Кара

      В машине Какаши тепло и по родному. Наруто пристёгивается ремнём безопасности, шмыгая носом и прислоняясь лбом к боковому стеклу. Ведёт пальцем по холодной поверхности, опускает руку на колено, слегка сжимает и переводит взгляд на поодаль стоящих мужчин. Хатаке стоит впереди автомобиля и разговаривает с Итачи, докуривая сигарету. Кивает, отводит взгляд, раздражённо хмурит брови, стряхивая с сигареты пепел. Учиха в ответ пожимает плечами, нежно улыбается и гладит по плечу – стучит несколько раз в абсолютно приятном глазу дружеском жесте, смотрит на Наруто через стекло автомобиля и машет ему, складывает пальцы в это молодёжное «позвонишь мне». Узумаки согласно кивает. Итачи отсалютовывает двумя пальцами от виска, идя к собственной машине.       Наруто слабо улыбается, легко помахав рукой и подвигав пальцами, словно не веря, что они могут выполнять команды головного мозга. Смотрит на свои руки – слегка дрожащие, немного грязные, увитые венами. Он складывает их в замок на собственных коленях и снова поднимает взгляд, смотря сквозь лобовое стекло. Какаши всё ещё стоит недалеко от машины и, кажется, колеблется, стоит ли ему скурить ещё одну сигарету. Открывает пачку и закрывает снова, крутит меж пальцев. Цокает, сплёвывает накопившуюся слюну – видимо, от нервов – недовольно хмурится на собственное действие и убирает пачку в карман пальто, идя к машине. Узумаки сразу дёргается; усаживается ровнее, выпрямляя спину, пытаясь сделать вид, что не пялился на Какаши. Ага, будто его можно в этом обмануть.       Выкидывает сигарету, не докурив и не дойдя до мусорки. Мужчина открывает дверь, пуская внутрь машины прохладный ночной воздух. Тяжело выдыхает носом, поднимает взгляд на не смотрящего на него парня, хмыкает. Расстёгивает набедренную кобуру, вынимает из нее пистолет, укладывая все по своим местам. Кладёт на приборную панель телефон, сразу присоединяя его кабелем к машине. Стягивает пальто, делает пару шагов в сторону, открывает другую дверь, кладёт его на заднее сидение. Пару раз стучит ботинками о автомобильный порожек, усаживается в водительское кресло и закрывает дверь, пристёгиваясь. Он тянется к своему смартфону, машинально кликая по иконкам и включая музыку в случайном порядке.

u. — niteboi

      От него пахнет его парфюмом и сигаретным дымом. Пахнет сильно, кажется, что запах уже вжился в пальцы, окольцевав их, словно змий, и залез глубоко под кожу, не думая покидать ни на секунду. Наверное, Наруто не нравился этот запах раньше; едкий, бьющий в нос, в какой-то степени неприятный, остающийся комком в горле и застревающий в носу. Но ему он настолько подходит, что представить его с чем-то другим на одежде, волосах, руках было бы тяжело. Этот запах впивается под кожу и одурманивает, остаётся на подушечках пальцев и собственных волосах.       Будто бы за эту чёртову неделю ему удалось вырасти – во всех смыслах. Головой – развив какую-то логику; физически – будто бы из-за напряжения он тренировался ежедневно; и душой – ведь он наконец понял, что такое эта чёртова любовь.

You love me and I love you Your heart hurts, mine does too And it's just words, and they cut deep But it's our world, it's just us two

