её тело и она, не в силах сдвинуться и виновато опустив голову, стала дышать как можно тише. Чтобы он не слышал. — Мне стоило всего на минуту опоздать, как моя беременная жена уже лежит на холодной земле и кричит во всё горло! Вы, все вы, — не сдерживая гнева и запинаясь от распирающего изнутри недовольства, Мехмед взглядом очерчивал каждого, попутно поднимая Лале, — речь идёт о жене самого Падишаха! Если с ней что-то случится, я прикажу казнить всех вас на городской площади, раздробить каждую вашу кость и скормить её диким волкам! Знакомые ему люди отступили, не желая ввязываться в борьбу и обрекать себя на верную смерть. Каждый из них молчал, только Явуз решился сделать несколько шагов, чтобы помочь Мехмеду поднять Лале и дать удержаться ей на ватных ногах. Он встретил её взгляд в ту же секунду, как обернулся, чтобы детальнее рассмотреть изуродованное страданиями лицо: пустое безразличие, ёмкость, которая не содержала в себе ничего важного, кричащего или личного. Всего мгновения хватило, чтобы перенестись на много лет назад, в тот день, когда и его глаза были такими же, когда его душа сжалась и покинула тело, за собой оставив лишь шлейф винной горечи.***
Карета содрогалась каждый раз, стоило наехать на кочку. Придерживая лежащее на коленях тело, мужчина то и дело отводил взгляд в сторону, не желая сталкиваться с пристальным холодным взором сидящей напротив женщины. Пока он трусливо осматривался, искал недочёты во внутренней части кареты, чтобы удержать на них свой взгляд, женщина пере ним лишь насмехалась, смеялась, будто наблюдает сейчас за постановкой комедии. — Какой же ты жалкий, Явуз. Ты говорил, что больше ничего к ней не чувствуешь, что спокойно сможешь совершить задуманное, а теперь хнычешь, как девчонка. — Халиме, это всё неправильно… — в тоскливой безнадёге шептал Явуз, взывая к человеческому здравомыслию и не прекращая поглаживать выпадающие из-под мешка волосы. Тёмные локоны лежали на его руках, ногах, касались живота, щекотали оголённые ладони. Её холодное от непогоды и лёгкого одеяния тело лежало неподвижно, но стоило присмотреться и даже в смоляных сумерках можно было разглядеть, как поднимается её грудная клетка, тихо, ритмично, неспешно. — Она сестра самого Султана, если нас поймают… Да и она ещё жива, это слишком жестоко. — Таких сестёр, как она, ещё кучами по свету бродит. Прекрати жаловаться, будто мальчишка. А не жестоко ли убивать людей, перерезая их глотки? Это не жестоко? Смерть будет существовать до тех пор, пока живут люди, и, если когда-то она исчезнет, тогда это будет не жизнь, а существование. Айше заслужила своё наказание. Халиме не отличалась сочувствием и даже не задумывалась о последствиях. Даже если и проскакивали одинокие мысли об этом, она знала, что всегда найдётся тот, кто прикроет её, возьмёт вину на себя и героически спасёт её прекрасную особу. Она верила в это так свято, так сильно, что даже её вера в Аллаха была под сомнением. Ей казалось, что она и есть Господь, она тот. кто имеет право вершить судьбы и распоряжаться чужими жизнями так, как ей угодно, так, как она считает правильным. Явуз тихо всхлипывал, поднимая голову вверх в попытке удержать нескончаемый поток слёз, что рвался наружу. В душе тлела надежда на то, что Халиме просто шутит, сейчас они оставят Айше где-то в лесу и не будут убивать, но суровая, трезвая реальность покорила его, сшибла с ног. Халиме говорила ему, что он должен сделать, объясняла и наставляла, как правильно, будто сама делала это не в первый раз. Но Явуз-паша будто окунулся в юношество, где не умел такого, не задумывался о том, что ему придётся убивать тех, кого любит так сильно. Он знал, что его суть — воин, а воин не может растрачивать свои силы на лишние страдания и присущую женщинам драму. Но не получалось поверить в реальность происходящего, не выходило вспомнить свою истинную суть. Мужчина словно в один миг запамятовал всё, чему его обучали, похоронил все знания идеального убийства и скрытности. — Ты оставила Мехмеда сиротой, теперь хочешь оставить и Лале… — Да что ты заладил с этой Лале?! — возмущённо воскликнула Халиме, порывом всего тела приблизившись к паше. — Она такое же безродное отребье, как и тот мальчишка. Она несёт в себе грязную кровь, и будет хорошо, если мой супруг распорядится также сослать её как можно дальше, а ещё лучше отдаст какой-то бедной семейке на воспитание. Эта дрянь не должна видеть хорошей жизни, не должна знать о своём позорном происхождении. Халиме в разговорах никогда не упоминала слова «Падишах» и ему подобных. Только лишь делала акцент на том, что он — её супруг, первый и единственный, а она — его любимая женщина, неповторимая, подарившая ему первенца. Ей казалось это более значимым и весомым аргументом, нежели слова о том, что она замужем за Султаном. Скорее, это Султан удостоился чести жениться на ней, самовлюблённой ревнивой женщине, которую никто кроме него перенести и вытерпеть не мог. Явуз загорелся надеждой изнутри. Последние слова озарили его, точно самая яркая в небе звезда, указывающая верный путь. — Прошу, Халиме, если так произойдёт, попроси Повелителя отдать девочку мне. Она не будет знать о своём происхождении, но