Still loving you / Все еще люблю тебя

      Просыпаться совсем не хочется и почти что не можется, потому что по голове как будто бьет молот Тора — не иначе, так как гул и боль именно такие, а во рту настолько неприятный привкус, что даже думать не хочется об ассоциации на него. Тело ломит, хвост отваливается — все “классически”, мало кто просыпается наутро в приподнятом настроении и здравии после того, как болезнь накануне изломала организм.              Глаза тоже потихоньку начинают работать и оповещают: рядом никого, хозяин. Это вроде даже хорошо, потому что он бы не выдержал всей той толпы, что навестила его в горячечном бреду, ибо сгорел бы со стыда, если бы доставил им еще больше беспокойств.              Голова пытается вспомнить, какой сегодня день и есть ли по расписанию съемки. От этого зависит, нужно ли как-то реанимировать это выжатое досуха тело, накачивать его таблетками и тащить на работу. Рука нашаривает телефон, который почему-то выключен, но затем Мью понимает, с какой целью это было сделано: десятки пропущенных вызовов и столько же сообщений с вопросами, как он себя чувствует. Он досадливо морщится: большинству на самом деле глубоко пофиг на него, но пресловутая вежливость обязывает. Проматывает этих людей, находит контакт режиссера и облегченно выдыхает, читая вчерашнее сообщение: его освободили до середины дня от съемок, чтобы он смог восстановиться, но к 14 нужно быть на месте. Значит, у него в запасе еще 4 часа, чтобы хоть что-то в себя впихнуть из еды и принять душ, потому что пахнет от него явно не лавандой после такой бурной ночи с галлюцинациями.              Он набирает номер Галфа, чтобы предупредить, что будет сегодня позже, но тот недоступен. Хмурится, открывает LINE, отправляет сообщение — не доставлено. Страх липкой паутиной расползается по телу, но голова находит вполне разумное объяснение: наверное у того просто телефон разрядился. В любом случае они увидятся сегодня днем на площадке и обсудят все нюансы предстоящей работы.              Мью находит на тумбочке оставленные (кем?) лекарства, но благоразумно решает сначала попробовать запихнуть в себя еду. Последняя даже обнаруживается на кухне, правда уже остывшая: каша с овощами, как раз для восстановления слабого организма после такого приступа. Надо будет потом спросить у менеджера-водителя, кто так позаботился о его тушке, пока та была без сознания.              Слабость все же дает о себе знать: такого срыва у него еще никогда не было, поэтому даже в душ сходить для него уже проблема, но тараканы клин-фрика все-таки просыпаются и дают о себе знать. Уже чистый и немного взбодрившийся Мью пытается завтракать, но идея проваливается. Он хвалит себя даже за пару ложек еды, попавших в желудок, потому что ему предстоит сложный день с тяжелыми сценами, если он правильно помнит график.              В машине он дремлет, предварительно коротко кивнув на приветствие водителя — все-таки лекарства имеют легкий снотворный эффект, поэтому даже не замечает, как они прибывают на сегодняшнюю дислокацию. Но удивляется тому, что его водитель не остается как обычно в машине, а закрывает фургон и идет с ним:              — Мин, а ты почему?..              — Пи`Мью, а вы разве не в курсе?..              — О чем? — Мью трясет головой, пытаясь вспомнить то, что его мозг мог вполне запихнуть на задворки сознания.              — Эту неделю до конца съемок я буду выполнять функции вашего менеджера.              Он спотыкается и тут же останавливается, пытаясь переварить услышанное:              — В смысле? А Галф?              — Так он же уволился… Вчера был его последний рабочий день.              Мью хватается руками за голову, которая и так раскалывается, но теперь перестает окончательно соображать. О чем говорит Мин? Что тот несет?              Страх вкупе с отчаянием разливается по венам, заставляя руки трястись, пока он набирает нужный номер: абонент не доступен, снова. Что же, есть еще один способ узнать — на этот раз ему отвечают на второй гудок:              — Мью, слава Будде! Ты не представляешь, как я за тебя волновался! Как ты себя чувствуешь?              — Пи`Пом… Галф — он уволился?              Его собеседник запинается, а затем осторожно уточняет:              — А он разве тебе не сказал? Должен был предупредить вчера.              Мью уже не слышит, что дальше говорит директор, потому что его рука падает вниз, держа телефон.       Галф уволился…       Ушел, как уходят все от него: так легко его оставляют. В этот раз — даже не прощаясь, молча, как будто он не достоин хоть каких-то слов напоследок.              — Пи`Мью, с вами все в порядке?              Рука осторожно касается его плеча, но Мью ее тут же сбрасывает — терпеть не может, когда его трогают:              — Да, — максимально жестко.              — Но вы плачете…              — Салфетку.              — Что?              — Как мой менеджер ты должен дать мне салфетку.              — Да, сейчас…              Он с каким-то странным спокойствием наблюдает, как парень роется в сумке, и принимает от него упаковку салфеток, чтобы протереть странно влажные щеки. Затем кивает — в норме.              