      Детектив органичен в этом; в плотном дыму, среди осенних листьев и прохладе, забирающейся под пальто и обволакивающей всё тело. Мужчина был создан для осени, и, возможно, состояния агрессии. Наруто улыбается уголками губ и тут же дёргается от звука рядом.       — Хотите, может, поесть? – голос Какаши прерывает тишину. Мужчина хрипит; он заставляет себя повернуть голову и посмотреть на парня, сразу встречаясь с ним глазами и не в силах отвести взгляд.       — Я… э, нет, спасибо, господин Хатаке.       Детектив молча кивает, тянется к ключу зажигания. Трёт глаза пальцами другой руки. Машина трогается с места, Какаши сосредоточенно смотрит на дорогу, пытаясь охладить голову.       Но получается, конечно, слабо – причём у обоих. При любой возможности смотрят друг на друга, упиваясь чужим профилем. Тенью ресниц на щеках: тем, как неоновый свет вывесок меняет освещение в машине, заставляя их лица играть по-новому. Медленно вздымающейся от спокойного дыхания грудью. Иногда щурящихся от воспоминаний последних нескольких часов глаз. Наруто облизывает губы; на костяшках Какаши есть несколько ссадин, и он прекрасно понимает, от чего именно они появились.       Доводит ли это? Мужчина дрался за него. Доводит. В каком только смысле – в том, что драться нельзя, или в том, что это оказалось слишком приятным поступком для души Узумаки – разные вопросы. Нет, не доводит – скорее ведёт за руку в преисподнюю. Возможно, даже заводит.       «О чём я только думаю?»       Наруто не видел Какаши таким злым; в его глазах плескалась ярость, и, казалось, что он вполне мог убить Кабуто. В целом, причины очевидны. С ними сложно спорить; Наруто был бы виноват в смерти пусть и не самого лучшего, но человека, если бы у Хатаке всё было немного хуже с самоконтролем и осознанием ситуации. Мысли про доведение и заведение не уходят из головы – Наруто мотает ею, Какаши заинтересованно косится. Он слабо улыбается, встречаясь с мужчиной глазами. Тот очень слабо улыбается в ответ. «Интересно, а о чём думает Какаши?»       Им обоим сегодня знатно вытрепали нервы. Наруто – сам себе, наверное, даже больше, чем Кабуто и угроза смерти. Глупость поступка осознается лишь сейчас, в тяжёлой тишине и ощущении, что Хатаке еле сдерживается от того, чтобы что-нибудь не ударить. Какаши голову оприходовали все, кому не лень: Обито с его задушевным разговором (признаться себе в том, что он был полезным, Хатаке сможет спустя пару-тройку недель при должной обстановке и настроении), Итачи и его резкое неумение во внимательность, Наруто и его порыв ненужной, такой глупой, но очаровательной жертвенности. Детектив пытается вернуть себя к рациональному мышлению, но всё, что набатом бьётся в голове – «я почти потерял его, и, если бы это случилось, клянусь, я бы застрелился на месте». Сейчас хотелось оказаться в кабинете, потянуться к графину с виски, налить себе бокальчик и сжать в ладони крест отца, надеясь, что это хоть как-то поможет ситуации и прояснит, что случилось с его жизнью за последнюю неделю.       Рационального мышления, как и спокойствия, добиться не выходит. Какаши хмурит брови, сводя их к переносице; сильно напрягается, сжимая руль руками, и шикает, видя на панели значок о том, что ему стоит заехать и заправить бак автомобиля. Думается о чём-то слабо – кроме того, что он в очередной раз мог просрать всё, к чему его вела жизнь практически за ручку. Через тернии – к голубым глазам, пшеничным ресницам и прочей романтической банальщине, которая слишком часто живёт в голове детектива последнее время.       Становится попросту не по себе от осознания того, что произошло за последнее время – Узумаки, дело, которое не могло дать о себе ничего практически целый год, откуда-то взявшиеся чувства, тоска, любовь.       Любовь особенно удивляла. Произнося это слово в своей голове, смакуя его, понимая, что это вообще такое – любить – Хатаке невольно помимо голубоглазого юноши рядом вспоминал и о своём псе, которого нужно поскорее забрать у Рин после того, как они раскрутят «Кару».       Какаши до безумия хочется присутствовать на допросе. До чёртиков хочется слышать, как Кабуто отойдёт от своего героинового припадка и начнёт оправдываться. Посмотреть, как Итачи докрутит его и заставит сдать всю шайку. Как Ямато совсем аккуратно надавит на болевые триггеры и заставит раскрыть всё до последней детали. Как Хатаке начнёт продумывать линию обвинения в суде так, чтобы никто из них больше никогда не увидел свободы.       Было чувство незавершённости – будто это ещё не все, что им подкинет эта загадочная организация. Было стойкое ощущение, что он увидит то, чего боялся далеко не эти девять с чем-то месяцев – счёт сбился с момента, как в его жизни появился хирург – и от этого кровь странно стыла в жилах. Было непонятно, от чего – от предвкушения справедливости или скорой боли, которую он ощутит по всему телу – в каждой косточке и вене. Возможно, эта боль сидела от него по правое плечо.       Узумаки вздыхает, повторяет недавнее движение мужчины и трёт пальцами глаза. Он ощущает, что алкоголь постепенно выветривается из организма, и чувствует, что начинает немного мёрзнуть. Себя винить хочется, определенно. Он видел злость и страх в глазах Какаши, и этого больше никогда не хотелось повторить. Хирург понимал, как сильно он заставил нервничать всех; он даже не представляет, что будет, если об этом узнает его мать.       О Кушине и Минато он как-то и подумать особо не успел – кроме тех моментов, что мысленно с ними прощался. Флешбеком пришло воспоминание о чужом языке на своей щеке; Наруто шикнул, проводя ладонью по лицу. Сейчас приходит чувство стыда – и он не уверен, простит ли он сам себя за столь безрассудное действие.       Хатаке останавливается на красном свете светофора – стучит пальцами по рулю и смотрит на Наруто, ведёт плечом, хмыкает. Дороги пустые, но штрафы платить совсем не хочется.       — Как ты вообще на него вышел, Наруто? – тишина между ними резала слух, а голос Какаши усугубил ситуацию, будучи слишком низким и хриплым.       Наруто сглатывает и пытается говорить уверенно.       — Мне… мне помог Шикамару, мой лучший друг. Учимся вместе.       «Интересно, что за Шикамару?» – проносится в голове мужчины. Парень наверняка талантливый, раз смог выйти на подобное. Захотелось познакомиться с ним: вдруг он может быть полезен в будущем? И если он умеет так, что он забыл в медицине? Но глупо сейчас говорить об этом – будто бы нельзя пускать ситуацию на самотёк. Нужно показать всё своё недовольство и полное безрассудство ситуации. Для справедливости: её Какаши любит больше всего на свете.       «Ну, или почти...» – голубые глаза вновь мелькают благодаря неону с улицы. Теперь, кажется, что это – его справедливость. То, что поможет ему держаться ровного пути и идти к своей цели: никакая это не праведность закона, не наказ преступников. А он – господин Узумаки. Любоваться его чертами лица, пышными ресницами, покрасневшими от холода костяшками. Этим ему хочется жить.       Но он мотает головой, выгоняя романтику – её, при удобном случае, можно оставить на потом.        — Почему ты не сказал мне? Или Итачи? Почему решил действовать сам?       — Я… – Наруто поджал губы, – хотел доказать, что на многое способен.       Хатаке стучит ребром ладони по рулю и теперь не смотрит на парня. Смотрит только на дорогу. Ждёт светофор, бегает глазами от одного яркого огня к другому, пытается подобрать слова. Но видно, как плюёт на это – и выпаливает то, что на уме. Он не в состоянии к рациональности: ведь буквально только что он чуть ли не потерял того, кто смог напомнить ему о чувстве растекающегося по груди сердца и спирающих от чувств лёгких. Он слегка хрипит – процеживает словно сквозь закрытые зубы, сжимая кулаки на руле.       — Это доказано твоим блядским статусом надежды современной медицины и рассудком в глазах, Наруто.       Наруто вздыхает, отводя взгляд в сторону. Машина трогается с места.       Стыд съедает его по кускам.       — Я знаю, что Вы самостоятельны, господин Узумаки. Все это знают. Вы можете постоять за себя – это написано на вашем лице. Вы сглупили. Показывать нам силу своего характера точно нужно было не на секте, которую мы не можем почти год поймать, не так ли?       Узумаки сглатывает. Голос Какаши слегка подрагивает. Он не может смотреть на Наруто, говоря это всё; он не знает, как его вообще на это хватает. Он не умеет разговаривать о том, что где-то внутри плещется, в районе грудной клетки, под уже ветхим, практически потерявшим всякую функциональность замком. Человеческое нутро полностью завладело его гаванью, закрутив песок в ураганы. Сопротивляться этому смысла нет – ветру он отдался и не собирается что-либо с этим делать. Не сейчас, когда был риск потерять его навсегда. О спокойствии нет и речи – есть только пляжная пыль, въедающаяся в кожу, волны, поднимающиеся до облаков, и Хатаке, который хочет сдаться этому в плен.       И, возможно, не просыпаться.       Мужчина смотрит на дорогу и сжимает руль крепче.       — Если бы я потерял ещё и тебя, я не знаю, что делал бы. Мне… мне даже сложно представить, что бы со мной было. Я даже… блять, думать об этом не хочу, Наруто.       Голос дрогнул на последнем слове – его имени. Хатаке снова его смакует. Три слога, перевернувшие всё. Весь рассудок, рациональность, попытку в логику и «жизнь-без-романтики». Лю-бовь. На-ру-то.       «Почти синонимы».       Как противно признавать, что Обито иногда может говорить правильные вещи.       