она хотя бы будет на виду. — Зачем ей быть на виду? — не понимая, что имеет ввиду Явуз-паша, Халиме-хатун нахмурила брови, прикусив щеку изнутри. — Она может помешать нам в будущем. Я уплыву с ней в Венецию, начну воспитывать её, как простую работящую девочку, чтобы она не знала о том, кем является. — Султан захочет навестить любимую племянницу, и каково будет его удивление, кога он не обнаружит ни тебя, ни её? Да он головы снесёт всем, кто будет к этому причастен, в том числе и мне! Наконец, они приехали. Разговор казался таким долгим, а поездка такой бесконечной, что Халиме уже подумывала уснуть прямо в карете, на ходу вытолкав бессознательное тело Айше, бросив её погибать прямо тут, на дороге, где нет ни помощи, ни проезжающих мимо странников. — Копай яму. — Что? — с задержкой отозвался Явуз, разглядывая связанное тело, лежащее на холодной отсыревшей земле. Её лицо скрыто мешком, кой был перевязан в области шеи так туго, что, казалось, она умерла от удушья ещё в карете. Но она дышала тихо равномерно, грудная клетка, вздымающаяся раз за разом, была тому подтверждением. — Копай яму, говорю. Чем быстрее разберёмся с этой змеёй, тем быстрее вернёмся во дворец, не вызвав лишних подозрений. Копая яму и глотая реки слёз, Явуз то и дело оглядывался по сторонам, не желая увидеть кого-то из дворцовой стражи. Но чаще всего он смотрел на лежащую возле него Айше, что не двигалась: скоро она скроется под толстым слоем земли и все его страдания прекратятся. Они принесла ему столько боли, что, казалось, он должен был ненавидеть её за всё содеянное и копать яму с бОльшим энтузиазмом, но что-то тянуло в груди, рвалось на части. Он, словно натянутая тетива, готов был вот-вот треснуть и взорваться потоком оскорблений в сторону Халиме, даже задумывался о том, чтобы бросить в яму надменную хатун, но знал, что не сможет. Ему не удастся сделать этого, просто потому что не позволят. Стражники, что сопровождали её всегда и везде, кои готовы были скрыть любое её преступление и отдать собственную жизнь за одну лишь улыбку Госпожи, скрутят его, перережут глотку и бросят умирать здесь, в одной могиле с Айше. Копая яму и углубляясь, постепенно скрываясь за земляными стенами, рыдания паши становились отчаяннее, мольбы громче, а надежда, медленно угасающая, покидала его разум и в тот же миг загоралась перед очами вновь. Он хотел верить, что всё это — дурной сон, он сейчас распахнёт глаза и сощурится от заглядывающего в окно солнца. Но мрак вокруг, тихое пение сверчков, которые будто ожидали этого процесса и брали ноты всё выше и выше, и горячий безумный взгляд Халиме отметали надежды в сторону — он роет могилу для той, кого любит больше всего, для той, чьи чувства и намерения всегда светлы и справедливы. Слёзы окропили готовую яму. Вытирая их рукавом, мужчина поспешил выбраться оттуда и стряхнуть с себя всю грязь и пыль, что скопилась на его одежде и волосах. Его меньше всего волновал внешний вид. Сердце болело и кричало, в горле застыл крик, каменной статуей встав поперёк мужской глотки. — Где.. где я… — тихий сдавленный шёпот раздался совершенно неожиданно. Все соучастники преступления вздрогнули и даже отскочили, желая обезопасить себя от неизведанного звука. Тело возле вырытой могилы зашевелилось, точно беспомощная личинка, за которой Халиме было весело наблюдать. — Она в сознании. — испуганно констатировал Явуз, надежду лелея в груди. Он хочет закинуть её на плечо и убежать как можно дальше, но уже слишком поздно. — Я…Явуз.. что.. происх… — отпечаток массивной обуви остался на мешке и тело замолкло, вновь обмякнув. Явуз не верил, что сделал это. Он только что ногой ударил по голове девушку, которая занимала огромное место в его сердце, вытеснила собой все мысли и желания. Удар пришёлся примерно в область виска. Паша знал это и готов был отмотать время назад, чтобы не делать этого, пока Халиме тихо смеялась, поправляя тёплый бордовый кафтан, что сполз с плеча, обнажив кожу. В первый и последний раз, Явуз склонился над телом Айше, оттягивая мешок вверх, обнажая женские холодные губы, испачканные запёкшейся кровью. Оставив короткий, но долгожданный поцелуй, запечатлев его в памяти как «бессмертный», Явуз, медленно умирая от отчаяния, поднялся, одёрнув мешок назад. Он так мечтал коснуться её губ, мечтал о том, чтобы она подарила ему свой поцелуй, после лучезарно усмехнувшись, что теперь, когда его мечта исполнилась, она не удовлетворила его желания. Он хотел целовать её живую, искрящую радостью. Слёзы скатывались по усохшим скулам и горлу, убивая последнюю надежду на счастье. — Я уничтожу всю вашу династию. — прошептала Халиме, ногой толкая едва живую Айше к вырытой яме. Стук и хруст, характерный для перелома одной из множества костей. Из груди женщины вырвался лишь вздох, сменившийся хрипом, и только после этого абсолютным молчанием. — Закапывайте. Когда тело погребли, спрятав его под землёй, все мужчины устало выдохнули, пробредя к карете. И лишь Явуз остановился, стоя возле могилы и разглядывая пейзажи за обрывом, который был прямо у его ног. Хотелось рухнуть вниз камнем, тяжёлым, не чувствующим ничего, кроме безразличия. Наступила ночь, луна уже возвышалась