Игра Великих

      Холодное осеннее утро не радовало: лепестки цветов, кои некогда источали нежный сладковатый аромат, небрежно опали на землю, укрыв ту тонким шёлковым одеялом. Они хрустели под ногами, крошась на мелкие кусочки, из-за чего у всех жителей дворца складывалось ощущение чего-то неминуемого, подобного старости и гибели. Завывал ветер. Он больше не пел мелодичные колыбельные, не укутывал в свои горячие объятия. Лишь кричал о чём-то, шумел, словно нечто тревожило его, сводило с ума и заставляло сносить всё на своём пути.       Лале поёжилась от холода и схватилась за чёрный меховой кафтан, будто он — луч угасающего солнца, кое всё ещё может дарить тепло, греть в самые беспощадные холода. Её живот достаточно округлился, чтобы проходящие мимо служанки и евнухи заглядывались с пожирающим изнутри интересом. Бордовое, непривычно большое платье хоть и скрывало выросший живот, но каждый при дворе знал о беременности Госпожи, потому та не оставалась без заинтригованных тёплых взглядов.       — Вы сегодня непривычно молчаливы, Госпожа. — Мара-хатун подала голос впервые за всю прогулку, отчего Лале обернулась к ней и слабо усмехнулась. Женщина, что гордо шагала рядом с ней как всегда сияла изяществом и не скрывала своего благородного происхождения: тёмное, точно, звёздное небо, платье, подчёркивало точёную фигуру женщину, в тот же час скрывая любой участок её кожи, словно это нечто сокровенное, совершенно тайное. Золотые нити вдоль синей ткани вырисовывали незамысловатый цветочный узор, а камни, что слабо блестели под лучиками уходящего за горизонт солнца, украшали края узких рукавов.       — Разве я слишком много говорю?        — Нет, — женщина тихо засмеялась, будто слова Лале удивили её, — просто сегодня явно что-то произошло. Вас что-то опечалило?       Лале прикусила щеку изнутри и шумно выдохнула носом. В самом центре сердца копошились черви, склизкая гниль текла по венам, заражая организм и пробираясь в затуманенный разум. Все слова будто перестали существовать, голова оказалась совсем пустой и на ум не приходило ни единой здравой мысли или отговорки. Язык путался лишь от осознания того, что придётся говорить, рассказывать о том, какая тьма засела в душе и как беспощадно она заполняет всё тело, от пяток до самой макушки.       — Эдже приходила утром. Поговаривают, что она беременна. И мне говорила об этом.       — Вам это лично мешает? — вопрос женщины пронзил разум Лале и потащил за собой слепую ярость, которая вмиг обдала девичье тело огнём. Его алые языки просачивались сквозь разгорячённую кожу, слова вспыхнули на кончике языка и тут же свистнули в воздухе, рассекая его, подобно острию меча.       — Сейчас она родит ему шехзаде, обзаведётся поддержкой посильнее, и я буду гнить в этом лесу вместе со своим ребёнком. — Лале пальцем указала на редкие ряды деревьев, что стояли практически обнажёнными. Отвратительно рыжие, неприятно сухие на вид, они всё же стояли на месте в ожидании снежного пухового одеяла, что вот-вот придёт и укроет их, ласково, точно заботливая мать.       — А если девочка родится?       — И как же понять, что родится именно девочка? Надеждами себя тешить, Аллаха молить? — скептический скрежет её голоса озарил идущую позади Ренки, что тут же выросла между своей Госпожой и Марой-хатун, всех озарив ехидной усмешкой.       — Эдже даже у повитухи не была. Не беременна она, только на нервы всем действует.       Слова брюнетки отозвались приятным медовым теплом в груди Лале, на лице выросла улыбка, и вслед за ней с уст слетел смех. Искренний смех, мелодия самой души Султанши, которой даже пришлось остановиться, чтобы дать волю эмоциям. Она не понимала, что нашла такого в словах калфы, но явно чувствовала необходимую поддержку, коя была недостающим элементом в бесконечном жизненном цикле. Девушка знала, что её счастье скоротечно,       — Много-то ты знаешь, хатун. — Мара-хатун укоризненно взглянула на Ренки, на долю секунды озарив её ослепительным гневом, но спустя мгновение, её взор смягчился, вспышка недовольства в глазах сменилась размеренным спокойствием. — Беременность всякая женщина почует. Может, и на неё это чувство снизошло?       Лале закусила губу и на этот раз подняла глаза резче, словно искала раздражительный шорох в кромешной тьме. Идущая рядом женщина тут же утихла, голос её стих и вовсе растворился в тяжёлом сгустившемся воздухе, что предвещал дождь. Выдержав мучительную паузу, Лале тихо зашептала от безнадёги, отчаяния, что пленило её тело в один лишь миг, за собой оставив серый шлейф негодования:       — Если она действительно беременна, то меня со свету изживут. Она слишком близко к Мехмеду, он слушает каждое её слово и поступает так, как ей хочется. Ведьма околдовала его, и теперь наш Падишах — умалишённый, идущий на поводу у несведущей женщины.       — Будьте хитрее, Госпожа, — заговорщицки проговорила Мара-хатун, а затем, быстро откашлявшись, продолжила ещё тише, боясь, что кто-то расслышит дрожащий шёпот среди надоедливой какофонии дворцового сада, — Вам нужно расположить Падишаха к себе. Сделать его своей собственностью. Тогда никакая Эдже не сумеет отнять у Вас возможность дышать спокойно в родном дворце, в котором вы росли вместе со своим супругом.       Внутри девушки всё съёжилось, свернулось в тугой комок встревоженных нервов и уменьшилось до размера песчинки. Раскалённая докрасна, злоба подкатила к горлу и застряла в нём, обжигая корень языка и умоляя о минутной свободе. Словно призрачные тени, подавленные чувства нависли над телом молодой Госпожи, подначивая поддаться минутной слабости и взорваться тысячей отдельных элементов, осколков, которые ранят близстоящих и вразумят всех, кто так и не осознал её горя. Все наивно считали, что свадьба стала одним из самых прекрасных для неё дней, что Лале — счастливая супруга, коя познала любовь самого Властелина и теперь купается в его внимании и заботе. Но вся его забота ограничивалась на сухих приказах, в коих речь шла о здоровье будущего ребёнка и не более. С одной стороны, это донельзя радовало Лале: он наконец подарил ей покой и больше не проведывал её, не звал к себе и не доставал глупыми расспросами, не причинял ей вреда. Но обратная сторона медали упорно напоминала о себе: она теряла власть над ним, не чувствовала больше того контроля, что был ей подарен в один день и всего на секунду. Ей хотелось большего. Хотелось полностью завладеть его разумом и все прихоти творить его руками и его устами, не боясь осуждения, а затем жестоко забрать его жизнь, спрятав чёрную душу с отвратительным запахом плесени в маленькую шкатулку, чтобы закопать и навсегда забыть о существовании этого монстра.       — Будьте учтивой и ласковой, но не забывайте о том, что Вы имеете право голоса в этом государстве. Делайте то, что он велит, но с особым женским шармом. Если захочется — перечьте ему, заставьте его почувствовать себя бессильным и в то же время увлечённым Вами. Мехмед — хищник, а хищникам интересен сам процесс охоты, когда добыча — приятный бонус.       Лале внимательно слушала наставления немолодой женщины и иногда кивала, подтверждая свою заинтересованность в её словах. Но отклика в них она не находила. Ей всегда хотелось перечить ему, сопротивляться его приказам и желаниям, показывать, что она — личность, сильная и несломленная. Но каждый раз она терпела крах, получая наказание и выговор. Что-то всегда мешало, и у этого «что-то» было имя. Эдже-хатун.       — Не хочу я ему потакать. Он и так удостоился слишком большой чести, когда получил право на престол. У него есть всё, чего он так яро желал: женщины, золото, власть. Зачем ему нужна была я? — в один момент Лале остановилась и обернулась к Маре-хатун, которая, опешив, едва не свалилась на землю из-за чёртового камня под ногами. Взгляд Лале был холодным, но совершенно детским, будто она искренне не понимала, почему это с ней происходит. И в карих очах виднелась мольба, крик о помощи, который она заглушила сладостями, заморскими тканями и властью над другими людьми. Её не лечило время, не спасала власть и не нравился муж-Султан. Всё было напрасно.       — Вы его вообще любите?       — Да… Но иногда он сводит меня с ума своими поступками. — она научилась лгать не краснея. Оттачивала это мастерство изо дня в день, стараясь делать это настолько уверенно, чтобы даже самый искусный лжец не раскусил её обмана. Так и вышло: улыбка Мары-хатун смягчилась, губы её дрогнули в блаженной улыбке, а глаза заискрились, и Лале в затянувшемся молчании наперёд услышала наставления. Очередные советы, о которых она не молила, стоя на коленях.       — К мужчине нужен особый подход. Ты должна очаровывать его каждый день, оставаться его личной загадкой, тайной, к которой он никогда не найдёт ключа. Подари ему заботу, и он подарит тебе весь мир. — женщина лучезарно усмехнулась и в тут же подмигнула, одаривая Лале и её служанок тёплой волной уверенности и ласки. Юная Госпожа учтиво улыбнулась в ответ, больше всего желая скрыть отчаяние, кое отпечаталось на лице почерневшим ожогом. Она хотела скрыть своё недовольство, спрятать его как можно дальше, чтобы никто и никогда не узнал о том, что она испытывает к Мехмеду, к его раздутому эго. Но в словах матери погибшего кузена девушка слышала долю правды. Он сам не раз говорил о том, что ей стоит умерить свой пыл, и весь мир преклонится перед ней, упадёт к её ногам и станет усыпать поцелуями загорелые стопы. Душа отчаянно противилась, из последних сил пытаясь добиться обманчивой, точно туман, справедливости. Были силы на сопротивление, в рукаве имелись козыри для страшной кровавой борьбы, но хитрость, затаённая в сердце и заботливо выращенная в условиях зверского отношения, шептала иное. Ей стоило играть по правилам Падишаха, чтобы в итоге победно рассмеяться, наблюдая, как его тело в закрытом чёрном гробу уносят куда-то вдаль.       — А это не Эдже гуляет? — вкрадчивый шёпот обжёг уши молодой Госпожи, брови будущей матери угрожающе нахмурились, а рот искривился в тонкую ломаную линию. Эдже и впрямь гуляла подле Падишаха, поглаживая плоский живот, скрытый таким же бордовым платьем, как у Лале, на что та, скривившись, громко вдохнула. Она видела обычную подражательницу, которая, в отличие от неё самой, была искренне влюблена в Мехмеда и игнорировала все его плохие поступки. Возможно, она даже была его музой в этом. Госпожа никогда не узнает, о чём они думают, находясь друг с другом, но была уверена, что совсем скоро она сумеет взять всё в свои руки и положить конец диктатуре, безжалостному правлению молодого Султана.       — Красивая девушка. — сухо констатировала Мара-хатун и уверенно продолжила мерить шагами широкие потускневшие дорожки сада Эдирне. Она шла прямо навстречу им, влюблённым юным душам, что нашли утешение друг в друге, смешав её с непозволительной дозой страсти и упоения. Мехмед и Эдже спокойно вышагивали нога-в-ногу, обмениваясь дружелюбными речами и иногда посмеиваясь.       — Каков прок с красоты, если ума нет? — едко отчеканила Лале, приближаясь к влюблённому в другую женщину, супругу. Её ни капли не задевало его увлечение Эдже, это не было похоже на ревность, которую она когда-то испытала, увидев Влада в объятиях светловолосой Ольги, а потому она даже не дрогнула, когда холодный надменный взгляд коснулся её лица. Эдже смотрела гордо, даже высокомерно, руки её покоились у живота и перекрывали друг друга: это походка любой Госпожи, что научена хорошим манерам и никогда не слышала о моветоне.       — Госпожа, — девушка с фальшивым почтением поклонилась. Лале смерила её надменным взором, а затем, немедля, преклонилась перед Падишахом, покорно склонив голову перед супругом. «Супруг». Она ненавидела это слово, ненавидела всё, что связано с ним, но знала, что пути назад не было. Вся власть, её концентрат, содержался именно в руках Мехмеда, и отказываться от той затеи, что ни на секунду не покидала ум — нельзя. Было слишком поздно. Нужно было думать раньше, в бане, когда она оставляла глубокие порезы на собственных руках, неотрывно рассматривая, как спешно убегают струйки крови, стремятся вдоль её ног к холодному полу.       — Лале… Моя дорогая супруга. — Мехмед обхватил её руку своей и коснулся сухими горячими губами тыльной стороны женской ладони, отчего лицо Лале тут же приняло гримасу высокомерия, окрасилось в золотой цвет безмолвной победы над стоящей рядом девушкой. — Ты сегодня необычайно красива, точно райский весенний сад. Надеюсь, ты не забыла, что сегодня ночь четверга?       Осознание ударило молнией посреди затуманенного разума молодой Госпожи. Сегодня и впрямь ей предстояла ночь, кою она должна была провести наедине с Мехмедом, следуя устоявшимся традициям. Девушка натянула лёгкую улыбку на потускневшее вмиг лицо, стараясь не сталкиваться с пылающим, и в то же время совершенно пустым взором Султана.       — Благодарю, Повелитель. Конечно, я помню, что сегодня наша с Вами ночь. И обязательно явлюсь к Вам в покои, раз Вы того желаете. — холодный порыв ветра обдал лицо Лале, словно стараясь отрезвить её разум и унести эти слова как можно дальше, и, казалось, даже сама природа не хотела, чтобы эта горячая воодушевлённая речь коснулась его ушей. Но как только его губы растянулись в кошачьей ухмылке, словно вот-вот его порадуют любимым лакомством, юноша поцеловал руку своей супруги вновь. Ветер утих.       — Не желаешь прогуляться вместе со мной? Эдже как раз собиралась возвращаться во дворец, и я бы хотел, чтобы ты скрасила моё вечное одиночество. — он говорил это так сладко, что на секунду Лале ощутила себя действительно и безоговорочно любимой, словно не было всего того кошмара, не было того Мехмеда, который искусно творил боль собственными руками, уподобившись скульптору. Но ветер завыл снова, и в этот раз все женские мысли поддались холодному порыву и улетучились, скрывшись в густом сплетении полуобнажённых сосен. Девушка замешкалась и окунулась в рой мыслей, что надоедливо жужжал в самом центре черепа, но Мара-хатун, которая уловила вибрации сырой неуверенности Султанши, встряла в разговор, спасая Лале от замешательства и прожигающего взгляда Султана:       — Повелитель, Госпожа как раз собиралась к лекарю, с утра жаловалась на плохое самочувствие. Сегодня она посвятит Вам всю ночь, а следующим днём, если Госпожа будет в добром здравии, Вы сможете подарить ей весь свой день.       Эдже заметно краснела от злости, со стороны наблюдая, как её возлюбленный мило щебечет с Лале, как он целует её руки и дарит самые тёплые взгляды, коих она ещё не удостоилась. В самом центре девичьего сердца, что рвалось на части от ядовитой ревности, вскипела злоба, горячая, точно лава, и тут же она обдала каждый капилляр, каждую артерию в её теле. Хотелось вырвать Мехмеда из лап этой хитрой девушки, что крадёт всю его любовь, взамен даруя лишь разочарование, спрятать его как можно дальше от новоиспечённой султанши, чтобы та даже думать не смела о том, что он может полюбить её.       Хатун словно застряла в коконе дурного сна, из которого она была не в силах выпутаться. Она совершенно не хотела поклоняться этой обманщице, воровке её счастья, не хотелось даже видеть её наглого лица и огромного живота, который был хорошо виден под таким же платьем, как у неё самой. Вновь в ушах зазвенели слова Мехмеда о том, что она якобы уже собиралась возвращаться во дворец, и гнев загорелся в кончиках пальцев, глаза потускнели, а сердце стало биться с отчаянной скоростью, как у загнанного зайчонка. Эдже никуда не собиралась до того, как они встретили весь этот змеиный клубок, но теперь, когда обида плещется через край её тела и готова была вырваться жемчугом с очей, девушка действительно собралась уходить. Ей нужно было пережить этот день, попутно надеясь, что она сумеет пережить и эту ночь, коя окутает её чувством холодной разлуки с любовью.       — Тогда пройдём все вместе во дворец, а затем каждый станет заниматься своими делами. Мара-хатун, я бы хотел поговорить с Вами, потому мы можем пройти немного дальше.       Женщина деловито кивнула и поклонилась, обернувшись на сто восемьдесят градусов и зашагав чуть быстрее привычного, чтобы обогнать столпившихся девушек и поравняться одной линией с Мехмедом, что тут же замедлил свой шаг. Все служанки, охрана и любимицы Повелителя так же стали покорно идти вслед за своим Падишахом, немного отставая от двух уверенно идущих впереди фигур. Эдже нехотя заговорила первой, даже не поднимая взгляда на Лале, а лишь сверля холодными тусклыми аметистами спину любимого Султана. Его красный кафтан нравился ей до потери памяти, ведь вчерашним вечером, когда она вновь оказалась в покоях Мехмеда, он надевал на неё этот самый кафтан и смеялся, просив показать ещё раз, как себя ведёт Явуз-паша. И теперь боль смешалась с теплом: он не вёл себя так, словно она — любовь всей его жизни, практически не говорил с ней на людях, но наедине он был самым светлым, самым любящим юношей, сердце которого трещало от переизбытка светлых чувств.       — Не думай, что ты победила в этой битве. — её голос холодный, как северный ветер посреди океана, чьи леденящие брызги обдавали горячее лицо. Лале лишь тяжко вздохнула.       — Мне достаточно того, что при встрече он целует мои руки и проявляет уважение. Не забывай, что кто-то из нас — чистокровная госпожа, а кто-то — всего наложница, жалкая подражательница.       Акиле и Ренки недоумённо переглянулись, неспешно следуя за своей Госпожой. Она никогда не произносила подобных речей, не делила людей на рабов и вельмож, а потому подобное высказывание больно кольнуло где-то в области сердца. Казалось, что теперь она не будет относиться к ним, как к подругам, которые сумели помочь ей вырваться из плена бездны, из безумия, в котором она постепенно тонула, скрываясь в густом дыме тьмы. Теперь и они — простые служанки, которые стали для некогда светлой девушки лишь фоном на её картине, неотъемлемой рутинной вещью, которую она уже и не замечает.       — Скоро и я рожу, и ты больше не сможешь вести себя так по отношению ко мне. — Эдже искала любую возможность, чтобы показать собственную значимость в этом дворце, наполненном такими же рвущимися к вершинам девушками, как и она сама. Но получалось недостаточно хорошо, чтобы это действительно задевало Лале-Султан.       — Смогу. Ты всего лишь рабыня, и если я захочу, то от тебя и следа не останется, потому всегда думай, что ты говоришь в мою сторону, иначе тебе придётся дорого заплатить за свои слова.       Пока любимые женщины юного Падишаха сдержанно обменивались колкостями, стараясь не быть услышанными посторонними, сам парень говорил с матерью покойного брата, расспрашивая её о том, что она помнит о его собственной матери. Не всё её воспоминания, которые она подавала сладкой медовой речью были такими же приятными, как бархат её голоса, но это не мешало ему создавать в голове образ мамы, строить его по частям.       — Какие были отношения у Халиме и моей матери? Недавно я видел такой сон… Но будто это не сон совсем был, а явь, реальность, о которой я забыл.       — Халиме ни с кем не поддерживала хороших отношений. Со всеми женщинами покойного Султана Мурада, Вашего отца, она страшно ругалась, устраивала всем нам такие кошмарные дни и ночи, что другой раз нельзя и глаз сомкнуть было. Она была его первой супругой, а Хюма — последней, и потому Халиме совсем её не признавала, к тому же, Ваша матушка, как вам ведомо, была не из знатного рода. Халиме не один паз пыталась убить Хюму, и яд ей подливала, и топить пыталась, но всегда кто-то вовремя появлялся, и только благодаря этому Ваша мама оставалась в числе живых.       Мехмед задумчиво замычал и тут же умолк, не желая перебивать Мару-хатун. Он чувствовал, что все её слова — чистая монета, неподдельная правда, коя словно льётся из младенческих уст. Отрывками он помнил своё детство, помнил то отношение, которое терпели они с матерью от несносных жён отца и их детей. Только Лале любила его, не причиняла вреда, не делала больно так же, как собственные братья.       — Как умерла матушка?       — Халиме убила её. Ударила подсвечником по голове, и та упала замертво. Все помнят этот страшный день, когда её нашли бездыханной, в крови и засохших слезах. Вас маленького едва в чувства привели, Ваша голова также кровью истекала. Хоть Халиме и противилась обвинениям, но все знали, кто это сделал. Тем же утром Вас увезли в Манису, пока оплакивали умершую Хюму, да будет Рай ей обителью.       — Аминь. — робко произнёс Мехмед, на мгновение погрузившись в воспоминания, в слабые дымчатые картины, что предстали перед глазами в одну из ночей. В ту ночь он стал зрителем, которому словно связали руки. отобрали голос и украли возможность изменить хоть что-то, помочь той, кого так любил. И весь этот спектакль словно повторялся изо дня в день, каждый холодный вечер он провожал с мыслями о матери, и каждый тусклый рассвет он встречал, не расставаясь с мыслями о том, как рано её забрали, как её жизнь утекла сквозь пальцы. — До этого я даже не помнил, как она выглядит. Она меня во снах посещает, и теперь я вижу её всюду. Почему Халиме только решилась на это… — зазвучал тихий вопрос, и в голосе Падишаха зазвенело едва уловимая нотка отчаяния, совершенно детского, невинного. Он не знал, почему его лишили матери, почему так нагло украли детство и заставили сидеть вдали от всех, кто мог подарить хоть какую-то каплю любви, зёрнышко светлой надежды вселить в его душу. Каждый день он звал маму, убегал от кормилицы и сновался по дворцовым коридорам в Манисе, среди которых он не находил родной души, не улавливал тёплого материнского взора среди сотни холодных, бесчувственных, совершенно чужих глаз. Он искал родные карие, цвета золота в мерцании угасающих свечей, глаза. Но не находил.       — Она только потеряла своего сына Ахмеда, и думала, что во всём виновата Хюма. Она вообще винила её во всех своих бедах, потому что Ваш покойный отец полюбил её самой искренней любовью. — нотка ревности в голосе Мары-хатун обожгла уши Мехмеда, и тот, на секунду забыв о том, кто эта женщина и какое она отношение имеет к нему и его матери, усмехнулся. Впервые искренне, без намёка на привычную фальшь. Ему приятно было осознавать, что ему маму любили также сильно, как любила она, что ей дарили те моменты, о которых могла только мечтать любая в мире женщина. Хотелось расспрашивать женщину о том, что делал отец для матери, но, почуяв, как внутри шевелятся слабые остатки совести и уважения, Падишах тактично промолчал, стараясь не надавливать на больное.       Теперь он и сам любит нескольких женщин, и даже сам знает, какую из них сильнее, но, справедливости ради, Мехмед молчал, стараясь ни одну из них не обделять вниманием. Но стоило лишь на миг вспомнить майское прохладное утро, крик сломленной супруги и боль, отчаяние в её очах, как сердце болезненно сжималось, а к горлу подкатывал комок, состоящий из концентрированного чувства вины и ненависти к самому себе. Парень знал, что готов был дарить Лале весь мир, делать всё, что она лишь пожелает, но её непокорность мешала. Однажды он оступился, сделал то, чего не должен был, и с того времени между ними выросла стена, неподдающийся ему барьер, который он пытался сломить силой. Все его попытки были тщетными. С каждым разом стена лишь росла, каменная глыба становилась всё холоднее, а облик той милой Лале терялся за непроглядной серой преградой.       — А Айше-хатун?       — Про неё мало что знаю… Сказать честно, практически ничего. Я говорила о ней с Лале-Султан, вечером вы сможете обсудить с ней всё, что знаете. Мне жаль, что вам пришлось расти сиротами.       Сирота. Мехмед часто примерял на себя это слово и крушил всё, что попадалось под руку. Он не хотел быть сиротой, не хотел даже слышать это слово, но каждый день, глядя на себя в зеркало, он понимал, что таковым и является. Матери нет, отец приезжал настолько редко, что он уж стал забывать черты его лица, его голос и заботливые наставления. И так же он думал о Лале. Та совсем не знала своего отца, позабыла о матери, осталась совершенно одна в этом мире, а когда у неё появилась хрупкая надежда на счастье, он отобрал и ту, веля девушке оставаться во мраке вечного одиночества. И она не сопротивлялась. Девушка отдалялась ото всех, кто мог причинить ей хоть какую-то боль, держала на расстоянии тех, кто уже пытался ранить её в самое сердце и пряталась от тех, кому всё же это удавалось. Лале боролась за свою жизнь с помощью одиночества, которое так отчаянно ненавидела и в которое была по уши влюблена.       — Всевышний послал нам урок, который мы сумели пройти. Теперь нам стоит подарить всю свою заботу детям, которые совсем скоро придут в этот мир, ту любовь и ласку, о которой сами грезили.       — Вы очень мудрый человек, Повелитель. Рада, что Вы смогли пройти все испытания Аллаха. Теперь осталось молить Всевышнего, чтобы Ваши дети родились здоровыми и счастливыми.       Мехмед на долю секунду затаил дыхание и представил, как он держит на руках новорождённое дитя, его кровь и плоть, которая целиком и полностью его. Его и любимой женщины, что сумела пройти все муки, которые за собой влекут новую жизнь, чистую душу, коя не знает ни греха, ни горя. Сердце пропустило один удар. Два. Прежде, чем он смог восстановить собственное дыхание, пальцы задрожали, будто от холода, пробежавшего по коже. Ему захотелось как можно скорее почувствовать младенческое тепло возле своей груди, в своих руках, увидеть блестящие глазки, которые внимательно исследуют мир вокруг. Он любил детей. Раньше он относился к этому, как к привычному жизненному процессу, и не видел ничего необычного в чистых маленьких душах, не запятнанных ложными словами и грешными поступками, но сейчас в голове будто что-то щёлкнуло, и теперь он испытывал одно лишь неподдельное тепло от одной лишь мысли о детях.       Недавно, когда он ходил на базар, облачившись в чёрный плащ, что скорее напоминал грозовую тучу, которая скиталась среди ярких солнечных одеяний, он увидел совсем маленькую девочку, которая так желанно смотрела на маленькое красное яблочко, которое блестело под прямыми лучами усталого солнца. Глаза малышки блистали океанической синевой, её чёрные, точно крыло ворона, волосы, непослушно растрепались, пока она юрко бегала среди высоких человеческих фигур. Она выглядела совершенно беззащитной, маленькой и растерянной, но стоило кому-то с ней заговорить, как та становилась примером детской смелости и уверенности. Она тянула крохотные ручки к яблоку, но так и не дотягивалась, словно что-то её останавливало от этого поступка. Она явно бедствовала, одёжка малышки была грязной и перешитой, казалось, несколько десятков раз. Мехмед тогда впервые за долгое время ощутил потребность в помощи. Не для себя, сам в помощи он уже давно не нуждался. Он сам желал помочь ей, а потому купил несколько сочных яблок, немного сладостей и свежий хлеб, от которого всё ещё исходило тепло глиняной печи.       Стоило ему вручить девочке всё это, как сердце растаяло: она попросила разрешения поцеловать его в щёку. Он согласился и ощутил, как от детского невинного прикосновения его тело, что долго было холодным неприступным айсбергом, стало растворяться, распыляться на части, которые он не смог бы уловить больше. Малышка тут же шустро скрылась за статными фигурами пашей и купчих, и Мехмед даже не успел спросить, где её мама, что посеяло в совершенно солнечную радость толику тоски.       Падишах желал помочь ей, вырастить её правильно, так, чтобы она не знала бедности и всех невзгод, но понимал, что для этого у неё есть собственная семья, а его женщина и будущий ребёнок находятся во дворце, вместе прячутся от него как можно дальше, стараясь видеться как можно реже.       — Я попрошу Вас зайти в мои покои сейчас, обсудить несколько важных вопросов по поводу того, о чём мы говорили, пока Лале будет готовиться к вечеру.       — Это большая честь для меня.       Лале прислушивалась к каждому слову Мары-хатун и Мехмеда, но не все слова долетали так чётко, как хотелось бы. Буквы словно терялись в взвинченном воздухе, улетали прочь и портили весь смысл того, о чём они говорили. Она словно слушала двух птиц, которые на собственном загадочном языке переговаривались между собой, пеленой тайны скрывая то, что не должен был познать человеческий чувствительный разум.       Эдже тоже пыталась подслушать, но Мехмед шёл не так близко, чтобы речь была внятной и разборчивой, не прерывалась порывами леденящего ветра и не терялась в осенних ароматах, кои из последних сил дарили уставшие леса и аккуратные кусты. Девушка лишь раз услышала, что речь шла о Халиме и Хюме, а потому постаралась восстановить логическую цепочку, связь между двумя женщинами, которые так тревожили сердце её возлюбленного.       — Лале, как ты себя чувствуешь? — Мехмед остановился и подождал, пока девушка подойдёт достаточно близко для того, чтобы задать ей этот вопрос. Её тело слегка задрожало, губы поджались и глаза заблестели от очередной хлёсткой пощёчины холодного воздуха.       — Немного замёрзла. Это единственное, что меня тревожит сейчас.       — Тогда иди вместе со своими служанками во дворец, за тобой я пришлю Рустема-агу. — оставив холодный поцелуй на лбу молодой Госпожи, он усмехнулся ей в последний раз перед тем, как она исчезла за массивной дверью дворца, не подарив ему ни единственного тёплого ответного взгляда. Раздражение поползло вверх, выбралось изнутри и выдиралось по горлу, но достаточно было лишь прокашляться, чтобы оно с грохотом рухнуло назад. Сейчас ему не до Лале.       — Ты тоже можешь идти, Эдже.       В этот раз он говорил холодно, так, словно вовсе не беспокоился о ней. Она сказала ему, что чувствует, будто внутри неё зарождается новая жизнь, их ребёнок, которого она будет любить больше всего на свете. Но Мехмед знал, что скорее всего она лжёт. Ни одна повитуха не приходила к ней в покои, потому что всё своё время она проводила в его комнате, вместе с ним, а полагаться на чувства в последнее время он считал большой ошибкой. Но отрицать данное явление он не стал: лишь усмехнулся и спросил, была ли она у лекарши, на что девушка, поёжившись, ответила отрицательно.       — Эдже красивая девушка, за что же Вы с ней так? — задумчиво проговорила Мара-хатун, глядя вслед уходящей Эдже. Девушка шла быстрее, почти бежала,       и женщина почувствовала её юное негодование, обиду, которая заполнила от кончиков пальцев до самой макушки.       — Что Вы имеете ввиду?       — Лале-Султан. Вы уделяете больше заботы, нежели ей.       — Эдже не выходит из моих покоев, к тому же, Лале — моя законная жена, я обязан уделять ей больше внимания. Она и ребёнка моего под сердцем носит. — перед глазами предстала та ночь, когда он обесчестил её, нагло отобрал то, что ему не принадлежало по праву. Он поморщился. На задворках сознания он до сих пор чувствовал удовлетворение, помнил её стоны и крики, и безумно желал услышать их ещё хоть раз, но пробудившееся подобие совести не позволяло ему даже думать о подобном. Матушка всюду следовала за ним и напоминала о том, насколько ужасны его слова и поступки, насколько ужасен он сам. Мехмед не хотел подводить её, разочаровывать, но упорно делал обратное, совершенно не задумываясь о последствиях. Он не мог поступать с Лале иначе, ибо хоть теперь она и принадлежала ему, но всё же не было того ощущения полного контроля над ней, как, например, над Эдже. Он любил эту строптивость и чёрные очи, любил эту закалённую болью душу и звонкий птичий смех.       Любил, как умел. Любил, как знал.