Unknown (To You) — Jacob Banks

      Воздух в машине спёртый, душный. Он раздражает – окутывает, сжимает в свои цепкие и жаркие объятия, похожие на плен. Запах табака от Какаши въедается в самый мозг, еле заметный запах шампуня Наруто – как наркотик для Какаши, который он никак не может забыть и живёт в ожидании следующей дозы.       Оба снова погружены в обдумывание – того, что произошло несколько часов назад; в придумывание – того, что будет после того, как дело завершится; в стойкое желание – того, что их ожидания совпадут.       Ожидания Наруто однозначны – он не хочет терять связь с детективом. Даже при условии, что его женой останется Хирургия, а Медицина будет страстной любовницей. Даже при условии, что всей их связью будут дурацкие поздравления в мессенджерах. Этот человек просто поразил – собой, тем, как он умён, разумен, как он живёт, как размышляет о происходящем вокруг, как находит смысл в бессмысленном и не видит смысла в сущем. Он перевернул всё; ожидания от самого себя – Узумаки в жизни бы не поверил, что сможет успешно участвовать в расследовании; от своих чувств – влюбиться в мужчину за неделю, который старше на девять лет – это слишком даже для Сакуры – даже смешно думать, как ей придётся всё это рассказывать, а особенно смешно будет от той ситуации, в которой Наруто останется с этими чувствами наедине. Смешно, конечно, только потому, что жизнь – это шутка, юмора в которой хирург всё никак не поймёт. Наруто просто не знал, что может жить так. Чувствовать, работать, смеяться, очаровываться, погружаться в человека напротив, а не в дело всей своей жизни. Не знал, что танцы – это так приятно; и подумать не мог, что будет так ненавидеть какой-то телефонный звонок, сбивший ему такой желанный поцелуй.       Его небо сейчас чистое; непонятно, чего от него ждать. Тот самый майский день, в который утром – жаркое, спёртое, душное солнце и не единого облачка; днём – гроза, сильнейший ветер, сносящий деревья, дождь, затапливающий дороги; вечером – чувство полной свободы и яркие звёзды. Наруто сейчас именно такой – бушующий, нестабильный, но принимающий. Он не будет страдать от отказа; он примет его, будет тоскливо скучать, тупо поздравлять с каким-нибудь днём дедукции и ждать сухого «спасибо». Плакать по ночам от желания коснуться – возможно. Но утром снова вспоминать, что по-другому быть просто не могло.       Хатаке похож на молнию – яркую, жгучую, влекущую, ту, что появляется также быстро, как и исчезает – будто бы бесследно. Но он – мимолётный, остающийся в памяти на десятки лет. Ощущение, что после него Наруто и остается таким – как те люди, в которых попал её разряд – покрытый шрамами и рубцами, похожими на потрясающие узоры. Они – следы, не доставляющие боли, но напоминающие о ней настолько, что новых ударов больше и не требуется. Хватает одного – того, что зовётся воспоминанием.       Гавань Какаши – его морской уголок, в котором всё поддавалось его разуму и желаниям, сейчас также нестабильно. И контролировать это уже не то, что не получается – не хочется. Ощущать себя живым оказывается приятным действом, чуть ли не зрелищем, похожим на самый дорогущий драматический блокбастер или фильм Тарантино, который начинается там, где должен был закончиться. Хатаке сейчас – словно в начале и в конце одновременно. Будто бы всё зависит от того, в какую из сторон его выплюнет этот гадкий песочный ураган – в ту, где он сможет найти в себе силы попробовать не потерять Наруто, осознать, что такое любить не работу – или в ту, где она останется его единственной и неповторимой.

