Still loving you / Все еще люблю тебя

      Он ездит на съемки — контракт есть контракт, но нигде не прописано, что он должен быть эмоционально живым.              Тело доставлено на площадку — тело снимается.       Тело даже пытается изображать какие-то эмоции. Благо, что самые сложные сцены уже отсняли, а простые разговоры ни о чем — это же не сложно.              Его поддерживает Холли, поддерживает его менеджер Мин, даже его директор звонит каждый день — это почти греет, но ровно на доли секунды, потому что потом Мью замерзает. Не спасают его привычные и столь любимые им многослойные одежды, потому что в даже дикую летнюю жару его колотит от холода.              Помогает только алкоголь.       Он не настолько безответственен, чтобы напиваться перед рабочим днем, но если предстоит выходной — почему бы и да.              Когда внутренности обжигает изнутри спиртом — становится немного теплее, как будто кровь ускоряет свой ток. А потом на место холода приходит боль, потому что когда тает защитный панцирь — разрывается и начинает снова кровоточить рана, которая даже не пытается затянуться. И после этого спиртное выступает уже в качестве анестезии: дешево, сердито, доступно.       И почти уже не больно после середины бутылки виски.       Но все так же тоскливо до воя.              В такие минуты Мью особо слаб и безволен, теряет твердость характера, который приходится имитировать для посторонних, поэтому он отчаянно жаждет поддержки. Ему безумно сложно напрягать этим близких, но периодически все-таки срывается, особенно как сейчас, когда достаточно пьян и опускаться ниже уже некуда. Рука тянется к телефону, трясется, но кое-как попадает по контакту в списке. Он ждет достаточно долго, прежде чем собеседник поднимает трубку:              — Алло.              — Бум… не говори ничего пожалуйста — просто послушай. Дай мне 5 минут, я о большем не прошу. Кроме тебя мне некому позвонить...              На том конце — тишина, и Мью воспринимает это как дозволение говорить:              — Я так скучаю по нему — ты даже не представляешь. Мы знакомы по сути всего несколько месяцев, а у меня ощущение, что вечность, что от сердца кусок оторвали. У тебя такое было когда-нибудь?              Бум молчит, а ему и не нужен ответ, поэтому продолжает свой монолог:              — Это так странно и необъяснимо: он с самого начала прямым текстом давал понять, что я ему не нравлюсь, отталкивал, но я просто не мог отпустить его. Пытался приблизиться, пытался быть рядом хотя бы как коллега, но мне этого оказалось мало. Даже когда узнал, что у него уже есть любимый человек. Я — эгоист и скотина, правда? Правда…              Мью сам отвечает на риторический вопрос, затем делает еще один глоток виски.              — Я сейчас достаточно пьян, чтобы признаться в том, что жалею, что та арматура не достала меня — так было бы проще для нас всех, если бы меня больше не было. Галф не был бы ранен, а я бы больше не создавал ему проблем. Не создавал никому проблем.              Он начинает задыхаться от подступающих слез:              — Я — просто ничтожество, потому что даже его ранение воспринял как шанс, чтобы сблизиться. Поэтому забрал его к себе, холил, лелеял, заботился — как мог, как умел, как он позволял это делать. И мне даже казалось, что он начал смягчаться по отношению ко мне, но затем Галф просто ушел, как только появился Брайт. Это больно — понимаешь?              Вдох, еще один.       Еще.       Он не будет плакать...              — Понимаешь, это больно — любить вот так: без малейшей надежды на ответные чувства. Я настолько ему противен, что он даже не сказал, что увольняется — просто исчез и не выходит на связь. А я так и не узнал, за что он меня так ненавидел… И, наверное, уже не узнаю. Но мне так плохо без него, Бум, так плохо…              Все-таки он слабак, потому что начинает всхлипывать в трубку, но пытается зажимать рот рукой, чтобы рыдания не пробивались — безуспешно. Бум явно в шоке от таких пьяных признаний, поэтому лишь нервно и громко дышит в трубку. Но даже под алкогольными парами и в накатывающей истерике Мью понимает, что и так сильно напряг друга, поэтому спешит завершить разговор:              — Ты извини, что вот это все на тебя вывалил. Спасибо, что выслушал. Спасибо.              Стало ли ему легче после того, как выговорился?       Не уверен, но попытаться-то стоило.              