над всем живым, что только могло существовать. Нежные белые лучи освещали новую могилу, её рыхлую землю и небольшой цветочек, сорванный с первого попавшегося куста. Плохо, когда нет возможности кричать, когда приходится сдерживать в себе самые громкие слова о сожалении. В нём больше ничего нет. Он — пустая оболочка. Его душа похоронена вместе с любимой Айше-хатун, которая не успела даже понять, что с ней происходит, умерев в тяжких мучениях, задыхаясь от комков земли в носу, ушах, глотке, с переломами костей и разбитой головой. — Красивый обрыв, не так ли? Море под ним такое… бескрайнее. Думаю, Айше здесь понравится. — усмехнувшись, будто ничего и не произошло, поправив платок, что скрывал чёрную копну волос, Халиме счастливо, точно горная лань, поскакала в сторону кареты. Мужчина лишь после исчезновения Халиме покачал головой, словно был в иной реальности и думал, что отвечает вовремя. — До смерти красиво.***
Дождь во всю барабанил по плечам и головам, но никто не спешил удаляться во дворец. Лале чувствовала только прикосновения, но даже их не воспринимала за реальность, чего-то стоящую, неподдельную. Отдалённо она слышала возгласы Мехмеда, его ругань, краем глаза видела суету вокруг неё, но не могла промолвить и слова. Она — пустая оболочка. И её душа похоронена во всех уголках этого света, её душа погребена везде, где ступала её нога. Ренки бегала за Лале и Падишахом, пытаясь перехватить молодую Госпожу, но Мехмед лишь рычал на калфу, угрожая, что ту казнит первой. Не смотря на его угрозы, ей всё же удалось переубедить обозлённого Султана, и, набравшись сил и терпения, девушка закинула руку Госпожи на своё плечо. — Госпожа, прошу, нужно найти в себе силы дойти хотя бы до кареты. — Оставь меня здесь, Ренки. Я слишком тяжёлая, чтобы ты меня тащила. — безразлично прохрипела Лале, замечая, как сильно изломился её собственный голос, но не придавая этому совершенно никакого значения. Она вновь вернулась к состоянию, когда мир оказывался лишь песчинкой, незначимой, может, даже нереальной, и она в этом мире не занимала места выше, чем частичка пыли. Она и была ею. Сравнивала себя с незримой пылью, которая покорно летала по комнате, в вихре танцуя под лучами солнца. — Я не буду Вас тащить, если Вы будете перебирать ногами. Давай, Лале, пожалуйста, нужно ехать во дворец. — Хорошо. Пока Лале, поддавшись коротким и неубедительным уговорам Ренки, стала медленно идти в сторону уютной кареты, иногда хватаясь за живот, Мехмед расхаживал вдоль и поперёк, шагами измеряя доступную для ходьбы поляну. Бросая обеспокоенные взгляды в сторону отдаляющихся Ренки и Лале, он иногда машинально отмахивался от дождя, как от надоедливой мухи. Ливень нарастал, капли становились больше и жёстче, били усерднее и безжалостнее. — Явуз, Мара-хатун, — обратился Мехмед к стоящей компании, что обменивалась лишь сухими взглядами, полными презрения другу. Даже не верится, что когда-то все они жили в одном дворце, вели ожесточённую борьбу за власть и место в государстве, казалось, что теперь это было просто сборище старых недругов, кои никогда не пересекались. — Присмотрите за Халиме. Я проверю, как там Лале, выговор я вынесу всем вам, как только вернёмся во дворец. — Как же приятно встретить старого доброго пьяницу на высокой должности, Явуз. — отчеканила Мара-хатун, разглядывая, как морщины, изуродовавшие лицо некогда красивого паши, собрались в кучку, а именно гармошка на его лбу, что вызывало только смех. — Ты вообще живёшь одна в другом конце государства, Мара. У него хоть должность есть. — впервые за всё время, Халиме заговорила, прокашлявшись, чтобы придать голосу чёткости. Выстроившись в ряд, они короткими шагами приблизились к краю обрыва, остановившись всего за пару шагов до пустоты. Катастрофически близко к смерти, опасность поджидала всех троих, подтачивая зубы. — Ты сейчас стоишь связанная, мокрая, твои волосы выглядят, как гнездо голубя, одета ты в лохмотья, да и близка к казни, как никогда прежде. Что хуже, как считаешь? — Мара откровенно насмехалась над ними, изредка поглядывая на тех, кто погубил столько жизней. Они считала их палачами личного счастья, убийцами всего святого и праведного. Иногда даже становилось интересно, как же они будут оправдываться перед Всевышним, когда им придётся предстать перед его справедливейшим судом? — Помнишь, Явуз, как ты пришёл ко мне пьяный, пал на колени и стал просить прощения у Аллаха за то, что сотворил с Айше? Как рассказывал, что убил её, плакал и просил совета, молил, чтобы я помогла тебе умереть. Вот у меня за столько лет назрел вопрос: ты всегда носишь пузырёк с ядом, чтобы выпить его в подходящий момент. Так почему просил кого-то убить тебя, а не покончил с собой? — стоило Маре обернуться к Явузу и одарить его загадочным взором, как под ногами пропала опора, а в спину ударил холодный поток воздуха, который всем своими силами пытался удержать хатун и не дать ей упасть. Но этого было недостаточно, чтобы остановить падение и перебить громкий крик, до краёв наполненный страхом безысходности, осознанием того, что произошло всего за мгновение, жалкое, неуловимое. Хватило всего секунды, чтобы потерять равновесие и преклониться