Say that you don't want me, say that you don't need me

Tell me I'm the fool

      Узумаки казался попросту необузданным – таким далёким, ярким, похожем на нераскрытую учёными галактику – и при этом таким родным, будто Какаши знает его уже много лет. Это ощущение добивало; он не понимал, как к этому относиться. Наруто – Андромеда; та, о которой вроде как, знают, но та, от которой не знают, чего ожидать. Её так хочется увидеть, коснуться, изучить. И кажется, что сделать это – легче, чем вдохнуть – но как только ты тянешься к ней рукой, ты осознаешь, что тебя затягивает в чёрную дыру, из которой можно не выбраться. Какаши напоминает себе млечный путь – банальнейшую спиральную галактику, в которой откуда-то зародилась жизнь. На чашах весов – совершенно различное мнение: на первой – жестокая случайность, в которой нет ничего особенного; на второй – его желание верить, что он – это скорее счастливейшая редкость, исключительный случай, чем нелепое совпадение фактов.       Андромеда должна захотеть быть изученной.       Захотеть стать близкой, видеться из окна, светить, слиться с Млечным Путём.

Tell me you've been tortured, tell me you've been beaten What I've done to you?

      И Хатаке мечтает, чтобы она правда этого желала. Чтобы Наруто – до дрожащих кончиков пальцев, до такой же, как и у него, тяги в сердце, но такой приятной, отдающей в голову, ватных ног, остатков души, ушедших в пятки – хотел. Хатаке так легко раскладывает всю жизнь по полочкам – и ему хочется тянуться к тому, что будет раскрываться долго. Прямо как сокрытая Андромеда в этих голубых глазах.       Наруто оглушён этой молнией с момента, как подбежал к этому чёртовому участку. Он не собирается избавляться от этого удара. Он хочет жить в нём вечно – это тот разряд, которого ему не хватало – тот разряд, который, кажется, сумел подарить ему свободу.

Say that you don't want me, say that you don't need me

Tell me I'm the fool

       Надо Гаю позвонить.       Какаши снова бросает взгляд на значок, вещающий о заканчивающемся бензине – и сворачивает в сторону заправки. Он выйдет из машины и позвонит Гаю. Гай – он всегда поможет. Человек, с которым они могут неделями нормально не общаться, но знать, что он всегда рядом. Они готовы убить друг за друга, и, если потребуется, давать дружеские советы, помогать в любви (как же Какаши помогал Гаю ухаживать за его женой – не описать словами). Но у них получилось – и пусть свадьба осталась у Какаши воспоминанием, в котором Гай вылил на него две бутылки шампанского, он не будет хотя бы от себя скрывать факт того, что он не может вспоминать этот день без широкой улыбки.       Наруто покусывает губы, сжимает руки, разминает косточки в пальцах. Хатаке хочется провести пальцами по его щеке, потрепать по волосам – сказать, что все будет хорошо. Что единственная причина его злости – это то, что он не может позволить себе потерять то, что так любит.       Возможно, это что-то эгоистичное и нарциссическое. Он не будет заставлять его быть с собой. Ни в коем случае. Просто хочется доказать любовь. Хоть как-то, но за неумением говорить что-то, кроме понтов, тяжело выдавить из себя эти три слова и те десять букв, что заставят всю в теле кровь превратиться в сладкий мёд. Ощущение, что это бесполезно: из бабочек в его теле будет только нож.

Tell me that it's over, tell me that you mean it This time it's true Tell me that I'm unknown To you