***

      — Кто был прихвостнем Халиме? — Мехмед сделал спокойный размеренный вдох, а затем, чуть помедлив, отпил немного шербета из позолоченной чашки. Мара-хатун повторила его действие, в точности копируя его манеру поведения: отставила мизинец и прикрыла глаза, когда делала глоток.       — У неё их более, чем достаточно. Разве трудно найти прихвостней, если ты находишься у самой вершины? Все хотели получить выгоду, а потому она заключала с ними сделки, давала деньги и драгоценности в обмен на грязную услугу. Явуз-паша был самым ярким представителем её «рабов», он всегда заметал за ней следы и собирал всю информацию о тех, кто так не нравился Халиме, а потом помогал расправляться. — женщина совершенно спокойно вернула чашку на поднос и выбрала самый засахаренный лукум, который всего через секунду оказался у неё во рту, став таять в приятную патоку с пряной ноткой розы. Мехмед глазел в абсолютном недоумении и даже не стал перебивать, но стило молчанию пленить Султанские покои, как бархатный тембр рассёк воздух пополам, подобно острию меча:       — Явуз-паша? Вы хоть понимаете, кого обвиняете в подобном преступлении?       — Прекрасно понимаю, но сейчас я не знаю, на какой он должности, прошу простить. Благодаря Халиме он приблизился к Айше-хатун, в этом заключался их договор. Она приближает его к Айше, а он помогает избавиться ей от всех врагов. Потом списке недоброжелателей оказалась и сама Айше, которую к тому времени Явуз страшно невзлюбил, затаил ужасную обиду, ведь она отвергла его любовь. Халиме — трусиха, которая боялась потерять благосклонность Султана и делала всё, чтобы никто не встал на её пути. За что и поплатилась.       Мехмед задумчиво потёр подбородок и стал отыскивать в памяти все те моменты и намёки, где он мог найти хоть малейшее подтверждение словам Мары-хатун. Но не сумел. Всё делалось слишком аккуратно и тихо, даже если это и происходило. Сейчас перед его глазами, где-то за спиной, уставшей Мары-хатун, восстала мифическая Фемида, что в руках держала весы, где в одной из чаш перевешивало слепое доверие, а в другой — действительность и уверенность в правдивости слов. Он не мог решиться, думал слишком долго и даже не слушал то, о чём продолжает говорить эта женщина. Повелителя в свои объятия заточило сомнение, и теперь он не знал, как выбраться из этих липких холодных оков.       — А есть кто-то, кто может подтвердить то, о чём Вы говорите, хатун?       — Халиме от всех избавилась, Повелитель. Здесь Вам предстоит сделать выбор: поверить мне или ей, если она станет уверять в том, что невиновна. Но смысла врать Вам мне нет, я одинока и потеряла всякую надежду на счастье, потому ложь в моём случае будет совершенно бессмысленным явлением.       — Можете идти. Я благодарен Вам за то, что Вы посетили мой дворец. — Мехмед откровенно устал от болтовни. Ему хотелось поскорее улечься в прохладную постель и сомкнуть очи до утра, надеясь лишь на то, что матушка не приснится вновь, не начнёт пугать его и говорить о том, что теперь он — монстр.       Женщина почтительно поклонилась и поспешила скрыться за дверью покоев, не желая оставаться с Султаном наедине. Она и до этого не горела желанием оставаться с ним, смотреть, как он нагло восседает на диване, расспрашивая о прошлом и напоминая о боли утраты. На его месте должен был оказаться её сын, её любимый светлый Хасан, что так рано покинул этот мир, облачив свою маму в безграничную печаль, что скрыла её подобно чёрной вуали.       — Рустем-ага! — громко воскликнул Падишах, ожидая молниеносной реакции евнуха, что ожидал за дверью. Так и случилось: спустя всего несколько секунд в его покои пожаловал мужчина, что не поднимал голову и потухшим взглядом сверлил узор на красном мягком ковре, — Приведи мне Лале-Султан. И скажи, чтобы никто кроме неё больше не входил.       Ага быстро откланялся и также шустро вышел из покоев, ни на секунду не задумываясь. Мехмед потирал переносицу, склонив собственную голову, так, чтобы никто не видел его поникшего выражения лица. Хоть в комнате был он один, словно даже время покинуло его и велело оставаться в заточении с самим собой, юноша чувствовал, что кто-то неотрывно наблюдает за ним, сверлит взглядом, точно хищник, кой высматривал свою добычу. Мехмед чувствовал себя добычей, каждой клеточкой тела ощущал присутствие своего охотника, но не мог увидеть его устрашающую фигуру, не слышал его таинственного шёпота.       Казалось, прошла целая вечность перед тем, как Лале пожаловала в покои, даже не откланявшись при повторной встрече. Она предстала перед ним в белоснежном платье, что отлично подчёркивало изменения в её фигуре и её смуглое личико, которое не беспокоило ничего, кроме неведомого ему спокойствия. Русые, выгоревшие на солнце волосы струились аккуратными локонами по её плечам, острым и хрупким, таким, которые нравились ему больше всего на свете.       — Повелитель, — девушка остановилась у порога комнаты и не поднимала томного взгляда карих очей, в которых более не мерцала искренняя радость, а потому Мехмед нехотя поднялся и ощутил препротивную слабость в собственных ногах. Он подошёл ближе, смерил ленивым кошачьим взглядом и коснулся двумя пальцами её подбородка, отчего Лале машинально одёрнулась, а всего через миг приняла прежнюю позицию, шумно наполняя лёгкие горячим воздухом.       — Боишься меня, милая? — в мужском голосе больше не звучала привычная ей насмешка, не трещали оборванные струны одолевшего вожделения. Мехмед говорил спокойно, не срываясь на крик или удовлетворённый смешок, не отвлекаясь на собственное желание сломить стоящую перед ним девушку до конца. Его успокаивающий, тихий тон ласкал женские уши размеренными тёплыми волнами лазурного мора. Впервые за долгое время ей было приятно слушать Повелителя.       — С чего бы мне тебя бояться?       — Лале-Султан, хоть и начала говорить уверенно и практически не запинаясь от нарастающего чувства тревоги, головы не поднимала: так и смотрела на собственные ноги, скрытые подолом белого изящного одеяния. Мехмед всё ещё слышал в её тоненьком мелодичном голоске страх, он чувствовал её на душевном уровне и даже принимал к осознанию причину её страха.       — Тогда взгляни на меня.       Юная Госпожа подняла взор, сместила его со струящегося мягкого облака, что окутало её тело, на него, глупого мальчишку, перед которым ей придётся вести себя любезно, заботливо, словно она всю свою сознательную жизнь грезила о том, чтобы дарить ему тёплые поцелуи и ласкать лестными речами.       На мгновение Мехмед потерял себя, утонул в бездне её чёрных очей, словно взглянул в зеркало, ведущее прямиком к человеческой душе. Там не было ничего, кроме давящей пустоты, что сжималась всё сильнее, сковывала тело молодого Султана, перекрывая ему доступ к кислороду полупрозрачными чёрными пальцами. Он потерял всякую надежду на то, что когда-то в отражении её глаз он увидит самого себя, абсолютно нового и изменившегося до неузнаваемости, любимого ею до последней частички его тела.       — Ты изменилась. С тобой теперь неинтересно ругаться.       — Ссоры со мной совершенно скучное, и бесполезное занятие.       — Ты просто смирилась с тем, что с тобой случилось и больше не угрожаешь мне при каждой возможности. Не знаю, почему я терпел все твои выходки, но это явно стоило того.       Лале безразлично пожала плечами. Её больше не тревожил страх перед ним, не трогала ненависть и не грызло чувство вины. Она словно скинула с себя все оковы и теперь могла смотреть на мир, кой с каждым днём мутировал в одно большое страшное существо, в дракона, которого совершенно не заботила её некогда красочная жизнь. Лале чувствовала себя пустой. Теперь от прежней девушки, которая излучала свет и радость, заражала этой приятной болезнью всех окружающих, не осталось ничего.       Госпожа склонила голову перед Мучителем, похоронила свою истинную сущность, чтобы в один момент переродиться, подобно фениксу.       — Где же твоя улыбка? Тебя что-то тревожит, Лале? — он говорил тихо, не обернувшись вслед, когда девушка обошла его и остановилась посреди роскошных покоев. Он чувствовал её безразличие и хотел кричать от того, насколько это его ранило. Не такую Лале он любил, не такую девушку он жадно целовал в губы, когда та противилась его воле.       — Мне угрожает опасность, Мехмед. Я рискую своей жизнью, когда хожу коридорами этого дворца.       — Тебе что-то сделали? — молниеносная реакция не заставила себя ждать: парень обернулся и тут же сократил расстояние между ним и супругой, взорвав горячий воздух, что заполнил комнату до краёв. Словно каждая частица была наполнена порохом, они взорвались одна за другой, больно ударив по телу и отрезвив разум всего на долю секунды, но даже этой секунды было достаточно, чтобы в сердце что-то протяжно заныло.       — Ещё не успели, но обязательно сделают. Халиме и Эдже меня скоро с ума сведут, пойми. С их появлением моя жизнь превратилась в сущий ад, у меня скоро закончатся пальцы, чтобы сосчитать, сколько гадостей они сделали мне. — Лале говорила тихо, но затаённая обида выдавала её с головой. Тело предательски дрожало и напряглось, подобно стрелку, что вот-вот должен был сделать решающий выстрел. Её тонкие пальцы судорожно сжимались и сдавливали собственные локти так сильно, что их кончики заметно белели и практически сливались с молочным цветом девичьего платья. Мехмед обречённо вздохнул. Он не хотел говорить ни об Эдже, ни о Халиме, вокруг которых и без жалоб Лале крутились все его мысли и дела, решения и грёзы. Хоть он и не отказывался от Эдже, когда та нагло врывалась в его покои и впивалась в его губы сладковатой винной страстью, но постоянное её присутствие несколько утомляло. Она вытеснила из его жизни всех, кто был дорог, затмила его разум собой и проникла в каждую клеточку его организма, корнями врастая в несокрушимое мужское нутро. Из-за неё он терял ту тоненькую ниточку связи с Лале, любимой девочкой Лале, за которую он так отчаянно хватался каждую секунду своей жизни, точно за спасительную соломинку, но Мехмед не мог противиться тому влечению, тому неоспоримому желанию.       И снова в его душе столкнулись две стихии: огонь, пылающий в его сердце, страстный, оставляющий шрамы и не дающий возможности насытиться им сполна, утолить жажду в потерянной любви. Эдже. И холод неприступного айсберга, который был противоядием тому огненному дурману, лёд, от касания которого всё тело покрывалось тоненькой корочкой белого инея. Лале.       Парень не знал, чего хочет больше: наконец насытиться огнём, позволить изворотливым языкам пламени поглотить себя, или всё же добиться благосклонности Богини вечной мерзлоты, заполучить её сердце и внимательно рассмотреть его под лучами палящего солнца Востока.       — Что ты предлагаешь сделать мне, Лале? Отослать обеих в другой дворец, чтобы тебе спалось спокойно? Ты хоть понимаешь, что сейчас обсуждаешь со мной мою фаворитку, будущую мать моего шехзаде? — парень угрожающе насупил брови и сжал зубы, заскрипев ими так, что внутри черепа девушки раздался отвратительный гул, эхо этого мерзкого звука. Её кровь вскипела, подобно бурлящей в чане воде, которая с лёгкостью могла оставить своё прикосновение на людском теле, напоминанием сделав ноющий опухший отпечаток.       — Я тоже будущая мать твоего шехзаде! Я скоро рожать должна, а ты всё беспокоишься об Эдже, которая лжёт лучше нас двоих. Разберись со своей фавориткой, или она собственноручно расправится со мной. Хотя даже в таком случае ты не будешь слишком огорчён, ведь она будущая мать твоего наследника!       — Я не собираюсь обсуждать с какой-то женщиной свои решения. — грубо отчеканил парень, оттолкнув от себя Лале недостаточно сильно, чтобы та упала, но всё же неуверенное пошатывание и попытки удержать равновесие показали, что этого было целиком достаточно. Он словно наутёк ринулся в сторону балкона, чтобы освежиться и угомонить взбунтовавшиеся эмоции, как в памяти возникла точно та же картина: не так давно и Лале стояла у двери к балкону, чтобы поступить точно также как он. Тяжёлый размеренный вдох и попытка сосчитать до десяти в уме, чтобы остыть, избавиться от стягивающего сердца пламени.       — Я склонила перед тобой голову, принимаю все твои ухаживания и подарки, не отвергаю твою любовь. Я вышла за тебя замуж, жду ребёнка от тебя, каждый день вспоминая, каким образом во мне зародилась новая жизнь. Ты даже части моего страха не осознаёшь, Мехмед. И не хочешь идти на уступки. В детстве ты был другим. — сухое констатирование фактов, которые Лале проговаривала на удивление легко, без дрожи в голосе и кома в горле.       Султан дрожащей от напряжения рукой провёл по своему лицу, зациклившись на переносице, покраснения на которой не успевали сходить до следующего нервного потирания. Это вошло в его привычку. Мехмед стал всё чаще потирать переносицу, когда волнение заставало его врасплох, когда гнев вспышкой озарял некогда светлую голову.       —У меня в детстве и мама была, Лале. Ты же сама помнишь, каково это: быть сиротой. Если бы у меня не забрали мою мать, то сейчас бы мы не ругались посреди моих покоев в священную ночь. Я бы не превратился в того, кого ты так боишься.       Лале прикусила щёки и задрала голову вверх, услышав противное слово «сирота». Оно ранило в самый центр каменного сердца, оставляя на нём характерную трещину, из которого незамедлительно хлестнула кровь, горячая бордовая кровь, что мигом испачкала грубые очертания камня в виде её собственного разбитого сердца. Она знала о чём он, понимала его как никто другой и тоже искала ответы на все вопросы, которых становилось с каждым годом всё больше и больше. Но не хотела признавать схожести с Мехмедом, противилась этому принятию, словно предстала перед самой Смертью, что могла бы с лёгкостью изломить её душу и испепелить бренное тело, оборвав златую нить жизни.       — Ты же знаешь, кто это сделал. Помнишь этот день и эту ночь. Помнишь её лицо, но медлишь с приговором, будто боишься.       — Я боюсь оступиться вновь и лишить жизни того, кто на чьих плечах на самом деле не лежит бремя вины. — глухо рыкнул, предаваясь воспоминаниям об Айсун-хатун, девушке, которую следующим утром пришлось похоронить. Её тело было таким же, какой она посетила его в злосчастном кошмаре: худая, бледная, грязная. Он никогда не забудет её открытые глаза, стеклянные и безжизненные, но которые смотрели прямо в его душу, задавая один и тот же немой вопрос: «За что?». Отряхнувшись от дурного видения, Султан подошёл к столу с оставшимися сладостями и, кое-как усевшись, преодолевая утомление, выхватил из позолоченной тарелки аккуратный засахаренный кубик лукума. Оставив сладость во рту, он чувствовал, как рецепторы вдоль его языка взрываются сотней фейерверков, как мягкий привкус розы уколол его в самый центр мозга, заставив закатить глаза от наслаждения.       — Присаживайся, тебе, вероятно, тяжело. — он не говорил это из-за желания помочь или заботиться, нет. Он делал это для того, чтобы тот взгляд, который преследует его с самого пробуждения, наконец рассмотрел толику добра в его поступках и отношении к людям, и, наконец, покинул его, избавив от тяжкого бремени ненависти. Ненависти к самому себе.       — Благодарю. — Лале покорно присела на мягкие малахитовые подушки, совершенно такие же, как она видела в гостях у Мары-хатун, в её собственном небольшом дворце. Тёплая волна прокатилась по телу, уподобившись снежной лавине. Всё же, было приятно находиться там и вспоминать детство, беззаботное и яркое, которое в полумраке ожесточённого разума оставалось шрамом, излучающим слабый податливый свет.       — Почему ты так уверена в том, что это сделала Халиме? Что именно она стала причиной моего тяжёлого детства?       — Потому что не только у тебя она украла мать. У меня тоже. И я помню, как мы застали с тобой ссору Халиме и моей матери. Ты тоже должен был помнить это.