Где его обезболивающее? Бутылка привычно звякает о стакан, пока в него падают капли “лекарства”, что хотя бы на этот вечер поможет ему забыться и чувствовать немного меньше. Но кого он обманывает?       Это просто способ отключиться от этого мира, где так холодно и неуютно...              — Мью…              Он поднимает голову и задыхается от счастья: Галф здесь, с ним, так близко, что он чувствует это живительное тепло. В этих родных глазах сейчас нет злости или ненависти — только грусть и какая-то тоска, от которой щемит сердце. Он тянется рукой к лицу, гладит его, шепча:              — Ты все-таки пришел…              Ладонь Галфа ложится сверху, подтверждая его право так касаться:              — Конечно. Я так сильно по тебе скучаю.              Мью смотрит и не может надышаться, гладит выступающие скулы, брови, проводит пальцами по приоткрытым для него губам, скользит ладонью на шею и острую линию ключиц, затем следует по сгибу руки, чтобы осторожно сжать тонкое запястье, погладить тонкую кожу с биением пульса и с горечью констатировать:              — Ты такой худенький, почти прозрачный… Совсем, наверное, не ешь. А меня нет рядом, чтобы позаботиться о тебе.              Касается поцелуями выступающих костяшек руки — каждой, потому что сейчас — можно. И так нужно — ему.       Прижимается щекой к прохладной ладони, потираясь о нее, потому что так давно мечтал об этой ласке.       Смотрит восторженным щеночком, потому что не верит в такое чудо, что явлено ему.              Но волшебство не заканчивается на этом моменте пронзительной близости, потому что любимые глаза, почему-то полные слез — все ближе, а теплое дыхание почти смешивается с его собственным. И Мью тянется, тянется к этому манящему жару и свету...              Первое прикосновение губ почему-то горькое вместо ожидаемой сладости, как будто что-то запретное, как будто истребованное у судьбы. Но это всего лишь их слезы, которые Мью вот так пробует на вкус в причудливом коктейле эмоций, которым сейчас упивается и не может насытиться.              Он замирает и смотрит в глаза, в которых плещется океан эмоций, а потом окончательно пропадает, потому что Галф смеживает веки и целует его жадно и отчаянно, как будто в первый и последний раз. Этот голод взаимен, поэтому, хотя Мью и пытается какое-то время сдерживаться, но сдается под его натиском. И вот уже он собственнически прижимает своего мальчика к себе, зарывается дрожащей рукой в его волосы, а другой судорожно цепляется за талию: ни за что не отпустит.       Больше нет.              А Галф, вроде бы, и не против, потому что перекидывает ногу через его бедра и садится сверху, льнет так безысходно и отдается его рукам так отчаянно. Затем парень сам разрывает поцелуй, чтобы трепетно касаться губами лица, отмечая каждую черту, шепча:              — Не могу без тебя… Люблю тебя…              Мью упивается каждым словом, каждым прикосновением и позволяет Галфу делать все, что тот хочет.              Безвольно откидывает шею, чтобы тому было удобно практически пожирать нежную кожу мучительными касаниями.       Почти срывает с себя футболку, когда его мальчик протестующе стонет, что не может добраться губами до ключиц — все для тебя, мой хороший.       Жадно обхватывает ягодицы парня и прижимает их к своим бедрам, заставляя обоих рвано стонать, потому что обоюдное возбуждение слишком сильное — почти невозможно выносить.       Терпит эту бархатную пытку, когда влажный жадный рот скользит по его груди, поглощая каждый сантиметр щедро предоставленной в доступ плоти, уделяя особенно болезненное внимание сначала одному соску, а затем — второму, заставляя их воспрянуть, а их обладателя — молить о продолжении этой невыносимой пытки.              Ладони следуют тем же путем, поглаживая, сжимая, еле заметно царапая, но такой налет боли тоже желанен, потому что это говорит о том, насколько сейчас его мальчик потерял голову. Но скоро Мью к нему присоединится в помутнении рассудка и даже опередит, потому что эти шелковые губы только что коснулись непрерывно сокращающихся мышц пресса, а язык прошелся по дорожке волос, ведущих к паху.              Мью забывает, что нужно доставлять организму кислород путем дыхания, но затем все-таки получается опомниться. Он приподнимает подбородок Галфа ладонью, останавливая:              — Мой хороший, что ты делаешь?..              — Люблю тебя. Позволь мне любить тебя, Мью.              После таких слов руки его бессильно опускаются, и он позволяет с собой делать буквально все, что тому заблагорассудится.              