типичная трагедия личностного роста

глаза густо подведены черным, губы жирно блестят от жидкой помады. она ещё очень молода и ей вряд ли хватит опыта, для того, чтобы все получилось с первого раза, но как будто бы есть в ней нечто такое, что с лихвой все это опрокидывает. Ризе проводит перед зеркалом по двенадцать часов в день, а все знают, что бывает в таких случаях. Ризе вертится перед своим отражением. «это свойственно всем девушкам в ее возрасте…» — сам себе напоминает полуживой-полумертвый старик — тоже кто-то из ее предков. тощий, сухой — жизненные силы уже его покинули, а тело все ещё двигается, в мозгу возникают импульсы, что-то уже механическое. было бы неплохо уже расставить все по своим местам, проявить хотя бы немного уважения к старшим… — Ризе… — старик ищет, заглядывая во все углы комнаты, просматривая своими затекшими глазами, голосом, пытаясь почувствовать где она сейчас находится (здесь ли она, жива ли она), — Ризе… — дед, ну чего тебе? — Ризе выглядывает из ванной. все, что выражает ее лицо — это лёгкое отвращение от неприглядности окружающей обстановки. так уж вышло, что трущобы их плотно подмяли, ничего не поделаешь. дед не помнил точно, когда они здесь оказались; с каждым днём от его памяти остаётся все меньше, этот процесс можно сравнить с тем, как целые материки на поверхности земли погружаются в темноту во время вращения планеты вокруг своей оси — где-то наступает ночь, где-то что-то умирает и возраждается, а потом всё это так надоедает, что не остаётся ни одного другого разумного решения, кроме как попытаться достичь нирваны. — Ризе… ты здесь? — дед останавливается где-то в трёх шагах от нее. его поза выглядит неестественно, он всем корпусом и головой вытягивается вперёд, от рук остались одни пальцы, шарящие по стенам. Ризе закатывает глаза. — здесь, здесь, куда мне идти? — а ей есть куда идти, Ризе счастливая, Ризе не просто так. и сейчас она уйдет, потому что если все время проводить в этом бедламе, можно самому состариться раньше времени. — Ризе… я хотел сказать тебе… — старик садиться в хлипкое пластиковое кресло. Ризе подскакивает к нему, чувствуя, что кресло вряд ли выдержит все эти двести лет и, волочащийся за ними груз. — дед, упадешь же… — Ризе берет его за сухие локти, приподнимая и пересаживая на более устойчивую (подготовленную) табуретку. — Ризе, оставь меня! не трогай меня! — да-да, одну секунду, подожди, дед… — Ризе поправляет очки, дед начинает щуриться, тянется вперёд, пытаясь рассмотреть лицо девушки, — так, чего ты хотел? — чуть улыбнувшись (возможно, даже как-то снисходительно) спрашивает она. дед замирает, это что-то вроде взять паузу, только в реальной жизни. — а-а… ну да, Ризе, ты стала такой уже взрослой… — весь ее силуэт начинает плыть перед глазами, — я помню тебя ещё во-от такой, — дед неловко показывает куда-то в сторону комода, изображая смех (Ризе не верит ни одному его слову, она просто пытается понять, что ему пришло в голову), — твоя мама была бы неслабо… — дед начинает подбирать слово (Ризе все ещё ждёт), — удивлена, увидев тебя… — ну дед! — у всего есть предел, и вот шкала терпения уже начинает подходить к своему критическому показателю. — да-да-да… я должен сказать тебе… время уже пришло, — пространство начинает зажевывать, слова цепляются друг за друга, все куда-то падает, разваливаясь на части, превращаясь в песок. внимание рассеивается, удерживать его в одной области тяжело и как будто бы даже бессмысленно (старик не отличается особой информативностью, знания с какого момента начинают распыляться на всё подряд, а потом обнаруживается, что их уже и не осталось). Ризе цокает языком, прислоняясь к стене, чтобы застегнуть сапог, поправляет волосы, спадающие на лицо, выпрямляется перед зеркалом. говорят, что в зеркалах есть нечто такое, что способно запоминать отражения, сохранять их где-то под своей поверхностью — тогда бы было возможно и такое, что отражения возникали бы сами по себе, без чего-го ведома. — дед, я пошла, — заканчивает Ризе, вздыхая. дед морщится, скукоживается, пытаясь понять, что она сказала. Ризе надевает дутую куртку фиолетового цвета с мехом на капюшоне. — а-а? не расслышал… — я пойду, мне надо идти, — уже громче повторяет Ризе. пшикается духами. по коридору мгновенно рассеивается сладковатый запах цитрусов. — а. ну иди-иди, — дед привстает, держась за дверной косяк, начиная осторожно перебирать ногами, как бы пробуя колени на прочность (как же сложно, наверное, так жить, когда нет уверенности в собственном теле). постепенно его фигура удаляется в глубь квартиры, остаются лишь шаркающие шаги по сухим, изжившим себя паркетным доскам. Ризе берет ключи с камода. произвольно оглядывает коридор (боже). выныривает на лестничную клетку, дверь захлопывается как бы сама по себе. Ризе быстро спускается по ступеням, откуда-то сверху слышатся неразборчивые голоса и смех. что-то стеклянное разбивается об пол. за грязным, помутневшим окном летают хлопья пухлого, раздувшегося снега, мягко опускаясь на землю, покрывая сухие ветки деревьев и кустарников. Ризе спускается по полускошенным ступеням на первый этаж, к почтовым ящикам. пахнет сыростью, горит тусклая лампочка под потолком. Ризе проскальзывает в открывшуюся подъездную дверь мимо низенького мужика с красной рожей с бороздами то ли от акне, то ли от оспы. Ризе выходит во двор. горят фонари на фасаде здания. склизкий, влажный снег прилипает к подошве сапог, ветер обдает холодом. Ризе семенит через темную арку к остановке. в доме напротив на третьем этаже загорается свет, изнутри кто-то открывает окно, отодвигая занавески. в двух метрах от Ризе проносится огромная черная машина с тонированными стеклами. Ризе делает шаг назад. ежится. в желудке начинает что-то медленно переворачиваться с боку на бок — такое бывает, как будто нечто, что живёт внутри нее просыпается, елозит, перекручивая одеяло и подушку, ищет удобную позу, чтобы поскорее опять погрузиться в приятный сон. Ризе не знала, что именно ей сулит эта ночь. ей всего лишь хотелось оказаться подальше от дома и от этого жуткого старика, где-то, где весело и легко, где музыка задаёт нужный ритм и движения согревают изнутри, стремительно распространяя по телу пьянящее тепло. Ризе достает из кармана пачку сигарет и, закрывая рукой от ветра, пытается подкурить, щёлкая зажигалкой. Ризе хмурится, зажимая губами сигарету. пальцы мёрзнут. наконец-то Ризе делает затяжку. достает телефон, проверяя сообщения. колени начинают мёрзнуть. где-то вдалике грохочет магнитола. в ночное время суток трущобы всегда преображались, обещая какие-то незабываемые впечатления, новые ощущения, то, что ты ещё нигде не видел. мир становился таким ярким и весёлым — все кишило чувством лёгкости и эйфории, люди улыбались, расфокусированным взглядом глядя куда-то себе под ноги, шатаясь из одного угла в другой, и в какой-то момент Ризе становилось от этого всего изобилия жизни так отвратительно, что неизбежно хотелось куда-нибудь и от этого сбежать, туда, где по-спокойнее. «этот вечер не сулит печали (как славно)» — настраивала себя Ризе. можно ни о чем не волноваться, не думать о том, что будет, и все это только сегодня, а потом опять начнется… долгожданная возможность просто расслабиться, побыть там, где хорошо (ну и ничего, что незаконно, что нельзя так поступать — Ризе все равно, с ней так делали, и нормально, не умерла — а жизнь — это главная ценность у человека; Ризе пристрастилась к кислоте ещё год назад, когда умерла мама и внезапно оказалось, что положиться можно только на себя). Ризе бросает недокуренную сигарету куда-то на проезжую часть, запрыгивает в остановившуюся возле нее машину, садится на переднее сиденье. — куда поедем, красавица? — спрашивает водитель (явно выходец из стран третьего мира — потный, с клочьями черных волос торчащих во стороны лица, весь заросший и сальный, с рожей перекошенной в какой-то ухмылке), — я знаю, где хорошо, можем туда. — Бьюрен-стрит, 37, я скажу, где остановить, — сухо отвечает Ризе, достает телефон, записывает голосовое Ричарду (нет никакого Ричарда), который должен будет встретить ее, чтобы они вместе отправились на ужин к его старшему брату, тем более, такой повод — экзамен на тёнина. водитель что-то хмыкает про себя, переключая передачу и скрываясь за следующим поворотом.