***

      Шум раздался совершенно неожиданно, отчего дети, что играли в отдельной комнате, посвящённой их игрушкам и различным дорогим развлечениям, вздрогнули и попытались отыскать источник испугавшего их шума. Смешанные голоса взрослых, казалось, раздавались совсем рядом, прямо возле их ушей, и повышенные тона сводили с ума, впивались в детские уши когтями, оставляя характерные кровоточащие следы. Отбросив игрушки и с неподдельным любопытством, кое граничило с неудержимым страхом, дети поднялись и принялись искать тот надоедливый звук, который так пугал, который мешал им наслаждаться совместной спокойной игрой. Они бродили по комнате, останавливались у двери игровой, которая вела в длинные гигантские коридоры, в которых и без того маленькие Мехмед и Лале казались ещё меньше, пушинками, слетевшими с крохотного белого одуванчика. Маленький детский кулачок стал отчеканивать тихий стук по деревянной поверхности, но никто не желал открывать им проход в неизведанные уголки дворца, а потому, переглянувшись, они вдвоём принялись то толкать дверь, то тянуть её на себя, надеясь, что она всё же поддастся приложенным детским усилиям.       И всё же, собрав последние силы, которые не удалось потратить на занимательную игру с кубиками, из которых они выстраивали свои будущие дома и дворцы, им всё же удалось отворить двери и шустро юркнуть в появившийся узкий проём, в который они пробежали также тихо и незамедлительно, подобно мышкам, что прятались в уютных норках от чужих глаз. Привычных высоких фигур стражников у игровой не было, но ни Лале, ни Мехмед не придали этому особого значения: весь мир казался им простым и незамысловатым, наивно добрым, а потому отсутствие стражи их не взволновало. Им казалось, что никто и ничего в этом месте не может им навредить, а потому они, привычно взявшись за руки, последовали на грохот и ругню, которая постепенно откладывалась в их памяти и была запретной темой. На их пухленьких щёчках даже вскочил румянец, когда они услышали череду непрерывных проклятий и ругательства, которые ранее не воспринимало их детское сознание.       — Не бойся, Лале, — до боли тихо произнёс Мехмед, шёпотом касаясь детских ушей кузины, — я сильный, я смогу тебя защитить.       Поспешно топая коридорами, дорога к шуму казалась им вечностью. На самом же деле им просто стоило повернуть за первый же угол и пройти несколько метров, чтобы обнаружить приоткрытую в покои дверь, щель, через которую детские любопытные глазки могли лицезреть две женские ругающиеся фигуры, которые находились на чрезмерно опасном расстоянии друг к другу. Контраст лазурной и бордовой тканей сводил Лале и Мехмеда с ума, они просто не успевали наблюдать за теми резкими телодвижениями, которые совершали знакомые женщины, статные, изящные. Лале сразу же узнала голоса, что сошлись в ожесточённом поединке и зависали в воздухе колкостями и ругательствами: её мама ругалась с Халиме-хатун, которая активно и агрессивно жестикулировала, хватая всё, что попадётся ей под руку.       — Да кем ты себя возомнила?! — яростно кричала женщина в красном одеянии, нервно хватая всё, что попадётся в руки и ломая это, уничтожая то, что так легко поддаётся напору деликатных рук. Халиме злобно втягивала воздух носом, её грудь резко вздымалась раз за разом, каждое женское телодвижение выдавало возмущение и искренний гнев, из-за которого даже воздух окрасился в цвет, подобный её платью.       — Я — сестра самого Султана! И с этого дня я запрещаю тебе приближаться к детям, в том числе к твоим собственным, и тебя сошлю куда-подальше, чтобы за языком научилась следить! — Айше угрожающе приблизилась к напряжённой вытянувшейся фигуре, которая дрожала, почти взрывалась от накалившихся внутри эмоций. Она пальцем указала в её сторону, слегка коснувшись оголённой ключицы, небрежно толкая, слабо, но даже этого было достаточно, чтобы в воздухе запахло неподдельной неприязнью, что в свою очередь пахла гарью, чем-то уничтоженным, непозволительно разрушенным человеческим доверием.       — Ты ворвалась в мои покои и смеешь меня обвинять в смерти Хюмы-хатун, рабыни, которая не нравилась никому, кроме тебя, и думаешь, что Повелитель тебе простит это?       — Хюма, как и ты, — тихо и осторожно произнесла Айше, не отрывая укоризненного от Халиме взора, — была женой Султана. Она родила ему наследника, чудесного шехзаде, которого ты лишила матери. Все знают о твоём грехе, Халиме, и тебе не удастся скрыть это преступление.       — Я уничтожу всю вашу династию и от твоего любимого Мехмеда, безродного мальчишки, не останется ничего. Я не оставлю и тебя в живых, Айше. Ты будешь ходить по дворцу и оглядываться, дрожать от каждого шороха и надеяться, что это не последний твой вдох.       Женщина занесла руку, и та повисла в воздухе, не успев оставить пылающий болью отпечаток на щеке: Айше вцепилась в бледное запястье хатун, обвив его тонкими цепкими пальцами, которые словно прилипли к горячей женской коже. С отвращением отпустив руку соперницы, женщина в лазурном платье сделала шаг назад, стараясь как можно скорее избавиться от той липкой душащей энергии Халиме, коя словно вышла из огненных источников Преисподней, чтобы посеять хаос там, где только ступит её нога.       — Молись, чтобы ты утром открыла глаза и увидела новый день, Айше.       Детская фигура просочилась через щель между дверьми, что была не настолько узкой, чтобы не пропустить неуклюжее детское тело. Мальчик юрко оббежал Халиме и остановился перед Айше, которая, опешив, лишь удивлённо раскрыла рот, округлив широкие оленьи глаза. Мехмед словно пытался защитить её своим телом, и уверенно стоял между двумя разъярёнными женщинами, что теперь смотрели на него с толикой удивления. Он вытащил из ножен деревянный меч, который не так давно подарил ему отец ради забавы и обучения владения оружием, и угрожающе направил его в сторону Халиме, с вызовом глядя ей в глаза. Казалось, его совсем не пугала её высокая напряжённая фигура, а лишь наоборот, подначивала к активному бою и смелой защите, которую он так хотел дарить своей покойной маме.       — Вы не смеете обижать мою тётю, Халиме-хатун! Она — настоящая Госпожа, а вы лишь пытаетесь ею быть! — он говорил так уверенно, что Айше на секунду задержала дыхание, стараясь утихомирить нарастающее в груди тепло, которое озарило её, подобно солнечному лучу в пасмурный весенний день. Лале за дверью тяжело и шумно сглотнула, тихо проскочив следом за кузеном, который, казалось, заразился липкой витающей злобой, которой полыхала Халиме. Она источала это чувство, выпускала эти звенящие волны гнева, которые мальчик сполна принимал, наполняя ими каждую клеточку своего организма и дыша ими, насыщая лёгкие неприязнью и отвращением.       — Вернитесь в комнату, сейчас же! — приказала ошарашенная Айше, но дети не послушали, оставшись на своих местах.       — Лучше бы ты защитил свою мать, безродное отребье! — слова больно обожгли детские ушные раковины. Они, как дюжина яда, стали молниеносно растекаться по телу, затекали в горло и отбирали возможность дышать, стягивали лёгкие металлическими оковами, от которых ребёнок не в силах был избавиться, отделаться также просто, как от надоедливой мухи. Глазки защипало, мальчик уныло опустил меч, а затем, когда оскорбление просочилось в сердце дитя, окутав его в чёрную горячую смолу, он резко им замахнулся, рассекая воздух. Удар пришёлся прямо в женскую ногу, в область голени, за которую Халиме схватилась с протяжным рыком.       Лале испуганно отступила назад, а затем, взглянув на то, как по щекам Мехмеда стекают маленькие, полупрозрачные капли, что оставляли жгучие следы, она скрылась за пределами комнаты, с диким рвением отыскать стражу и наконец прекратить всё это. Она и сама подхватила его плач, его отчаяние, а потому только и успевала вытирать горячие слёзы рукавами светлого платьица, шустро перебирая ногами. Она бежала туда, куда глядят заплаканные, широко распахнутые от испуга глаза, громко взывая к стражникам, что безответственно покинули свой пост и нарушили своё обещание беречь порядок и контролировать его, держа в узде всё ему перечащее.       — Лале! — мальчик обернулся к двери в поисках поддержки, его маленького цветочка, который он так искренне любил, но обнаружил вместо неё лишь пустое, незапятнанное светом и радостью место. Её не было. Несмотря на то, что Айше, его любимая и заботливая тётушка стала тихо ругаться и говорить о том, что это было зря, он не обращал на неё внимания. А лишь смотрел на пустоту, которую всего секунду назад заполняла маленькая кузина-ровесница в дверном проёме. В момент, когда он слаб и не может сдержать своих слёз, её нет рядом. Она сбежала, оставив его наедине с тем, что вышло наружу, выплеснулось ударной сокрушительной волной, что походила на волну штормового моря. В груди больно закололо, рука, которой он так уверенно сжимал рукоятку игрушечного меча, ослабла, а потому деревянное изделие с глухим грохотом рухнуло на пол.       Мехмед, не в силах выдержать навалившегося на него натиска, лишь испуганно осмотрелся: Халиме прожигала его озлобленным взглядом и потирала ушибленную ногу, а Айше, что всегда заботилась о нём, как о собственном ребёнке, отчаянно тянула к нему руки, чтобы увести куда подальше. Но он ринулся наутёк сам, но совсем не для того, чтобы избежать ответственности за содеянное и понести заслуженное наказание, нет. Для того чтобы найти её. Свою Лале, которая заменила ему всех оставшихся родных. И которая так трусливо бросила его, заставив утопать во мраке гниющих невзгод.