      Вспоминается та песня – 505. Их песня. Та, что трогает внутри, выводит, доводит и напоминает о том, как Итачи умеет подпортить момент. Её мелодия так хорошо легла к началу их взаимоотношений. И ведь – чего он, дорогой, ожидал, когда смотрел на него? И чего сам Хатаке ожидал, смотря в его бездонные глаза? «Мне так нравится ваш взгляд». Чёрт. Хочется выйти на ночную улицу, закружить его в танце, положить крепкие ладони на его не менее крепкие бёдра. Сжать, приподнять, прижать – поцеловать, глубоко, чувствуя его руки на своей шее. Какаши становится еще более душно в машине – от приятных, но не совсем приличных и подходящих к ситуации мыслей. Перепад адреналина от сильнейшей агрессии к приятному (или, правильнее сказать, пожирающему, но такому нужному ему, садисту) возбуждению творит с его мозгом странные вещи. Он немного прибавляет газ, чтобы поскорее выйти из машины и поговорить с голосом его «юности».       Наруто слабо улыбается, понимая, что они заезжают на заправку. Он прислушивается к играющей спокойной музыке, не особо разбирая слова после последней песни, которую он расслышал: «скажи, что ты меня не хочешь, скажи, что я тебе не нужен – скажи, что я дурак». Дурак ли Узумаки? Ох, определённо. После сегодняшнего он не перестанет себя таковым считать – постоянное нежное и доброе «дурачок» от мамы будет чистейшей правдой, напоминающей о том, как он чуть не умер из-за собственной гордыни. Но как же хочется, чтобы это сказал Какаши – если он правда так считает. Чтобы клокочущее в груди сердце перестало надеяться, чтобы мозг перестал придумывать – или хотя бы осознавал, что этого не произойдёт нигде, кроме его головы.       Хатаке останавливается у бензобаков, оглядывается по сторонам и задерживает взгляд на Наруто. Слабо улыбается, когда парень всё-таки смотрит на него в ответ.       — Я заправлю машину и всё-таки зайду, куплю что-нибудь перекусить. Нам ещё где-то полчаса до дома, и Вам нужно поесть. И, я возьму телефон, мне нужно позвонить. Можете включать музыку со своего телефона, господин Узумаки.       Какаши улыбается – так же дружелюбно, как при их знакомстве. Словно это какая-то выученная улыбка, дежурная, не для него, не та, что делает Какаши действительно счастливым; Наруто от этого слегка колит в области сердца. Он, возможно, больше не заслуживает той нежной улыбки, что получал от детектива у него в квартире.       И так глупо, что они оба просто накручивают себя. Не могут поговорить, как взрослые люди, бегают от разговора, любуясь исподтишка, втихую, будто бы школьники на контрольной. Это раздражает – но они оба не могут сделать этот шаг вперёд. Между ними всё то же стекло – будто бы оно из тех осколков, что впились под их кожу, собралось вновь: но треснутое, что разойдётся вновь лишь от одного касания. Но превращать собственные ладони в стекловату страшно: ощущение, что один из них просто развернётся и уйдёт, оставив после себя лишь шрамы и стеклянную крошку на зубах, припухлых губах и кончиках пальцев.       Но сделать этот единый шаг вперёд так тяжело – так трудно нажать ладонью на стекло, которое снова между ними появилось. Так сложно дать себе волю: позволить сделать то, чего так хочет сердце, но так боится мозг. И так хочется кричать: «пожалуйста, сделай это! Ради меня! Ради нас!», но какое они имеют на это право? Почему стоит просить другого – а не переступать через самого себя, разве это правильно?       И эта неясность сводит с ума.       Так хочется почувствовать это вновь; услышать треск, понимать, что стекло впивается без всякой боли, отдавая лишь колким желанием в кончиках пальцев. Жаром отдаётся в голову, сбитым дыханием – в чужие губы.       Они сидели в тишине где-то полторы минуты, обдумывая что-то, о чём пока тяжело сказать вслух. Наруто хоть и протрезвел, но хмель всё ещё ощущалась. Голова кружилась от запаха пальто, от желтоватого света заправки, что так нежно обвивал каждую из косточек и венок Хатаке на руках, пока он забирает свой телефон и достает кредитку. Он снова вымученно ему улыбается – и Наруто от собственной пьяни хочется либо плакать из-за этого, либо истерически смеяться, либо провалиться в бесконечный сон, из которого лучше вообще не вылезать. Или кричать, пока голос не сорвётся. Делать что-то, чтобы взгляд Какаши не потерялся никогда. Тот взгляд, в который он влюбился.       Хатаке выходит из машины, забрав телефон. Тишина раздражает Наруто, и он достает свой телефон, подключая к машине. Включает музыку на случайный порядок. Сначала включается что-то непутёвое – ненужное, но ему плевать. Он просто любуется Хатаке, что отходит подальше, прикуривает сигарету, упираясь спиной в какой-то столб, выдыхая дым вверх, пока листья кружат хоровод вместе с не уложенными волосами мужчины. Потом он уходит из поля зрения Наруто.       Какаши старается не смотреть в сторону своей машины. Он набирает номер Гая по памяти – так проще, чем искать в контактах. Слабо улыбается, когда даже не успевает услышать гудки, потому что Майто подходит к телефону практически сразу.       — Что случилось, Какаши? – его голос обеспокоенный и такой искренний. Такой заботливый и родной.

Another Love — Tom Odell

      Какаши улыбается уголками губ, затягивается, стряхивает пепел, переминается с ноги на ногу. Пересказывает сегодняшний день дрожащим голосом, чувствуя, что глаза покалывает. Делает паузы, смотря на собственные ботинки, настраиваясь на продолжение рассказа. Ему немного тяжело дышать, и он бросает где-то скуренную на половину сигарету на асфальт, чтобы восстановить дыхание. Слова «Наруто чуть не убили, прямо как моего отца – вновь практически на моих глазах» режут по сердцу их обоих. Какаши жаль, что Гай не рядом. Он мог бы впервые – за много лет – заплакать только в его плечо. Крепкими руками обвить спину, впиться пальцами в одежду, позволить себе проплакать в голос. Он держится, впервые выпаливая всё, что есть на сердце. Эта осенняя неделя, поведавшая ему лекцию о человеческих чувствах куда лучше, чем предыдущие тридцать два года жизни; преступление, мучающее его так долго, чуть ли не отнявшая у него самое дорогое; человек, которого он, кажется, полюбил – за чуть больше, чем семь дней – чуть не погиб потому, что хотел ему что-то доказать. Он сглатывает собравшуюся от нервов слюну и, когда получается дышать вновь, прикуривает. Виснет тишина.