в сторону обрыва, бездны, на дне которой только бескрайние воды и скалы, острые, точно заточенные кинжалы. — Мара, нет! — Мара! Крики двух лжецов слились воедино и образовали собой мощную ударную волну, которая спровоцировала скорое появление Падишаха прямо перед ними. Изображая поразившую их до глубины души трагедию, которая якобы затронула их чёрствые сердца, Явуз и Халиме то и дело рвались к обрыву. Но не для того, чтобы криком и мольбой помочь Маре выжить, ухватиться за спасительную соломинку, а чтобы убедиться в её смерти, что она больше никогда не потревожит их своим присутствием или правдой, что обнажал гнилое нутро. — Шаг назад, немедленно! — приказал Мехмед, одёргивая за рукава драного платья Халиме, небрежно бросая ту на землю, словно надоевшую тряпичную куклу. Метнув на неё озлобленный взгляд, Повелитель стал говорить ещё громче, словно подпевая завываниям ветра, — Я казню тебя, как только мы приедем в Эдирне, Халиме. Моё терпение лопнуло, ты окончательно оступилась. Явуз, ты отстранён от всех государственных дел. Сейчас бросаешь эту дрянь куда сможешь, ложишься рядом с ней и не высовываешься до тех пор, пока я не прикажу остановиться. — Повелитель, Мара-хатун сказала, что ей незачем жить и… — Закрой пасть, Халиме. Утром тебя казнят. Мысленно учи жить голову отдельно от тела.***
— Ты казнишь её? — Да. Завтра утром её приговорят к смерти на городской площади. — опустошённый произошедшим и увиденным, Мехмед сидел на диване балкона, поглаживая плечо Лале близ лежащей к ней рукой. Он пытался успокоить её, привести в чувства, но знал, что в такой момент духовной гибели она не позволит ему и слова лишнего сказать, вызверится на него и, возможно, ударит, забыв о статусе и последствиях. Мехмед беспокоился о ней и старался лишний раз не говорить глупостей, которые ей часто приходилось слышать в свою сторону. Впервые он проникся его горем сполна, ощутив всё, что чувствовала она, изо дня в день мучаясь от тяжелого груза на плечах. Он ждал, пока она заговорит первой, чтобы не тревожить беременную жену, мать его будущего ребёнка, чьё здоровье его волновало больше всего. — Она убила и Мару-хатун, да? Это же она сделала? — Думаю, да. Даже если это сделал Явуз, она во всяком случае всегда подавала идеи, от кого нужно избавиться, чтобы расчистить путь к власти. Теперь она не сможет сделать этого, не волнуйся. — осторожно, не торопясь, он коснулся губами женского виска, предварительно убрав рассыпавшиеся по плечам волосы за уши. Она не отпрянула. Лишь продолжала молча сидеть, взглядом упираясь куда-то в даль, в непокорные просторы, где нет того заточения, того горя, что она переживает каждый день, не имея ни секунды отдыха. Казалось, там нет опасностей, нет правил, которые ограничивают свободу слов и действий. Хотелось верить, что когда-то и она сможет сбежать туда, где толпы деревьев превращаются в едва видную тёмную ширму, мизерную, слово они уместятся на ладонь. Но каждый день, проведённый во дворце, напоминал о том, что она — вечная узница этого места, этих правил, рабыня для всех, кто того захочет. — Не верится, что они посмели это сделать. Позволить себе убить человека, который принадлежит великой династии, убить сестру самого Султана, а до этого убить его жену и оставить сиротами двух детей. — Они не знали бедности, Лале, не знали плохого обращения. Что Явуз, что Халиме росли в условиях тепла и заботы, хорошего достатка и абсолютного потакания их желаниям. Кормилица Дайе рассказывала мне о них, они избалованные и чёрствые с самого детства. Если нашу доброту убили обстоятельства, то в них не зарождалось ничего такого. «Обстоятельства». Лале готова была рассмеяться в лицо Мехмеду, готовясь припомнить, какое «обстоятельство» разбило её, уничтожило как душу и человека, что способен мыслить, жить, дышать полной грудью. Он и был этим обстоятельством. Он уничтожил всё, что она любила, надругался над ней, испортил виденье самой себя, отобрал свет души и утопил его в океане тянущейся смолы ядовитой бесчеловечности. — Да. Ты прав. — она цедила это сквозь зубы, едва находя силы говорить. Ей было сложно даже мычание из себя выдавить, но, чтобы создать иллюзию любви, чистой и девственной, не запятнанной ложью, ей приходилось искать слова на задворках сознания, которые она всё ещё помнила. Лале мечтала лишиться голоса и возможности издавать какие-либо звуки, потому что теперь слова в её жизни, как и действия, не имели совершенно никакого значения. Султанша не была уверена даже в том, имело ли значение её существование, потому что жизнью назвать это не то что нельзя, это было бы против правил. — Я попрошу Рустема принести нам ужин. Думаю, ты не откажешься перекусить. — Я очень хочу сладкого. — Значит, попрошу подать вкуснейший десерт. — Мехмед мило усмехнулся, потакая желаниям супруги и двинулся в сторону двери, что выводила из покоев в длинный тянущийся коридор, где сплетались и чужие покои и более «служебные» комнаты, что были закрыты практически всегда. Всегда пустовала и комната хранителя покоев, ведь Мехмед так и не сумел отыскать человека, который не мечтал в тайне перерезать ему глотку или удушить дикой гадюкой, перед этим заставив последнюю