***

      — После этого я больше не возвращался в Эдирне. Отец отправил меня назад в Манису, наказав за дерзость. — задумчиво протянул Мехмед, не поднимая взгляда на уже взрослую Лале, чей детский образ теперь неустанно прокручивался в голове и возникал перед глазами. Впервые за долгое время он испытал стыд. Стыд за то, что предал маленького себя и маленькую её. Он обещал защитить её, но в итоге стал тем, от кого и требовалось защищать.       — И всего через несколько дней моя мама бесследно пропала. Ты ведь помнишь, что говорила Халиме, как она вела себя, так почему не отошлёшь её куда-подальше? — женский голос сорвался на шёпот, что казался в разы громче крика. Он проникал в фибры юношеской души и убивал его изнутри, душил, сцепив вокруг его горла призрачные пальцы в замок.       Она помнила это так чётко, словно только вчера Халиме ссорилась с её мамой, светлой Айше-хатун, что готова была дарить безвозмездно своё счастье, которым была наполнена до кончиков роскошных русых локонов. Наступило долгое молчание. Никто не осмелился заговорить первым ровно до тех пор, пока Лале протяжно не застонала, схватившись за живот. Она гладила его круговыми движениями, водила раскрытой ладонью вдоль и поперёк, стараясь унять взволнованного ребёнка, что вдруг стал беспокойно метаться из стороны в сторону, больно ударяя по всем органам одновременно.       — Что-то случилось?       — Шехзаде… пинается. — последнее слово буквально слетело с её уст, будто каждый звук давался донельзя тяжело, а каждый вдох превращался в испытание, которое пока она успешно преодолевала.       — Позволь мне коснуться живота.       — Мехмед, что всего несколько секунд назад был пленён дурными мыслями о тяжёлом детстве, которое он так отчаянно пытался забыть, лениво сел поближе к Лале, чувствуя, как в нос ударяет резкий запах неизвестного ему происхождения. Пахло бесспорно приятно, но слишком сладко, настолько, что свело зубы и язык. Парень молча поморщился и стал перебирать в памяти все те ароматы, что когда-либо окутывали его рецепторы, которыми он когда-либо был околдован, и в памяти всплыла лишь одна ассоциация: чрезмерно сладкая ваниль, коя теперь раздражала нежные слизистые стенки носа. Она въелась в его тело, в его нос, рот и глаза, сладким ожогом отпечаталась в сердце, за собой потянув приятный дурманный шлейф. На секунду больно заболело в висках, заныло в самом центре лба. Запаха было слишком много, и он постепенно наполнял комнату, вытесняя свежий прозрачный воздух.       — Коснись.       Одобрение зазвенело в воздухе, подобно падающим монетам, что посыпались прямиком в руки Повелителя, коими всего за секунду он огладил округлый живот супруги. Он словно оставлял на ней свой след, характерный отпечаток шершавой большой ладони, которая скользила по женскому животу, так робко и невинно, словно он — дитя, что впервые лицезрело зародившуюся под сердцем дамы, жизнь. Вмиг он остановился, будто окаменел, уподобившись неподвижным мраморным статуям: ребёнок упёрся какой-то частью своего тела прямиком в раскрытую ладонь, словно здороваясь.       — Это его ножка? — не отрывая заворожённого взгляда, прошептал Султан, обращаясь к Лале, что в свою очередь успевала лишь напряжённо постанывать от того, как сильно натягивается кожа её живота при каждом толчке будущего малыша. Она лишь неуверенно пожала плечами в ответ, руку положив на свой живот в тщетной попытке успокоить ребёнка, но тот стал толкаться ещё активнее, он пинался и словно крутился внутри, отчего Лале раз за разом закатывала глаза, нижнюю губу прикусывая до крови.       — Сразу видно, что родится шехзаде. Только мальчики такие непоседы в любом возрасте. — юноша попытался успокоить молодую Госпожу и утихомирить её страдания, которые она переносила так стойко и уверенно, будто привыкла ко всему, что с ней происходило. Но ничего не получалось, ребёнок словно из стороны в сторону метался, ударяя по всем близлежащим органам, которые теперь так же безустанно ныли, заставляя будущую мать только тяжело вздыхать от безысходности.       — Обычно это не вызывает… таких ощущений. — обречённо проговорила девушка, поглаживая живот по часовой стрелке.       — Может, стоит позвать лекаршу?       — Нет… Не стоит. Вероятно, это из-за того, что я разволновалась.       На секунду Лале отвлеклась, окунувшись в собственные размышления, и озарение ударило резко и неожиданно, подобно грому и молнии, что родились посреди чистого василькового неба. Забота Мехмеда, человека, которого она так ненавидела всем своим сердцем, кое тихо билось от затаившегося недоверия, казалась ей слишком чистой, достоверной. Он впервые не грубил ей, не делал резких движений и не оставлял следы и шрамы на её теле, которое тут же покрывалось защитным слоем гнева. Он просачивался через кожу и покрывал каждый участок тела пряной холодной корочкой, от прикосновения к которой хотелось кричать.       Сейчас всё его внимание сосредоточено на животе. Впервые за долгое время Лале видела его спокойным, умиротворённым, не подчинённым злу, чьим воплощением сам и являлся. В его душе словно пробился тот светлый росток добра, который она так старательно выращивала внутри него когда-то давно, когда они были беззаботными детьми, братом и сестрой, которым не нужно было ничего, кроме родной поддержки. В голове не укладывалось только непонимание того, что произошло с этим ходячим кошмаром, палачом всего невинного и бесспорно хорошего.       — Что тебя так сильно встревожило? — его голос звучал приятной мелодией домбры и пением птиц весенним утром. Лале на мгновение сумела исчезнуть в собственных воспоминаниях, скрыться в густом сплетении светлых обрывков некогда счастливой жизни, чтобы сравнить голос Мехмеда и Влада. Заботливого, любимого Влада, чей голос всегда был слаще мёда и светлее солнечного луча, родного и, казалось, совершенно недосягаемого. Совершенно разные голоса, но одинаковое стремление стать счастливым, забыв о полумраке, ходившего по пятам.       — Воспоминание о маме, Эдже, которая пригрозила мне и будущему ребёнку. Она говорила, что родит тебе много детей и от меня не останется ни следа. Говорила, что мы будем гнить на морском дне, пока ты будешь дарить ей и детям свою любовь. — Султанша прекрасно предавалась сладкому обману, искусно минуя изворотливые коридоры колючей лжи, что она только-только возвела перед собой и Мехмедом, который поднял на неё холодный тяжёлый взор. Её лицо, печальное и испуганное, такое, каким он привык его видеть, теперь не украшала улыбка. Она пыталась пробиться через толщу фальшивой грусти и искусственной надежды, что мерцала в глазах особо яркими звёздами, но так и не сумела очутиться на пухлых горячих устах, застряв на полпути где-то в области горла.       — Она ничего тебе не сделает, но если попытается, то получит заслуженное наказание. — уверял Мехмед, целуя женские, холодные, точно снег, руки, — Пока постарайся поменьше общаться с ней, чтобы не навлечь на себя беду.       — Она сама может позволить себе вломиться в мои покои без разрешения. Прошу, Мехмед, сделай что-нибудь с этим. Халиме дала ей слишком много власти, как для обычной рабыни.       — Я могу отослать тебя в старый дворец, если пожелаешь. — он безразлично взглянул на Лале, губы растянув в ехидной улыбке, кою носят только заядлые искусные лжецы, преступники, что вот-вот совершат что-то непоправимое, — Прекрати жаловаться мне на Эдже. К тому же, ты прекрасно выживаешь даже в самых опасных ситуациях, и обычная рабыня не представляет для тебя угрозы. — его пальцы нежно очертили её скулы, остановившись на элегантном девичьем подбородке, что вмиг стал белеть под нажимом шершавых подушечек. Лале тяжело сглотнула, ощутив, что он медленно рушит её план, раскрывает правдоподобную ложь и разбивает её на хрупкие мелкие частицы, наслаждаясь звуком разбитых надежд на безопасность.       — Тогда реши проблему с Халиме. Она их главный первородный источник.       — Завтра решим вместе.