Скольжение белья по болезненной из-за повышенной чувствительности коже — почти невыносимо, а ощущение горячих ладоней на бедрах — уже за гранью. Жадные руки гладят, трогают, ласкают, как будто голодны до прикосновений, как будто пытаются насытиться — как и губы, что вторят уже проложенной ранее траектории и собирают стоны на своем пути. Потому что каждый поцелуй вызывает неконтролируемую реакцию наслаждения у Мью, когда он может только хрипеть, бормотать что-то невнятное и почти скулить от восторга, запуская руки в гриву темных волос.              Галф на мгновение останавливается, и Мью поднимает на него глаза — красное от смущения лицо полно решимости. Но он все-таки пытается остановить:              — Если тебе неприятно — не надо…              — Мне приятно. И я хочу.              Мью задыхается, когда немного дрожащая рука касается его члена, сперва неуверенно, как будто приноравливается, а затем вступает в права владения: трогает все решительнее и смелее, будто точно знает как погладить и надавить для максимального удовольствия. Уже от этого перед глазами совсем темно, а все ощущения сосредоточены на том, как его мальчик сейчас нежно ласкает его своими руками.              И своими губами.       Мью дергается и стонет, наверное, слишком громко, потому что Галф в ответ тоже дергается, но при этом все равно не выпускает член изо рта, продолжая надавливать губами, проходиться языком по всей длине, помогать себе рукой, пытаясь взять в рот как можно глубже. Парень предсказуемо закашливается на такую попытку, его глаза слезятся, но на лице столько решительности и желания, что Мью просто не в силах ему помешать.              Он может только с любовью гладить по голове, шептать о том, как он обожает своего мальчика, какое удовольствие тот ему доставляет. Кажется, что руки Галфа сейчас везде: и сожмут основание члена, и пройдутся ногтями легонько по бедрам, добавляя перчинки к удовольствию, и жадно погладят мышцы пресса, а потом заставят соски стать еще более чувствительными, сжимая их. Все это в совокупности с совершенно безумным язычком привело к тому, что Мью уже на грани. Он и так сдерживается из последних сил, чтобы продлить мгновения этого волшебства, но даже по ту сторону реальности его возможности не бесконечны, поэтому он пытается остановить Галфа:              — Мой хороший, погоди… Я сейчас кончу...              Если он рассчитывал, что его услышали и послушаются, то ошибался, потому что теперь Галф с удвоенной решительностью атакует его слабое и изможденное тело, ускоряя темп и заставляя окончательно сходить с ума. Он цепляется в волосы склоненного над ним парня, мечется, стонет, ощущая, как по его сверхчувствительной головке скользит этот дерзкий язычок, доводящий до последней грани. Потому что потом все, что осталось в памяти — это сияющая вспышка перед глазами, собственный отчаянный стон, многократно отражающийся от стен, светящиеся любовью глаза. А затем — поцелуй, горький и сладкий одновременно.              Этот поцелуй Мью не в силах разорвать, даже будучи практически в отключке, но это не дает ему права быть эгоистом. Поэтому он все-таки со вздохом сожаления отрывается от самых нежных губ, подтягивает своего мальчика к себе и затем снова ловит губами его всхлип, когда рука пробирается в нижнее белье и нащупывает чужое возбуждение. Это наполняет его безумной радостью: значит, Галфу и правда этого хотелось, раз тот так отреагировал.              Он ласкает так, как хотел всегда: страстно, жадно, целуя этот прекрасный распухший рот, который сейчас издает совершенно невероятно милые звуки, потому что его обладателю слишком хорошо. Мью целует бархатную шею, ключицы, старается быть максимально нежным, но не может удержаться и оставляет след, который расцветает красным на карамельно-сладкой коже.       Это его метка.       Это его мальчик.              Он был готов к возмущению или возражению в ответ на такое своеволие, но Галф вместо этого широко распахивает глаза и выгибается в его руках, сотрясаясь в оргазме и орошая его руку и собственное белье белесыми полосами, как будто этот жадный укус был последним составляющим, чтобы тоже отправить того за грань.              Мью целует его — снова — потому что никак не может насытиться, и шепчет — снова:              — Люблю тебя, очень.              