впустить в его кровь столько яда, сколько вообще возможно. Перебросившись короткими фразами с евнухом и нетерпеливо расхаживая по комнате в ожидании ужина, Султан изредка поглядывал на Лале, что не сдвинулась со своего места. Заботливо укрыта его кафтаном, что нелепо свисал с её плеч, она сидела неподвижно, рассматривая мерцающие вдали огоньки и пытаясь отыскать смысл всего сущего, философствуя наедине с собой. Он не решался подойти к ней, точно робкий застенчивый мальчишка, что впервые познал женское внимание и теперь отчаянно пытался получить ещё одну дозу этой нежности, этого тепла, которого он абсолютно точно заслуживал. Даже если не заслуживал, он обязан был его получить любой ценой. В этом и была сущность Мехмеда: он добьётся всего, чего пожелает, если не получит этого добровольно, даже если придётся пролить чью-то кровь и заставить кого-то страдать до тех пор, пока в его жизни не появится излюбленное всем телом внимание. Он бродил по покоям туда-сюда, мерил их шагами, стараясь сократить время ожидания, но, как назло, ничего не получалось. Оно тянулось, как сахарная нить, что не могла оборваться, и бесконечно растягивалась, увеличивалась в размерах, продлевая все горестные минуты до целых столетий. Наконец, в двери постучали, и слуги внесли тарелки, наполненные едой, стаканы, в которых плескались ещё тёплое молоко, малиновый шербет, вода и один стакан вина, который предназначался для Падишаха. Также внесли несколько кувшинов, в которых игриво хлюпали напитки, как вино, так и остальные. Разнообразный широкий выбор несказанно радовал Мехмеда. Ему нравилось количество блюд, которые готовят только для него, напитки, которые несут только ему. Ощущение полной власти, абсолютного контроля над всеми сферами жизни давало чувство насыщения, удовольствия, доступного только одному человеку в этом государстве. — Лале, садись. Время ужина. Непринуждённо болтая, что звучало в разы реже тишины, молодые люди то и дело стучали вилками и ложками о тарелки, не специально, но с усердием, словно они никогда не видели подобного разнообразия блюд и требовали больше, просили ещё и ещё. Мехмед неспешно пил вино, чувствуя, как дневное напряжение улетает, отходит на второй план и спадает с его плеч, точно тяжёлый, расшитый камнями кафтан. Вино приятно обжигало юношеское горло, а расслабленность, что не заставляла себя ждать, ту же начинала проникать в его уши, глаза, разум, катиться вниз по позвоночнику и обволакивать ноги в виноградную негу. — Сегодня тебе было очень больно, Лале. — Неужели. — ядовито ответила Лале, пережёвывая нежное мясо зажаренной до хруста корочки перепёлки. Хоть она и притворялась, что любит его, поддакивала каждому его слову и делала вид, что теряет контроль при виде статной фигуры Султана, ей всё также хотелось отвечать дерзко, непокорно, показывая, кто на самом деле правит всем, что только можно рассмотреть. — Весь день не дерзила, вела себя покорно, чтобы сейчас говорить со мной, как со второсортным рабом. — обида горела, обжигала язык и уста, грудь и живот. Он проводил параллель с воспоминаниями из детства и поведением Лале, стараясь уловить момент, короткий временной промежуток, когда она стала такой. Мехмед помнил, как ломал её личность, как душил её желание пойти наперекор, чтобы сейчас лепить из неё, словно из податливой глины, всё, чего он пожелает. Но он не обладал достаточными навыками, чтобы полностью подчинить её себе, не используя методов жестоких и вредящих здоровью. Да и должно ли волновать его то, как он будет подчинять себе кого-то если это его приказ? — Ты тоже вёл себя, как заботливый супруг, за которого и жизнь не жаль отдать, а теперь плюёшься ядом в мою сторону, напоминая о том, что пришлось пережить сегодня. — совершенно непринуждённо она запивала съеденное шербетом, катая по языку чувственные нотки малины, мягкой сладости ягоды позволяя покрыть весь её рот тонкой оболочкой, приторной слизью, которую невозможно было сглотнуть. — Почему я позволяю тебе так вести себя? Почему не брошу в темницу и не отправлю тебя вслед за твоими нерадивыми дружками-рабами? Мехмед, к которому она привыкла, вновь проявил свою привычную ипостась во всей красе. Он пьян и откровенен, говорил непринуждённо и легко, словно это совсем не волновало его, не нависал огромным роем над головой. Лале сдержанно усмехнулась и отложила столовые приборы, подняв совершенно разбитый взгляд на сидящего перед ней Повелителя. — Потому что ты любишь меня. А я влюбилась в тебя. — ложь даётся легче, когда ты ничего не чувствуешь. Ты парируешь словами, точно художник, изображающий на своём полотне всё, что только вздумается и делая из нескольких нелепых мазков настоящий шедевр. Она умело подбирала тон, подавала слова так нежно и заботливо, с тонким шлейфом фальши, что Мехмед и не сразу смог осознать значение всех услышанных слов. Он помедлил, сделал ещё один глоток вина и пополнил его количество в своём стакане, преклонив серебристый кувшин. Прикрыв глаза и осушив практически за раз всё содержимое стакана, даже не смакуя и не пытаясь разобрать всяческие фруктовые нотки в напитке, юноша усмехнулся, закивав головой. — Ты права. Знаешь, что было бы с тобой, если