I wanna take you somewhere so you know I care But it's so cold and I don't know where I brought you daffodils in a pretty string But they won't flower like they did last spring

      Гай ничего не говорит – он слушает. Это лучшее, что он может сделать для Какаши. Хатаке невероятно ему благодарен за это: то, как он умудрялся сквозь телефонную трубку окутывать этой дружеской заботой и любовью, не поддавалось рациональному объяснению. Это просто волшебство – магия лучшего друга.       — Моё высокомерие убьёт меня, – голос Какаши дрожит, он нервно курит, клубами выдыхает дым. Его броня – его человеческий щит – сломан. Он дрожит здесь, прямо сейчас, рассказывая другу одно и то же, просто повторяя одну вещь – другими словами, которую не может проговорить: «я влюбился и не могу признаться в этом». — Он пытался доказать, что чего-то стоит. Мне. А он стоит, блять, всего, и из-за моего скверного характера, он практически погиб.       — Но не погиб ведь, – Гай говорит мягко, вкрадчиво, как настоящий психотерапевт. Какаши сквозь трубку чувствует, что он улыбается. — Ты любишь брать на себя вину за то, чего даже не случилось и уже не случится.       — Но случилось и то, что случилось – и это всё моя вина.       — Наруто догадывался, на что шёл. Это вина вас обоих: твоя, что не сдержал; его – что пошёл на такой глупый риск.       Какаши шмыгнул носом. Глаза немного покалывало – он уверял себя, что из-за ветра. Признаться себе в слезах? Боже, он всё ещё дьявол, нет? Мужчина докурил сигарету и бросил окурок под ноги, затушив его каблуком ботинка.       — Допустим. Но легче мне не становится, – Какаши облизывает губы. — Что мне делать с… чувствами? – язык даже не хочет проговаривать это чуждое его организму слово. Ему непривычны мысли об этом. Хирург перевернул в его жизни все, досконально. И ему это нравится, хоть он и никогда в этом не признается – сердце укутано в стекловату и при каждом ударе плотнее впивается в стекло. В стекло, что дарит эту блядскую любовь. — Я не умею говорить о них.

I wanna cry and I wanna learn to love

But all my tears have been used up

On another love

another love

      — Что ты говорил мне, когда я приходил к тебе после тренировок, не сходив в душ?       Какаши приподнимает брови. Майто – мастер в неожиданных сравнениях. Чаще всего они ведут к чертовски глубокой философии – это всегда было его любимой дисциплиной и «легеньким чтивом». Видя этого спортсмена с томиком Сенеки в университете, все удивлялись. Но это позволило Гаю вырасти таким – настоящим человеком. Какаши восхищался им: в нём сочетался тот рационализм, что у Хатаке в избытке, с неким безумием, лёгкой глупостью, простым взглядом на вещи. Цветущая юность, воспитание веры в себя, огромное количество физических нагрузок, с которыми его ученики справляются, как с самыми рутинными задачами. Он хороший наставник и прекрасный друг.       И, конечно же, его умение не бояться своих чувств – а говорить о них, искренне проживать каждую свою эмоцию, не запираясь в свой кокон. Гай восторгал. Но в те моменты, когда он приходил после тренировок…       — Что от тебя воняет.       — Я отвечал, что это запах юности. Это не мешало нам общаться дальше: ты лишь корчил свой сэсси-фейс.       Какаши закатывает глаза, еле сдерживая слабую улыбку.       — К чему это, Гай?       — К тому, что ты умеешь говорить то, что чувствуешь. То, что не вписывается в твою зону комфорта – ты можешь хорошо описать. Ты говоришь Обито, что тебе не нравится, ты указываешь Итачи на недостатки в работе, ты отчитываешь меня за что-то. Это всё – чувства. Просто, на твой взгляд, рациональные: ведь ты предлагаешь решение этой проблемы.       Виснет тишина. Какаши не знает, что сказать. Тянется за еще одной сигаретой, когда Гай произносит:       — Решения для любви не придумать в одиночестве.       Какаши сглатывает.       — Тебе нужно сказать ему всё, как есть: рассказать и про отца, и про то, почему эта ситуация так задела тебя. Рассказать, что ты впервые влюбился. Что всю жизнь бежал, но любовь оказалась куда лучшим марафонцем. Признаться. И вы вместе решите, что вам делать. Не молчать – единственный выход. Позволить себе слабость один раз, чтобы потом быть сильным, Какаши. И, вполне вероятно, не в одиночестве, а рядом с тем, кто позволяет тебе ощутить Рай на земле.       

I wanna sing a song that'd be just ours But I sang 'em all to another heart And I wanna cry, I wanna fall in love But all my tears have been used up