***

      — Итак, — заговорщицки протянул Султан, складывая руки в замок и подпирая ими собственную голову, будто она стала донельзя тяжёлой из-за накопившегося количества мыслей, — перед тобой стоит выбор, Халиме. — он обращался к управляющей гарема жёстко, грубо, бескомпромиссно, в очередной раз напоминая о том, на какой вершине он находится, пока она временно занимает высокую должность в иерархии гарема, которая по сравнению с ним приравнивается к мизерной пылинке.       — Я не понимаю о чём Вы, Повелитель…       — Ты бы выбрала смерть или жизнь?       — Жизнь, конечно… — она трусливо опустила голову, не набираясь смелости поднять глаза и уверенно взглянуть в глаза того, кто легко сумеет оборвать нить её серой жизни, не моргнув и глазом. Халиме догадывалась, о чём пойдёт разговор, а потому всё её тело скорее напоминало натянутую струну арфы, коя лопнет от первого же прикосновения или звука, завершив своё существование без возможности вернуться вновь.       — Тогда, раз тебе так хочется жить, — Мехмед поднялся со своего места, вальяжно минув сидящую подле него Лале, коя сгорала от ожидания, и вся пропиталась томлением, сладким, затянувшимся. Она ждала, когда настанет час справедливости, и Халиме понесёт заслуженное наказание за все те злодеяния, к которым была причастна. Хотя Лале и чувствовала долю опасения в собственном разуме: её совесть была не чище, и если справедливость всё же восстанет, уподобившись восходу алого горящего солнца, то для всех. Она затронет каждого очищающими лучами, которые, в случае необходимости, испепелят того, чей мрак затмевает чистое небо, пачкает священную светлую землю. — Ты объяснишь мне, откуда взялся шрам на моей голове.       — Откуда же мне знать, Повелитель…? — дрожащий шёпот мягко коснулся ушей Мехмеда, и тот, ощутив невероятную сладость её волнения, хитро сощурил глаза, точно хищник, что гипнотизировал свою жертву, внимательно наблюдая за её ответной реакцией. Вопрос хоть и звучал глупо, но Мехмед всем рвущимся к справедливости нутром ощущал, что она знает на него ответ.       — Я думал, что женщина, которая заменила мать безродному отребью, которое она так желала уничтожить ещё совсем маленьким, окажется умнее. Или хитрее.       Халиме вздрогнула. По прямому носу скатилась капелька предательского пота, который она не могла даже стереть, держа ровную осанку и сцепив руки намертво. Она судорожно сжимала юбку тёмно-зелёного платья, чья муть скорее походила на болото, взывая к Всевышнему, чтобы тот наделил её терпением и силами. Но он не отзывался, а дрожь в теле не желала униматься.       — Ты же говорила, что уничтожишь всю нашу династию? Что же тебе помешало, Халиме? Неужто отец заметил неладное, когда начали пропадать все его любимицы и сестра? — Мехмед приблизился к ней почти в плотную, гордо подняв голову. Он наблюдал за её неподвижным телом, как оно едва видимо вздрагивает от каждого произнесённого им слова. Ему нравилось слышать её сбившееся дыхание, которое стало в некотором роде усладой, ведь явно не было ничего прекраснее, чем раскрыть обман того, кто сам запутался в паутине своей лжи.       — Я никогда не говорила такого… Вы что-то явно путаете…       — И ты никогда не говорила Айше-хатун, от которой тебе всё же удалось избавиться, что ненавидела мою маму? — он давил на неё, стараясь приблизиться к тому, чтобы выбить признание. Он хотел, чтобы она упала на колени и стала молить о прощении, добиваться его благосклонности и пощады, но он знал наперёд, что она не получит этого желанного ею плода. Он будет измываться над ней до тех пор, пока она не сведёт себя с ума самостоятельно, утопая в море догадок и сгорая в огне безудержного, первобытного животного страха.       — Я… Я никого не трогала, я во дворце тише воды была…       — Все знают о том, что ты была самой скандальной, ревнивой и жестокой женщиной, которая не принимала того, что мой отец мог любить кого-то сильнее чем тебя, ничтожную, глупую и нерадивую змею. — он щедро одаривал её оскорблениями, неотрывно глядя на то, как она медленно обмякает после паузы, а затем, когда слова вновь свистели в воздухе раскалённым металлом, она напрягалась, боясь даже двинуться с места.       — Я была его первой возлюбленной, конечно, я буду ревновать к другим женщинам… Но это не повод обвинять меня в том, чего я не делала, Повелитель.       — Почему ты не обращаешься ко мне так, как раньше? Я же безродный глупый мальчишка, который недостоин жить во дворце и играть с детьми, которые, в отличие от меня, были чистокровной знатью?       — Не знаю, кто ввёл Вас в такое заблуждение, но я всегда любила Вас и защищала от Айше-хатун, которая ненавидела Вас с Хюмой-хатун, да будет рай ей обителью…       Стоило наглой лживой речи заполнить оставшееся в пространстве место, как Лале, которая до этого спокойно глядела на испуганную Халиме, резко поднялась с мягких подушек и тут же ринулась в сторону управляющей, несмотря на тяжесть живота. Она схватила её за локоть и резко обернула к себе, заставив поднять голову, чтобы уловить испуганный трусливый взор, а затем, сконцентрировав весь гнев на раскрытой ладони, Лале отвесила женщине пощёчину, звонкую, горячую. Халиме пошатнулась и практически потеряла равновесие, но Лале не дала ей этого сделать, вновь схватив женщину за руку и потянув на себя, чтобы хорошенько встряхнуть её.       — Наглая лживая тварь! Я уничтожу тебя! — девушка замахнулась вновь, но почувствовала, как рука зависла в воздухе и не в силах была сдвинуться с места, не могла достигнуть цели, которой Лале так грезила в момент полного отключения разума. Гнев застилал ей глаза чёрной матовой дымкой, через которую она видела лишь размытые очертания фигуры Халиме, слова которой только усиливали мощный всплеск эмоций внутри. Горячая рука Мехмеда крепко вцепилась в её запястье, сжимая так сильно, что казалось вот-вот под его ладонью расплывутся багровые отпечатки масляной краски, оставшись напоминание о непозволительной дерзости, проявленной в его покоях.       — Прекрати сейчас же. — он кинул на неё короткий взгляд, укрощающий пыл, но девушка лишь отвернулась, не желая разрывать зрительного контакта с Халиме, в котором собиралась одержать победу. Это был их поединок, в которых столкнулись правда и ложь, прошлое и будущее, жизнь и смерть.       — Я помню твои слова, Халиме, помню, как ты пообещала убить мою мать. И теперь ты не отвертишься, тебе не удастся избежать наказания вновь. Явуз тебя не спасёт.       — Лале! — грозно воскликнул Мехмед, осознав, что она идёт наперекор его игре, играет не по правилам и тем самым дарит Халиме возможность всё же придумать себе отговорку. Теперь его натиск уже не имел былой силы, ведь Лале, поддавшись ослепительной вспышке гнева, разрушила всё, к чему он так старательно шёл.       — Позвольте мне, — ядовито процедила девушка, метнув разъярённый взгляд в сторону Повелителя, — вернуться в свои покои. Мне нужно отдохнуть.       — Иди.       Когда Лале поспешно выпорхнула из покоев Мехмеда, оставив за собой длинный шлейф ненависти с запахом ядовитого олеандра, Султан резко выдохнул, желая согнать весь оставшийся гнев, что перегорел в ту же секунду, как супруга ушла из комнаты, но это не помогло, лишь наоборот, заставило заискрить обуглившиеся чувства.       — Если бы не твоя ложь, твой сын сейчас бы сидел живой, на моём месте. Но, как видишь, я — Властелин этого мира, а не твой глупый, необразованный шехзаде. — юноша старался надавить на больное, напомнить о горечи утраты, чтобы добиться вспышки эмоций и у Халиме, чтобы та выложила всё в один момент, и лишь опомнившись, судорожно начала хватать воздух ртом, прикрывая его двумя руками.       — Не смейте отзываться так о моём ребёнке! Он погиб, и заслуживает уважения!       — Он не заслуживал даже жить, раз погиб так рано, не успев опробовать всех прелестей Султанской жизни. Он не видел того, что вижу я, не чувствовал ту власть, которая сосредоточена в моих руках. Он говорил, что я безродное чудовище, но это безродное чудовище всегда будет по статусу выше, чем он. — Мехмед не таил усмешки, которая хитро плясала на его губах. Он чувствовал себя победителем. — Он — мёртв, а я нет.       — Ваша мать тоже мертва, как и мой сын! — разумом Халиме медленно завладевала истерика, чувство потери, которое невозможно заполнить, от которого совершенно невозможно избавиться. Она билась в истерике и захлёбывалась слезами, кричала на него и падала на колени, не скупясь на ругательства, которые в последний раз он слышал в детстве, когда застал любимую тётю и Халиме за ссорой. — Она заслужила смерти, и ты — тоже! Вы погубили моего сына, и за это я погублю весь мир, если это потребуется! Даже если Айше и Хюму убила я, то знайте, что всё это — расплата за жизнь моего любимого и единственного сына!       — Стража! — громко воскликнул Мехмед, привлекая внивание высоких статных мужчин, что ожидали приказа своего Повелителя. В комнату ворвались две фигуры, которые гордо склонились перед Падишахом, готовясь слушать его очередной приказ: — Эту тварь бросьте в темницу и морите её голодом до тех пор, пока она полностью не признает свою вину. Рустем-ага! — Мехмед вновь повысил голос, чтобы в покои пригласить верного ему человека, евнуха, который заведовал в гареме всем, что только там находится. И он, точно, как и стража, не заставил себя ждать.       — Я слушаю, Повелитель.       — Сейчас же пришли мне какую-то калфу из гарема, я назначу её на новую должность.       Пока брыкающуюся Халиме уводили прочь, заломив ей руки и не давая возможности вырваться, евнух учтиво кивнул и лучезарно усмехнулся, за дверью скрывшись так же быстро, как и стражники. Мехмед устало двинулся в сторону собственной кровати и ту же сел, чувствуя лёгкое недомогание и головокружение, из-за которого немного потемнело в глазах. Юноша отчаянно взвыл, безмолвно взывая к матери, взгляд которой он чувствовал всё это время на своей спине и затылке. Ему даже на мгновение показалось, что там осталась рана, а потому, желая удостовериться, Султан провёл рукой по горящему места, и, к своему счастью, ничего там не обнаружил.       Он закрыл глаза и представил размытый силуэт матери, которая смотрела прямо на него, неодобрительно кивая головой. Он снова оступился, снова сделал что-то не так. Возможно, стоило просто отослать Халиме как можно дальше от дворца, чтобы та доживала свои дни в абсолютном одиночестве, которое скорее с ума её сведёт, чем научит чему-то разумному. Но с другой стороны ему так хотелось поплатиться за то, что он всё детство провёл без родителей, без матери, которая бы каждый день воспитывала его в искренней чистой любви, что желание простить душегубку показалось неразумным, доходящим до абсурда.       — Повелитель, Акиле-калфа пожаловала. — Рустем-ага вывел Мехмеда из плена размышлений, в который он попал добровольно, желая разобраться в том, что его мучит по сей день. Он и не заметил, как белокурая, с холодными аметистовыми глазами девица пожаловала в его покои, с почётом склонив перед ним голосом. Казалось, ранее он её не встречал, но затем миловидный образ всплыл в памяти размытым фрагментом: её и ещё одну девушку он посылал к Лале, когда принял решение о хальвете, после которого вся былая любовь исчезла, за собой оставив лишь эмоциональную привязанность и желание завладеть девушкой вновь.       — Ты служанка Лале-Султан, верно?       — Да, Повелитель.       — С этого дня ты будешь повышена в должности, теперь ты не простая калфа, а хазнедар, и управление гаремом и казной переходит полностью в твои руки. Что не ясно — спрашивай Рустема-агу, в гареме он не первый год, разбирается во всём. — безразличие в его тоне поражало: несколько минут назад он с ума сходил от злости, карал себя догадками и непониманием, тонул в трясине обмана, что вечно его водила за нос, а теперь Мехмед так спокойно назначал неизвестную ему девушку на новую должность, даже не задумываясь о том, стоит ли ей доверять вообще. Он не знал, стоит ли доверять кому-то кроме самого себя, может ли он хоть раз открыть завесу тайны тому, что находится так близко к нему, и не получит ли он нож в спину от того, кого наивно считал другом.       — Сегодня я подпишу распоряжение об этом, а затем тебя об этом оповестит главный евнух, чтобы ты не путалась у меня под ногами и не раздражала своей настойчивостью и расспросами, если осмелишься поступить подобным образом, конечно.       — Я не посмею тревожить Вас, Повелитель. Вы очень добры ко мне, и я благодарна Вам за новую должность. — Акиле поклонилась, на мгновение попытавшись отделаться от навязчивого чувства предательства. Ей казалось, что она предаёт собственную Госпожу своими речами о благодарности, направленных к Мехмеду, ведь она была в числе тех, кто так сильно желал его смерти, грезил о том, чтобы наконец объявить траур о Великом Султане, что отошёл в мир иной.       — Можешь идти. Это всё, что я хотел сказать. И ещё попрошу тебя приготовить мне мою фаворитку Эдже к вечеру, а Лале-Султан оповести, чтобы завтра проснулась как можно раньше и пришла ко мне, хочу обсудить с ней одно важное решение.       Девушка поклонилась и спокойно двинулась сторону покоев, чувствуя, как по венам пробегает секундная сладость победы. Её вкус был неповторим: сладкая, подобно вишне, и пряно-жгучая, точно острый перец. Она знала, о каком решении пойдёт речь. Знала, чего добилась Лале-Султан, Мара-хатун и она сама вместе с Ренки. Они свергли Халиме и положили конец её правлению в гареме. Теперь она, девушка, которую уличили в колдовстве и которую ненавидела почти каждая жительница гарема, будет иметь власть над ними, теперь они будут беспрекословно подчиняться ей, переступая через собственную гордость.       Теперь она — «правая рука» своей Госпожи, доверенное лицо султанской семьи. И чем быстрее каждая из них получит власть, тем скорее они сумеют положить конец и правлению Мехмеда. Осталась только Ренки, которая с нетерпением ожидала её в их общей комнате для служанок, что расположена прямо у покоев Лале-Султан.