бы я не любил тебя? — звуки и буквы в его речи путались, высказывания получались казусными и несуразными, на слух становилось тяжело воспринимать его и без того быструю речь. — Ты бы казнил меня. Всё просто. — Да. Я бы убил тебя, как только ощутил неповиновение. — Почему тогда держишь возле себя Эдже? — Она как тёплое молоко на ночь. Успокаивает меня и даёт расслабиться, — Мехмед рассказывал о своих истинных чувствах без зазрения совести и даже мысли о том, что его кто-то слушает. Мир перестал существовать, все звуки стихли и смешались фоновым шумом, картинка перед глазами была размытая и не давала ясности происходящего. Его разум затуманен алкоголем, а с языка слетало всё, что он так долго держал в себе. Юноша всегда держал Лале вдали о своих отношениях с разными рабынями, точнее, с одной рабыней, которая мозолила глаза, пожалуй, всему дворцу. Но сейчас оковы спали, речь стала открытой и раскованной, поведение смягчилось и приблизилось к привычному земному, к такому, которое люди проживают каждый день. Он был не Султаном перед ней сейчас, не Повелителем четырёх сторон света. Он был простым Мехмедом, заносчивым, наглым, но до боли честным. — Эдже… красива телом. Мне не нравится говорить с ней о чём-то высоком, философском. Весь её мир сосредоточен на мне. Это, конечно, радует, но быстро приедается. Это словно каждый день есть что-то одно, не пробуя ничего другого. Нравится до тех пор, пока не появится что-то более…яркое. Ты непокорная, тебя хочется добиться. А она уже в моей власти. Она мне нравится, но я бы не заключил с ней никах. — Как сложно нынче угодить Вашим предпочтениям, Повелитель. — голос, что внезапно раздался из ниоткуда, вывел Мехмеда из транса собственных раздумий вслух, заставил переключить своё внимание на суровую реальность, в которой ему приходилось носить маску. Эдже предстала перед молодыми супругами в одном из своих лучших нарядов: бордовое платье изящно огибало молодое тело, подчёркивая мягкую упругую грудь и пышные бёдра, не упуская возможности подметить также тонкий изгиб талии, дарованный ей природой. Рукава, покрытые драгоценными камнями, облипали руки девушки, напряжённые, готовые вот-вот разорвать ткань на себе. Она вся стала в один миг напряжённой, точно хищник, что готовился словить свою жертву, загнанную в угол. Волосы были собраны в элегантный высокий пучок, и лишь несколько передних прядей, выбившихся из общей массы шевелюры, обрамляли девичье лицо, подчёркивая скулы и глубину тёмных глаз, в которых кипела ревность. От её тела исходил препротивный запах мальв, от которого Лале поёжилась, постаравшись прикрыть нос рукой и тканью рукава, что свободно болталась, время от времени складываясь в гармошку от активной жестикуляции. — Кто позволил тебе врываться в мои покои, Эдже? — грозно пролепетал Мехмед, не в силах выразиться ещё более строго. Не получалось говорить твёрдо, с угрозами и наставлениями. Алкоголь обжигал его вены и сосуды изнутри, тело разогревалось с сумасшедшей скоростью, а в голове Падишаха все слова путались в один большой клубок, который он сможет развязать только утром, когда прочувствует все прелести весёлого алкогольного вечера и его последствия. — Слуги не говорили, что Вы заняты. Я, пожалуй, пойду. Хорошего Вам вечера. Ревниво процедив последнее, совсем не искреннее пожелание, Эдже ринулась в сторону выхода, желая как можно скорее покинуть это место. Её изнутри разрывало от злобы, по швам трещала кожа и ломались кости, таков был напор необузданного гнева. Грозно топая по дворцовым коридорам и снося всё на своём пути, девушка готова была разрушить каждую стену, каждый кирпичик этого величественного строения, чтобы хоть как-то облегчить чувство убийственной ревности, колющей где-то в груди. Руки чесались схватить Лале за волосы и приложить несколько раз о стену, чтобы она наконец запомнила своё место, но ещё больше хотелось посмотреть в глаза того, кто клялся в вечной любви, говорил о будущей совместной жизни, а теперь щебетал самодовольной сопернице такие же слова лести, при этом успевая задеть личность той, что проводила ночи и дни в его покоях. Она пролетела через гарем, будто ураган, поднялась на этаж для фавориток и влетела в комнату, словно разъярённая рысь, пантера, которая видит потенциальную добычу в каждом, кто попадался на пути. Схватив мягкую подушку, которая переживала её страдания и радости, Эдже метнула перьевое изделие в стену, затем подняла её и стала трепать так, что руки быстро начинали завывать от тянущей боли. Она не жалела этого предмета, не думала о том, кому придётся убирать разлетающиеся перья и собирать остатки рваной ткани, которую она умудрялась делить пополам снова и снова, даже не имея столько силы в руках, сколько требуется для того, чтобы разорвать плотную материю. Крича и ругаясь, ногами пиная всё лежащее на полу и переворачивая всю мебель, которая спокойно стояла на своих местах и подвергалась гневу хатун, Эдже не подбирала выражений и проклинала всё, что видела, кого помнила и знала. Казалось, она могла вспыхнуть в ту же секунду, загореться алым пламенем и уничтожить всё, что её окружало: сад, в котором он клялся в любви и читал стихи, лес, где