on Another Love

      Какаши проговаривает про себя: позволить себе слабость. Позволить себе вылезти из кокона, самостоятельно построенного, уже практически полностью изувеченного, но всё ещё не сошедшего с петель до самого конца. Впиваться в него пальцами, ладонями, кулаками; стучать, позволяя себе разрушить этот самостоятельно наложенный на себя обет ненужности любого чувства. Работать можно и с ними. Тогда существование превращается в жизнь: в ощущение каждого момента, в ценность каждой секунды. Губы детектива трогает улыбка.       — Тебе бы в эти… в психологи.       — Нет, Какаши, я спортсмен! И философ. Ну, знаешь… Я так чувствую. Не один на этой бренной земле! Вот я и сильный такой.       Какаши искренне смеётся: чувствует он, чёрт в зелёном.       — Знаю, что ты всё это умеешь.       — Позвони мне, когда что-то решится, – Гай безумно мягок в телефонной трубке. — Я тебя люблю, Какаши, ты мой лучший друг.       — И я тебя, – Какаши впервые хочет договорить, – люблю, Гай.       Он чувствует, что мужчина на другом конце провода тоже улыбается. Какаши кладёт трубку с полным ощущением: он сможет всё сказать. Обязательно скажет. И каков бы ни был ответ – он позволит Хатаке начать новую жизнь.       Узумаки не хочет ни с кем разговаривать – ему нравится самозакапывать себя в землю сорта «я-буду-одиноко-мастурбировать-на-его-фотку-если-Итачи-какую-нибудь-мне-скинет». Он слабо, скорее нервно, улыбается и стучит пальцами по своим коленям. Хатаке не видно – он где-то за тем маленьким зданием разговаривает по телефону. Так хочется любоваться им, его развевающимися на ветру волосами…       Отбой. Он мотает головой и смотрит в люк автомобиля, что на крыше, на ночное небо.       Лёгкая хмель Наруто подкидывает ему идеи. Сказать всё сейчас, прямо здесь, если он увидит хоть каплю снисхождения на чужом красивом, словно богическом, лице. Он хочет использовать то, чем балуется, когда едет домой слишком долго или хочет отвлечься: гадание по музыке. Парень заходит в свой плейлист, задаёт вопрос и перемешивает треки. По первой же песне решает, что ему делать. Знак судьбы, не основанный на магии: на простом рандоме и нежном самовнушении.       Он облизывает губы, беря в руки телефон. Голова такая ватная, а в пальцах – вся лёгкость и вместе с этим сила. Посматривает в стекла: видит, наконец, Хатаке, что идёт к машине и вставляет в неё пистолет от заправочной станции, разворачивается, идёт к магазинчику, чтобы взять что-то перекусить. Наруто прикусывает губу, слишком долго наблюдая за ним. Снова возвращает взгляд к телефону.       Узумаки долго собирается с силами. Выходит из приложения с музыкой, листает приложения и меню, листает галерею. Он очень нервничает: вдруг ответом его импровизированного, самовнушенного и на самом деле необязательно хоть как-то относящегося к его возможным действиям будет «нет»? «Ничего»? «Ты ему не нужен»?       Конечно, оно будто бы ни к чему. Оно необязательно к послушанию, оно лишь фикция, которую хирург придумал себе сам. «Я учёный, я медик, и я… боюсь того, какую песню выдаст мне рандомный порядок проигрывания». Звучит, как приветствие в анонимном клубе алкоголиков, не иначе.       Он слабо улыбается. На хмельную голову этому всему верится намного легче, проще, желаннее; будто бы более необходимо, чем когда-либо: услышать от судьбы, что она говорит ему «да!», даже если реальность скажет твёрдое «пошёл нахуй».       — Была-не-была, даттебайо!       Наруто шепчет про себя вопрос, будто боится спугнуть удачу, если проговорит громче: «что мне сделать, когда Какаши вернётся в машину?». Долго ждёт прогрузки плейлиста. Грузится неимоверно… бесконечно; взгляд бросается на то, что Какаши уже подходит к автомобилю с бумажным пакетом с едой и двумя стаканами горячих напитков, одной рукой вынимая из машины пистолет от бензоколонки. Пьяная голова Наруто не успевает подумать о том, что ещё могут эти руки, когда его ушей касается мелодия одной из его самых любимых песен на земле. Он отстёгивает ремень безопасности.

Nightcall — London Grammar

Его слегка дёргает: слова в этой песне – это именно то, что ему нужно было услышать. Необходимый его душе судьбоносный знак – тот, что говорит «боже, Да!», даже если реальность перегрызёт глотку в итоге. Он улыбается, возвращая телефон на место, когда слышит звук открывающейся рядом двери с водительской стороны. Ночь вокруг такая красивая – рыжие деревья, чистое небо, яркие (насколько это возможно в черте города) звёзды. Ветер кружит листву, автомобиль сверкает в тусклом свете жёлтых фонарей, совершенно особенно играя на белоснежной коже мужчины. Отпуская тени ресниц на щеки, по-новому играя в волосах.

I'm giving you a nightcall to tell you how I feel I'm gonna drive you through the night, down the hills

      Он сделает то, что задумал, и всё равно, чем это закончится: пощечиной, игнорированием, одиночеством на заправке или страстным сексом на заднем сидении. Его сердце велит – и чёрт, никакого сомнения в нём больше. Ни в себе – не в своём умении любить, не в своих возможностях; ни в нём – потому что он тоже умеет и, даже если полюбит не его, то когда-нибудь будет счастлив с кем-то ещё.

I'm gonna tell you something you don't want to hear

I'm gonna show you where it's dumped, but have no fear

      Наруто толкает то метафорическое стекло между ними – оно рассыпается в щепки, впивается осколками в ладони, меж пальцев, в запястья и выше, покрывая собой всё. Никакой преграды больше нет – окончательно и бесповоротно. И никогда не будет: возможно, разбито оно совсем зря и в итоге они разойдутся по разным сторонам. Но сейчас Узумаки готов поддастся вперёд – и даже если его оттолкнут, он никогда не пожалеет о своём решении.       Он любуется Какаши, достающим еду из пакета, ставящим стаканы с напитками в подставку, не говоря ничего. Он немного бледный, его ресницы практически трепыхаются; усаживается и пристёгивается ремнём безопасности, прикрывая глаза и прислушиваясь к играющей мелодии. Наруто облизывает губы и ёрзает на кресле.       — Я купил вам сэндвич с курицей и кофе, – детектив поворачивает голову на хирурга, вымученно улыбаясь. — Поешьте.       Мужчина снова отворачивает голову, прикрывает глаза. Будто даёт себе время на перезагрузку. Наруто прикусывает губы и тянется руками к чужому лицу: Какаши, будто бы решив дать себе хотя бы секунду отдыха выглядит расслабленно: но Наруто понимает, что это, скорее всего, иллюзия. Узумаки стыдно за этот дурацкий, детский поступок, и ему хочется извиняться, обнимать чужие ноги и плакать. Кажется, алкоголь действует на него слишком сильно, а главное – отложенно.       Наруто садится немного удобнее, тянется ближе к креслу, второй ладонью упирается в подлокотник между передними сидениями и немного привстает на кресле, чтобы упереться в него коленями. Какаши непонимающе открывает глаза, наблюдая за ситуацией; улыбающийся Наруто поглаживает его щёку, обводит кончик шрама на глазу, касается пальцами родинки на подбородке и любуется глаза-в-глаза.