***

      Она лежала рядом и накручивала прядь каштановых вьющихся волос на палец, пытаясь нормализовать сбившееся дыхание. С замиранием сердца она смотрела на своего возлюбленного, что ненавязчиво оглаживал её хрупкие острые плечи, нежные, покрывшиеся испариной. Его рука заботливо и робко скользила вдоль её спины, а пальцы легко надавливали на каждый её позвонок, вынуждая Эдже тихо вздыхать от того, насколько быстро возвращается трепет от его прикосновений. В свою же очередь она стала водить кончиком пальца по его груди, вырисовывая различные неведомые узоры, спускаясь ниже, очерчивая круглую впадинку пупка и игриво касаясь низа его живота, мышц, что в ту же секунду приятно заныли от желания. Она не переходила грань дозволенного: бёдер, которые скрыты шёлковым алым покрывалом, она не касалась, не запускала тонкие пальчики под тонкую ткань, а лишь дразнила, нежно касаясь его тела через слой податливого материала.       — Ты ходила к повитухе?       — Да, она сказала, что слишком рано ещё говорить о беременности, понять не может ничего. Говорила за здоровьем наблюдать, за разными изменениями. — на миг Эдже окунулась в мечты, в сладкие грёзы о их будущем совместном шехзаде, который каждый день будет радовать их новыми достижениями, который заслужит уважение и станет одним из величайших Султанов, которые только существовали. Она даже имя уже ему придумала: Осман. Это имя она каждый день крутила на языке и представляла в личных покоях, как она будет звать его, чтобы он, маленький и неуклюжий, порадовал её своим присутствием и озарил её день, жизнь. Когда она гуляла в дворцовом саду, раздумывая о своей горячей любви, что всегда воспламенялась вновь от одной лишь мысли о Мехмеде, девушка видела рядом с собой высокого статного парня, который будет так напоминать ей возлюбленного своим ликом, который будет звать её мамой и целовать её руки, выражая почтение.       — Надеюсь, вскоре и ты мне подаришь чудесного ребёнка. — «и ты». Это звучало настолько унизительно для Эдже, что та не секунду даже приостановила свои ласки, проникаясь словами Падишаха и обидой одновременно. Их с Халиме план с треском провалился, Лале вышла за него замуж и теперь вальяжно расхаживала по дворцу, выслушивая от каждой девушки поздравления, ожидания и лучшие пожелания. Ей не хотелось видеть её, не хотелось слышать о ней и знать о её существовании. Лале-Султан. Это даже звучало смешно и нелепо дня неё, но, тем не менее, соперница была выше по статусу и имела больше влияния, чем любая другая женщина до неё, и это откровенно раздражало пылкую Эдже, которая также на себе примеряла этот титул.       — Я подарю тебе много детей, Мехмед.       — Надеюсь, Аллах услышит твои обещания.       — Ты назначил новую управляющую в гареме… Куда делась Халиме? Я так её любила и так к ней привыкла… Она в чём-то провинилась? — совсем невинно она вклинила это в их милый разговор о будущем, по-детски хлопая глазками. Мехмед отчаянно взвыл и закрыл лицо руками, пряча его от любопытных глаз фаворитки. Она говорила это так робко и ненавязчиво, что Мехмед даже не вспылил, не стал повышать голоса и метаться из стороны в сторону, а просто подвинулся, разорвав их тесный наэлектризованный контакт. Он так желал забыть о последних сумасшедших днях, которые были сплошной суматохой, так пытался отделаться от мыслей о всём происходящем не для того, чтобы Эдже сейчас задала этот вопрос. Падишах только насладился её телом, откинул всю ответственность и образ непоколебимого властного Султана с его обязанностями, стал забывать о том, насколько реален этот мир, теряясь в ощущениях от слияния воедино с невиданной красоты девушкой. И всё понапрасну. Снова тяготы былого дня вернулись на его широкие крепкие плечи, оседая тяжёлым каменным грузом.       — Она совершила несколько ошибок, которые непростительны. За такие проступки её стоит казнить, но я пока думаю над тем, какой приговор ей вынести. — молодой Султан, не выдержав запретной близости, которую Эдже сотворила собственноручно, придвинувшись ближе и припав к влажноватой чуть солёной шее губами, поднялся с постели и обернул вокруг бёдер одно из миллиона покрывал, коими была устелена его кровать. Он стал беспокойно мерить комнату шагами, чтобы избавиться от остатков усталости и напряжения, но получалось откровенно плохо. Он терпел неудачи в попытках избавиться от мыслей о Халиме и её дальнейшей судьбе, а потому стал закипать, параллельно чувствуя нужду в свежем холодном воздухе.       — Как же она умело крутит тобой. — с толикой обиды молвила Эдже, приподнимаясь на постели и прикрывая пышную грудь всё тем же покрывалом, которым были скрыты бёдра Мехмеда. Её волосы каскадом рассыпались по плечам, обрамляя бледное лицо и подчёркивая и без того выразительные аметистовые глаза.       — Что ты такое говоришь?       — Лале нагло лжёт, глядя тебе в глаза, делает вид, что любит тебя, и ты веришь ей. Никто не полюбит тебя сильнее меня, Мехмед. Из-за её слов ты такой взвинченный. Ты всегда после встречи с ней сам не свой. — девушка говорила это так искренне, не утаивая недовольства и разочарования, что сама не заметила, как в какой-то момент по её щеке скатилась одинокая горячая слеза, за собой оставив жгучий солёный след. Мехмед лишь спокойно окинул её взглядом, мысленно запечатлевая картину, как она, абсолютно нагая и прикрытая лишь лёгким шёлком, что пропиталось энергией и запахом их страсти, плачет, убирая выбивающиеся пряди волос за уши.       — Ты хочешь вновь спать в своих покоях, в холодной постели и без намёка на присутствие? — Мехмед не придал значения её словам. Он не воспринимал их так серьёзно, как стоило бы, но всё же отклик души он в них находил: он знал, что Лале никогда не полюбит его, а будет лишь притворяться, что всё же готова принимать все его ласки и настойчивые ухаживания. Она никогда не сможет наградить его жарким поцелуем или томным ненавязчивым касанием. Она будет лишь играть роль, которая предназначена ей в этом театре Лжи и Горя.       — Нет. — холодно и дерзко отозвалась Эдже, — Я хочу видеть тебя счастливым. Её обман слишком сладок для тебя, и после него ты сходишь с верного пути. Откуда тебе знать, виновата ли Халиме? Вдруг её оклеветали, чтобы избавиться от неё? Халиме представляет угрозу для Лале, защищая твою честь и не позволяя тебя обманывать.       — Мара-хатун рассказала мне всё, что могла, и я склонен верить ей. Халиме едва не убила меня в детстве, она лишила меня матери и теперь ты защищаешь её, говоря, что меня обманывает моя законная жена. — яростное несдержанное шипение вспыхнуло в воздухе и разлетелось на атомы в тот же миг. Кислород казался таким густым и тяжелым, что в нём запросто мог повиснуть топор или любой вид тяжёлого холодного оружия, которое вмиг бы накалилось докрасна и опало податливым пеплом под ноги.       — Откуда тебе знать, что она не лжёт? Если ты действительно считаешь, Мара-хатун не врёт, то поставь перед ней условие: либо она доказывает свою правоту, либо её лишают жизни за клевету. — предложение и в какой-то степени наставление окутало голову Мехмеда и осело на плечи, утяжелив их ещё на несколько килограмм. Он внимательно вслушивался в нежную певчую речь и запоминал каждое её слово, запоминая этот нюанс, как некую важную деталь, которая в итоге сможет обернуть расследуемое им дело другой стороной и раскрыть тайну, что гложет его не одну неделю.       — Думаю, я сам в силах управиться с какими-то женщинами, Эдже. Тебе не стоит совать свой любопытный нос в дела, которые тебя не касаются, в том числе и в мои отношения с Лале-Султан, Госпожой, о которой ты не можешь дурно отзываться из-за разного статуса. Она выше тебя, не забывай об этом, и тебе стоит проявлять к ней уважение в моменты моего отсутствия и не обсуждать её действия и мысли, когда остаёшься наедине со мной.       Эдже лишь покивала головой в ответ. Она не могла сказать ничего вразумительного и такого, что не заставило бы Мехмеда сойти с ума от злости. Она не хотела вновь получать наказание, не хотела засыпать в своих покоях в одиночестве, не хотела видеть надоевшие разукрашенные стены на этаже для фавориток. Девушка желала быть только рядом с ним, погружаться в мир грёз и лёгкой дремоты в его объятиях, мечтала дышать и жить только им, счастливо существовать только в его присутствии. Обиженно отвернувшись от него, хатун улеглась обратно на постель и закрутилась в шёлковую материю, которая, как ей казалось, скроет её от пронзительного и укоризненного взора Султана.       — Я запрещаю тебе приближаться к Лале до тех пор, пока ты не будешь ей равна. Раз ты так стремишься к справедливости, то вот она, во всей своей красе.       Это было последнее, что она услышала перед тем, как окончательно провалиться в манящую бездну беззаботного сна, в которой не будет ни Лале, ни надоедливых служанок, что суетились вокруг неё. Будет только она, Мехмед и их маленький сын Осман, который станет её личной отрадой в холодные серые дни.

***

      Собрав вокруг себя всех, на ком в последнее время были сосредоточены все раздумья, Падишах внимательно приковывал свой взгляд к каждой из них по очереди. Он видел в этих женщинах только нескончаемый источник проблем, которые, как ему казалось, будут преследовать его до конца жизни. Мара-хатун гордо держала королевскую осанку, высокомерно вздёрнув подбородок. Мехмед помнил её неуважительное отношение в детстве, помнил, как она уводила Хасана как можно дальше, чтобы он не играл с ним и не приближался к безродному мальчишке ни на шаг. Но сколько бы она не пыталась их рассорить или запретить общаться, Хасан всё равно тянулся к младшему брату и уделял достаточно внимания для того, чтобы Мара-хатун наконец осознала, что братская любовь и привязанность — священное писание, которое не перекрыть никакими чернилами, не испортить. И всё же, когда мама умерла, эта женщина стала относиться к нему снисходительнее, начала даже помогать ему и иногда приезжать в Манису, которая для него была заточением, темницей, в которой он доживал свои последние минуты беззаботного детства.       Халиме же стояла не так уверенно, а пошатывалась, всем видом показывая, насколько она истощена всем тем, что с ней произошло. Но жалость, на которую она так отчаянно давила, не пробудилась в каменном юношеском сердце. Он лишь брезгливо оглядел первую любовь покойного отца и стал рассматривать дальше тех, кого вызвал к себе новым осенним утром.       Лале брала пример с Мары-хатун и стояла также красиво, также изящно, точно самая настоящая Госпожа. Она и была таковой, но, чтобы это признать и воспитать в себе, ей пришлось пройти немаленький тернистый путь, который был лишь малой частью того, что ей ещё придётся пережить. Жена его была облачена в изумрудное платье, в то самое, которое он ей дарил не так давно, прямо после того, как вернулся с охоты. Он пытался честно завоевать её расположение и благосклонность, и пока у него это получалось достаточно хорошо. Элегантная корона красиво обрамляла её густую объёмную шевелюру, вплеталась между локонами так, словно она уже была рождена с этим ювелирным изделием на голове.       Эдже также стояла неподвижно, ведь она единственная здесь не имела никакого отношению к происходящему хаосу вокруг Султана. Он позвал её, чтобы насладиться созерцанием исконно женского поражения.       — Вчера я говорил, пожалуй, с каждой из вас, а потому вы знаете, о чём пойдёт речь. Точнее, о ком. Жизнь этого человека будет балансировать между двумя пропастями: жизнью и смертью. — вкрадчиво говорил Падишах, глядя, как все представительницы прекрасного пола обернули к нему свой взор.       Все затаили дыхание, ожидая вердикта Повелителя, но тот, как назло, предался трагичной интригующей паузе.        — Халиме, сегодня у тебя есть шанс спасти себя и выжить, всего-то отправившись в ссылку в самый дальний уголок моего государства. Либо ты доказываешь, что невиновна и заслуживаешь пожить ещё немного, либо тебя казнят на городской площади при всех, кто пожелает.       — Но как я смогу доказать то, что невиновна, если все свидетели того, что крови на моих руках нет, давно покоятся с миром? — женщина едва находила в себе силы, чтобы говорить что-то в знак протеста или задавать вопросы, которые лишь смешили Мехмеда, заставляли его усмехаться и разглядывать её, как загнанную в угол добычу, которая вот-вот окажется в цепких лапах кровожадного хищника.       — Тогда тебе стоит просто признаться во всём и показать, где ты убила Айше-хатун, любимую матушку моей любимой жены.       — Хорошо.       Она сдалась и сломалась под напором человеческих факторов, которые окончательно изуродовали её сознание. Халиме догадывалась, что его условие — иллюзия, которая вселит в её душу зерно надежды, но отчаянно пыталась хвататься за возможность выжить, точно за спасительную соломинку.       Лале-Султан и Мара-хатун перекинулись взглядами, в которых разгоралось пламя победы. Они сумели добиться правды спустя долгое время. Душа ликовала, но лица оставались без намёка на эмоции и их существование.       Эдже лишь тяжко втянула воздух через нос: он использовал её совет против неё самой, исказив его под призмой избалованного чрезмерной хитростью сознания.

      Он всегда был таким и одобрял лишь ту справедливость, что казалась ему подлинной.

Хоть она всегда была изломлена в глазах прихотливого Султана.