они целовались и прятались, словно подростки, дворец, который таил в себе их слившиеся воедино стоны. Всё хотелось выжечь, поддать разрушающему действию огня, чтобы он, священный и неумолимый, после себя оставил лишь пепел. На шум сбежались все, кто ещё не успел отойти в опочивальню: служанки, калфы, управляющая и другие любопытные рабыни, которым было просто необходимо всунуть свой нос в чужие дела и интриги, ведь сплетни были основной подпиткой энергии в гадюшнике, где каждая борется за право быть счастливой и жить подле Падишаха, видеть его и слышать. Акиле пришлось пробиваться через толпу галдящих девушек, чтобы выхватить шкатулку из рук Эдже и бросить её на кровать, чтобы не пострадало ничего, кроме самооценки Эдже и её раздутого эго. — Ты что здесь устроила?! Я прямо сейчас выпорю тебя при всех, ещё и Госпожу с Повелителем приглашу посмотреть, чтобы узрели это позорище! Ночь на дворе, а она дворец громит, как стадо быков. — командный голос Акиле немного усмирил пыл юной фаворитки Падишаха, но та не стала сдаваться и продолжила метаться по комнате, подобно испуганной курице. — Пошла прочь с моих покоев, проклятая ведьма! Ни тебя, ни твою Госпожу я видеть не желаю! Кто ты такая, что позволяешь себе мне угрожать?! — Эдже надулась и расправила плечи, гордо подняла подбородок, свысока глядя на Акиле, рост которой был чуть меньше, чем у взбунтовавшейся хатун. — Я фаворитка Повелителя, и ты не посмеешь говорить так со мной. Акиле набрала полную грудь воздуха и мысленно провела отсчёт от одного до десяти, стараясь сохранить холодный разум и не поддаваться влиянию личной неприязнью к Эдже. Она загружала её работой, делала всё, чтобы она и нос не могла высунуть дальше гарема или прачечной, но она всё равно выскользнула из-под наблюдения и по инерции пошла к покоям Мехмеда, вернувшись оттуда в животном неудержимом бешенстве. — Я имею право наказать тебя за твоё поведение, Эдже. Ты поднимаешь бунт в столь позднее время, громишь дворец, сквернословишь, плохо отзываешься о своей Госпоже. Я могу прямо сейчас позвать стражу, и они набьют палками твои ноги так, что ты забудешь, как ходить. Я обязательно доложу о твоём поведении Повелителю, а он, уж поверь, выберет более жестокие меры наказания. — Я бы тебе рассказала, Акиле, — девушка с отвращением ткнула Акиле прямо в грудь тонким длинным пальцем, слегка толкая и выказывая всё своё неуважение, — чем мы занимаемся с Повелителем в его покоях, но, боюсь, тебя огорчит факт, что твои планы о наказании разобьются, как это зеркало. — метнув взор в сторону разбитого зеркала, осколки которого валялись под ногами у всех, кто находился на территории её комнаты. Пока Эдже насыщалась чувством собственного превосходства и ликовала, открыто насмехаясь над управляющей, Акиле, не в силах усмирить негодование, занесла руку и остановила её за ничтожные несколько миллиметров, разделяющие лицо Эдже и горячую ладонь славянки. — Девушки, разойдитесь по комнатам, нечего толпиться здесь! — приказной тон ей давался лучше всего: девушки стыдливо разбежались по комнатам и постелям, юркнули туда, как тихие мышата, что прячутся в своих норках. Осталась лишь она, самодовольная Эдже с разросшейся на лице улыбкой и лекарша, что возникла за спиной, точно фантом. Её голос вынудил Акиле вздрогнуть и сжать кулаки от резкого выброса адреналина в кровь. — Я пришла на процедуру. Акиле-калфа, ты можешь подождать за дверью, пока я сделаю то, что от меня требуется? — А что за процедура? Почему ты мне об этом не говорила? — укоризненные нотки стрелами пронзили слух лекарши, и та, замешкавшись, пожала плечами, подбирая верные слова, чтобы не навлечь на себя беду в виде наказания или выговора. — Да забыла как-то, Халиме-хатун ещё назначила эту процедуру, а у нас в гареме власть меняется слишком быстро. — немолодая повитуха пожала плечами и выдавила из себя подобие улыбки, на что Акиле покивала головой, глаз не сводя с Эдже, медленно поднимающей полы платья и оголяя изящные длинные ноги. Пригрозив фаворитке пальце и тихо выругавшись, Акиле выпорхнула на балкон и опёрлась о стену, тяжело вздыхая. Слишком много навалилось за сегодняшний день: рассказы Ренки о том, как кричала от боли Лале, с ума сходя по давно забытой утрате, выходки Эдже и куча работы, которую она не успевала переделать так быстро, как планировалось. И чем больше она откладывала дел на завтрашний день, себе обещая с ними разобраться, тем больше их накапливалось, и уже через несколько дней она могла утонуть в море бытовых дел и забот. Перед глазами всплывал образ Влада, покачивающего головой в неодобрительном жесте. Она плохо держит данное ему обещание, но ничего не может с этим сделать, она напортачила с магией кольца и теперь тоже должна решить эту проблему в кратчайшие сроки, до того, как Лале успеет родить. Столько проблем, которые требуют скорейшего решения просто грозятся свалить её с ног. — Проблемы, проблемы, проблемы. Акиле ждала, когда же наконец из покоев выйдет лекарша. Интерес, что же за процедуру проводят Эдже почти каждый день, поедал изнутри, и она, нетерпеливо пританцовывая, то и дело поглядывала на дверь, ожидая, что та вот-вот распахнётся. Когда же повитуха тихо