Так же отрешенно сидит в кресле в гримерке, пока ему наносят макияж для сегодняшней сцены, затем здоровается со всеми на площадке, вежливо благодарит режиссера за то, что тот вошел в его положение. Онемение постепенно достигает его груди и ощущается морозными покалываниями, которые постепенно преобразуются в корку из льда, но он на это даже не обращает внимания.              Он — актер, он — профессионал своего дела.       Он сыграет эту сцену. Чего бы это ему ни стоило.              Уже на площадке закрывает на минуту глаза, чтобы настроиться, затем кивает партнеру, который играет брата его героя, что готов — и action!              Лед трескается, выпуская наружу все то, что было сковано под его поверхностью. Плечи бессильно опускаются, губы трясутся, и не нужно применять капли, чтобы имитировать слезы — те сами катятся с глаз, делая лицо некрасиво опухшим, но ему все равно.              — Что случилось? Что такое?              Он слышит чужой обеспокоенный голос, но почти на него не реагирует, потому что неожиданно силы окончательно иссякают, ноги подкашиваются сами собой, а Мью оседает на пол. Но его кто-то успевает подхватить, постоянно повторяя имя его персонажа, с которым он себя сейчас никак не может отождествлять, а продолжает вариться в собственной боли.                     Мью безвольно повисает в чужих руках, как тряпичная кукла. Из груди вырываются лишь какие отчаянные хрипы, а в голове только одна мысль:              он ушел, его больше нет.              Она отзывается болезненной пустотой и провоцирует еще один приступ рыданий: страшных, из-за которых не остается воздуха в легких, а сердце как будто начинает постепенно замирать.              — Что случилось? Что произошло?              Ему заглядывают в лицо, но Мью не может распознать черты: все слилось в глазах в какую-то какофонию красок и образов:              — Мне больно, пи, — каждое слово дается с кровью, потому что в его горле — разбитое стекло страданий, — меня опять бросили.              Мью отчаянно пытается вспомнить, как надо дышать, но чья-то рука касается его затылка и аккуратно придерживает, пока он хрипит что-то невнятное.              — Не плачь…              Какой странный и невыполнимый совет.       Это как сказать “не дыши”.       Но… даже такой вариант уже не кажется невыполнимым, потому что каждый вдох делать все сложнее и сложнее.              — Ничего, все нормально…              Его гладят, даже как будто легонько трясут, чтобы привести в чувства, но во что приводить, если он пуст до основания? Все, что осталось внутри — это какое-то черное отчаяние, которое прорывается яростными всплесками, истощая его еще сильнее.              Но вопросы, дурацкие вопросы, на которые он никогда не получит ответ, все еще режут его грудь изнутри, пробираясь на свет:              — Что я сделал не так? Почему меня бросили? В чем я ошибся?              Он правда безумно хочет это узнать, но такого шанса, скорее всего, уже никогда не будет: Галф как будто отрезал его от себя, от своей жизни. Поэтому его слабо утешают эти банальные уверения:              — Все хорошо… Ты ни в чем не виноват.              Это заставляет его обреченное безумие буквально вскипеть в жилах:              — Я так сильно люблю, пи... Зачем меня бросили?              Руки впиваются в чужую плоть, как будто пытаются вырвать таким образом ответы, но Мью так и не получает их:              — Знаю… Я понимаю. Все хорошо.              Стандартные слова утешения, которые сейчас никому не нужны. Потому что рвется и разрывает его самого на части самое яростное и безысходное:              — Я люблю, так люблю…              Непонятное для него самого.       Осуждаемое всеми вокруг.       Но такое настоящее.              — Ничего…              И из самой глубины исторгается надрывное:              — Хочу быть с ним… Почему он меня бросил, пи?              Это явное отклонения от сценария, но Мью уже все равно, потому что это то, что он хочет кричать.       Хочет шептать.       Хочет молчать.       Что угодно — только чтобы Галф услышал.              Но слышит его совсем другой человек, который пытается его поддерживать:              — Все нормально…              Руки все еще успокаивающе его гладят, но Мью продолжает выдавливать из себя слово за словом, как будто это на что-то повлияет, как будто он его услышит:              — За что… Я так скучаю по тебе…              Снято!              Если бы Мью мог слышать, то понял бы, насколько тихо на съемочной площадке. Но он ничего не видит и не ощущает, только с беспомощным всхлипом опускается на ковер, обхватывает себя руками в попытке согреться — снова.       Но он один и замерзает — снова.              — Мью!              Чьи-то руки снова его обнимают, а он в надежде поднимает голову и сквозь слезы видит лицо Галфа:              — Ты пришел? Вернулся ко мне?              Ладонь сама тянется к любимому лицу, чтобы коснуться его в отчаянной ласке, но стоит только дотронуться, как мираж рассеивается, потому что на его руку ложится рука Холли:              — Я тут, с тобой, Мью. Поплачь, если тебе будет легче.              Он утыкается в свою подругу и плачет — снова, до тех пор, пока не сможет выдавить из себя ни звука.       Потому что это слишком больно — быть оставленным.       Снова.