И утыкается во влажное от пережитого плечо, удовлетворенно вздыхая, потому что слышит в ответ:              — Я тоже, мой серебряный…              Просыпаться в суровой реальности после столь чудесной иллюзии — слишком больно, в этот раз — особенно, когда на какое-то время поверил в возможность счастья. Но все как всегда: он — помятый и с похмелья один в кровати и с надрывной пустотой в душе.              Рука привычно проверяет расписание: сегодня работа снова во второй половине дня, поэтому и позволил себе накануне провалиться в алкогольную грезу, из которой так тяжко возвращаться обратно. Но как бы он ни разрушал себя в свободное время, у него все равно есть обязанности перед другими людьми, поэтому Мью каждый день соскребает себя со всех поверхностей, надевает привычную маску “я в порядке — отъебитесь” и, стиснув зубы, идет вперед. Ровно до тех пор, пока не появляется возможность рухнуть без сил в уголочке и выть от отчаяния, когда никто не видит.              Но он — молодец.       Он справился и дожил до последнего дня съемок, хотя совсем нет желания улыбаться и поздравлять в ответ коллег — только лечь и сдохнуть, но об этом им знать совсем не обязательно. Но он старается улыбнуться, когда его тепло обнимает Холли:              — Было чудесно вновь работать вместе.              — Да, — он и правда этому рад.              Девушка отстраняется с какой-то грустью в глазах:              — Я понимаю, что это вообще не мое дело, но… Это из-за Галфа, да? Ты такой из-за него?              — С чего ты решила? — максимально равнодушно пожимает плечами, надеясь, что никак себя не выдает исказившимся от боли лицом.              — Мью, все-таки я тебе не чужой человек и видела, как ты на него смотришь. И как он смотрит на тебя. А еще я чувствую себя виноватой, что влезла в ваши отношения.              — О чем ты? — он непонимающе хмурится.              — В тот день, когда тебе первый раз стало плохо на площадке и Галф отвез тебя домой… — она выдыхает, явно собираясь со смелостью, чтобы признаться. — Я тогда сказала ему, что наши с тобой “отношения” — это фейк для продвижения сериала, поэтому он не должен думать, что между нами что-то есть. И что ты сам попросил меня об этом…              Последние фразы произнесены практически шепотом, но Мью их все равно слышит и леденеет: так Галф узнал про этот обман… И поэтому вот так ушел, не попрощавшись?       Обиделся, что он ему соврал?       Но при этом все равно позаботился о нем тогда, не бросил одного. Почему?              Его ладонь сжимает чужая рука, и он переводит на нее взгляд:              — Вы же с ним поговорили после этого, правда?              — Нет, но я обязательно это сделаю.              Да, он уже правдами и неправдами выбил у директора домашний адрес Галфа, несколько раз приезжал туда, но безуспешно: каждый раз дом закрыт и пуст. Но теперь он окончательно закопает свою гордость, потому что просит у пи`Пома телефон человека, который точно должен знать, где сейчас парень.              Но Брайт просто кладет трубку, когда понимает, кто ему звонит. От такой наглости Мью просто теряет дар речи, но его номер явно тут же заносят в черный список, потому что больше звонок не проходит. От злости его трясет — и от отчаяния, потому что это реально последний шанс узнать что-то про Галфа, который уже давно для него вне зоны доступа.              Поэтому он идет на крайний шаг: выведывает, где проходят съемки у его “коллеги” и подлавливает того после. Мью готов был биться до последнего, чтобы узнать нужную информацию, но был не готов к выражению какой-то обреченности на этом красивом и обычно жизнерадостном лице в ответ на:              — Брайт, я, конечно, понимаю, что ты можешь меня послать — и будешь прав, потому что я как будто лезу в ваши отношения. Но мне и правда очень нужно поговорить с Галфом, а тот пропал и не выходит на связь… Я не знаю, как это объяснить, чтобы ты понял, но я прошу всего 10 минут его времени.              Дальше продолжать сложно, потому что он не понимает, почему на него смотрят так. С жалостью и сочувствием. Но следующие слова вселяют надежду в его больное сердце:              — Он меня точно возненавидит за это…              — Так ты мне скажешь, где он? — Мью от радости хватает парня за руку.              — Скажу, — Брайт неожиданно сжимает его ладонь своей, как будто пытается ободрить, — но, пи`Мью, ты должен быть готов.              — К чему? Что он не захочет меня видеть? Это я и так знаю… Мне нужно всего 10 минут — правда. Ты не пожалеешь об этом!              — К тому, что Галф умирает.