выскользнула из покоев, оглядываясь по сторонам, точно вор, что стащил драгоценность, Акиле выскочила из-за угла, перекрыв собой путь немолодой женщине. Она заметно растерялась, но из рук не выронила всех баночек и инструментов, которые таскала за собой, как приданное. — Куда спешим? — Отдыхать, Акиле, куда же я ещё могу спешить. — нервно хихикнув, женщина оттянула ворот платье, будто он душил её, мешал говорить и дышать, что Акиле заметила сразу же, ощутив явную нервозность со стороны невинной женщины. Ловко выхватив из рук один из пузырьков, чьё содержимое не было ей известно, калфа покрутила его в разные стороны, подставляя прямо под лучи единственного источника света — свечи, что медленно догорала, проживая свои последние минуты. — А что за процедуру ты ей проводишь? — Да чтобы не могла забеременеть… Акиле открыла баночку и отпрыгнула, как только лекарша попыталась выхватить у неё из рук то, что по праву не принадлежало калфе. Втянув носом приятный цветочный аромат, Акиле покивала головой, и вставила корковую пробку назад, не намереваясь больше выпускать этого аромата в гарем. — Значит, смотри, — Акиле выудила из кармана мешочек с золотом, протянув его лекарше так, чтобы никто не сумел узреть сего подкупа, — отныне мы забываем о предназначении этих мазей и используем другие. — с намёком продолжала девушка, но повитуха лишь нахмурила брови, откровенно не понимая, что от неё требуется и о чём говорит управляющая. — Перед хальветом мажь её кедровым и оливковым маслом изнутри, пои настоями хвоща, мяты и крокуса, после возвращения обязательно промывай её водой с чем-то цитрусовым. Я понятно объясняю? — вкрадчиво шептала Акиле, будто заговаривала лекаршу, попутно протягивая ей ещё один мешочек со звенящим содержимым. — Это уже немного опасно… — Тише, я знаю. Я сама лекарем была, я знаю, чего прошу. Эта наглая девица не должна забеременеть, никогда и ни при каких условиях. Будет сопротивляться — зови, я разберусь.***
— Какими будут Ваши последние слова, Халиме-хатун? Она стояла на коленях, голову положив на камень, на котором погибло множество врагов государства, и теперь она была одним из них. Чёрные растрёпанные волосы были грязными, свисали с её головы, будто обмоченные в масле, сама она была испачканной в грязи и пыли, так как всю ночь пролежала на холодном грязном полу темницы, считая часы до своей кончины. Она тихо рассмеялась, и, не в силах сдвинуться и перевести свой взгляд на возвышающуюся «комнату наблюдателя», как её называли многие среди дворцовых жителей, начала свою речь. Громко, без запинок, будто тренировала это умение день и ночь, репетировала каждое слово свей предсмертной речи — Я действительно убила их. Я убивала многих, кто вставал на моём пути и части их тел вы не найдёте, даже если обыщете всё проклятое государство… — Она действительно виновна… — прошептала Лале, неотрывно наблюдая за лежащей и кричащей на всю площадь Халиме, вслушиваясь в каждое её слово, в каждый звук, что издавал её поганый рот. Мехмед покачал головой и, последовав примеру Лале, стал вслушиваться в слова виновной, которая приготовила длинную речь о том, что она сотворила. Это напоминало её раскаяние, последнюю молитву перед тем, как она лишится головы, остановив все важные процессы в организме. — Тебе не будет плохо, когда ты увидишь кровь? — тихо заговорил Мехмед, обращаясь к Лале, и та помотала головой в отрицательном жесте, с интересом наблюдая за рвущей глотку хатун. —…. я хотела уничтожить всю вашу династию, и я сделаю это даже после смерти. Все вы умрёте, не оставив после себя ничего, кроме разбитых на осколки воспоминаний. Эдже не подарит Вам, ребёнка, Повелитель, а Лале оказалась довольно живучей. Сафие не смогла с ней расправиться, к сожалению. Но всей вашей династии стоит опасаться каждого шороха, каждого кривого вздоха, потому что в любой момент ваша жизнь может оборваться, как моя. Вы погубили моего сына, отобрали у меня последнюю надежду, отобрали у меня покойного супруга, настроив Султана Мурада против меня. И я обещаю, что заберу Вас всё, чем вы владеете. Вы держите возле себя не тех людей, Повелитель. Единственное Ваше правильное решение — отстранить Явуза от всех дел. Он виновен так же, как и я. Взмах заточенной сабли, рассекающей воздух, свист металла и громкий хруст костей, рвущегося мяса и фонтанирующей крови. Все смотрели с замиранием сердца и нарастающим отвращением, но никто не сходил с места, даже Лале, что больше не переносит запах и вида крови. Она стояла неподвижно, рассматривая, как голова основной причины её проблем катится по дорожке, за собой протягивая длинный кровавый след. На лице застыла жуткая гримаса, насмешка, намеренное желание испугать тех, кто взглянет на её остывшее лицо позднее. Мехмед пошатнулся, и, очертив взором фигуру Лале, почувствовал головокружение, что сбивало с ног, отнимало возможность держаться уверенно, так, как начертано Падишаху. — Мехмед, что с тобой? — Голова… не могу… стоять. Громоздкое сильное тело безжизненно падает на пол, привлекая внимание стражи за дверью. Падишах потерял сознание, окунувшись в вечный мрак, из которого теперь ему предстоит выбраться, точно из липких паучьих сетей.