There's something inside you

It's hard to explain

There's something inside you boy

But you're still the same

      Его рубашка, так красиво выглядящая на теле, кольца, стучащие друг об друга при каждом движении пальцев, слегка потяжелевшее дыхание. Всё это в нём – восторгает; небо Узумаки превращается в плотные, но мягкие, такие нежные облака – розоватые, фиолетовые, жёлтые. Будто бы кто-то пролил акварель: тот случай, когда хаос рождает порядок. Хатаке все ещё не осознает, что Наруто хочет – или просто не хочет признавать, что его опередили; он с интересом наблюдает, вслушиваясь в ноты играющей песни, слегка облизнув губы, положив одну из ладоней на ладонь Наруто. Тот слегка дергается, но улыбка не уходит с его губ. Узумаки продолжает любоваться чужим лицом, Какаши также упивается картинкой перед собой.       — Я боюсь потерять тебя, – Какаши выпаливает это на одном дыхании, не отводя взгляда от голубых глаз, чувствуя, как бешено стучит сердце. — Тебя и твой взгляд, который, кажется, стал моим наркотиком.       Наруто тяжело выдыхает на чужие губы и прикрывает глаза. Вот – накручивали себя оба. Так боязно выходить из зоны комфорта и признаваться в том, что чувствуешь, когда совсем этого не планировал. Но они здесь – будто бы снова счастливые. Широко улыбаясь, он подаётся вперёд.       — Не потеряешь, Какаши.       Какаши приоткрывает рот, желая что-то сказать, но не успевает, потому что его перебивает Наруто. Он поправляет пару прядок его волос и тихо шепчет то, от чего сердце начинает биться ещё сильнее.       — Я люблю вас, Господин Хатаке.       Парень подается вперёд, не давая ответить и подумать – смыкая свои губы на чужих. Он практически прижался к чужой груди своей, кое-как выгнувшись (и Какаши постарался выгнуться навстречу); но Богом клянётся, так удобно, как сейчас, ему ещё никогда не было. Какаши кладёт ладонь на его затылок, сильнее прижимает к себе; мягко сминает его губы, легко перебирает волосы, практически мычит в губы от неожиданности и комфорта одновременно.       Их сердца будто бы бьются в унисон; сейчас они чувствуют себя единым организмом. Гавань и небо наконец воссоединились, создав единый пейзаж. Наруто сильнее прижимается к чужой груди, а Какаши переплетает пальцы их ладоней, не желая больше никогда расставаться.       Наруто чувствует, что краснеет; сильнее сжимая ладонь Какаши, он понимает, что их замочек из рук лежит практически у сердца детектива, которое бьётся практически так же рвано и рьяно, как и его. От этого они оба улыбаются в поцелуй, отрываясь лишь на пару секунд, чтобы вдохнуть – и целуются вновь.       Губы Наруто мягкие, из-за алкоголя пьянящие – хотя Хатаке понимает, что совсем не только из-за него. Просто из-за самого по себе Узумаки: такого яркого, но рационального, буйного, но спокойного. Он – то самое, что взбалтывается, но не смешивается. То, без чего не обойдётся ни одна вечеринка, то, без чего не может теперь жить сердце детектива. Хочется пустить его по венам, укусить, прижать, шлёпнуть – целовать до спёртых лёгких, трахать до скрипящей кровати. Любить до потери пульса.       И ведь хирург оказался куда более смелым, чем он. Во многих отношениях, но в частности – в любви. В игре «засмущай или проиграй» Хатаке разгромно проигрывает – даже проёбывает – но он ещё никогда не был так счастлив проиграть. Наруто оказывается тем, кто целиком и полностью перевернул игру в свою пользу – начав слабо, на последних минутах, вырвал победу с великим отрывом.       Губы Хатаке – терпкие, со вкусом табака, будто бы холодные – но те, что обжигают своим льдом. Как же ощущается пирсинг на его языке, как одним касанием он способен перетянуть власть на себя, но не грубо – заботливо, помогая почувствовать себя в безопасности. Из-за того, что от пальто, в котором сейчас Наруто, пахнет Какаши, и сам хозяин одежды находится в такой чертовской, приятной близости, целуя его губы, кажется, что этим ароматом можно задохнуться. Хочется вдыхать снова и снова, целовать и не прекращать, прижимать сильнее к себе, гладить, упиваться.       Раздеваться…       Наруто медленно отстраняется, облизывая губы, понимая, что дальше он не сможет отделаться одним лишь поцелуем. Ему жарко и так, и с этим ничего не поделать – рядом с ним, в конце концов, такой мужчина. Какаши смотрит ему в глаза, не мочь перевести дыхание. Какое-то время они молчат, просто любуясь. Песня подходит к концу и начинается вновь – они даже не заметили функции повтора.       Наруто чувствует, что его поясница немного затекла, но он не собирается отстраняться, пока его не выгоняют. Какаши проводит по чужим волосам и оставляет поцелуй на щеке. Он тихо что-то бубнит, потом улыбается, упираясь в чужое плечо.       — Наруто...       И как хорошо, что обошлось без нежелательных звонков.

And how I feel