***

за окном замелькали яркие, неоновые огни переливающиеся в густой темноте, внутри вагона звенели стекла смешиваясь с заливистым девичьим смехом. во все стороны летели ворохи искр. снег сменился унылым дождем. уже начиналось утро, сейчас в районе семи часов. после заката город редко приходил в чувства. все становилось таким быстротечным, плывучим, улицы кишели людьми, люди поедали друг друга в этой всепрощающей темноте, а ближе к четырем часам вся эта страстная, бурлящая жизнь выкипала, стелясь под потолком теплым, белесым паром. Ризе приблизительно знала, где именно находится конечная (куда она и направлялась) и как оттуда добираться до дома. ноги ныли от усталости. но сна не было, спать хотелось, чтобы как-то перемотать, ускорить время, сжечь все окружающее, но мысли продолжали тупо нудить, высачивась наружу, формируя вокруг Ризе какое-то свое собственное подпространство, в котором не было ни малейшей надежды избавиться от всепоглощающей тревоги перед предстоящей безрадостной жизнью. Ризе чувствовала, что повторяет судьбу своей матери, что все, что попадает к ней в руки, начинает тлеть, долго не умирая при этом, продолжая волочить за собой какую-то жизнь, что-то делая, уже не понимая зачем все. Ризе боялась, что не сможет ничего изменить, что будет одна, что останется здесь навсегда, что будет такой же замершей и неживой, что однажды она проснется и поймет, что все остановилось. движение ее успокаивало, помогало отвлечься от каждодневной рутины, забыть о самой себе на какое-то короткое время, разучиться видеть и слышать, чтобы ничего больше не могло помешать ей. Ризе нравится думать о «последнем дне», о людях, которые живут без будущего, утратив какие-либо иллюзии, достигнув абсолюта, оказавшись на самом дне этой веселой, яркой и беззаботной жизни. истинные верующие редко старше 25 — это дети, спички, они горят пять секунд, иногда становясь причиной пожара, лишая жизни уже других, но это не имеет значения. Ризе всегда чувствовала, как ее тянет во тьму, как ей хочется ощутить весь лоск и нищету обитателей французского квартала, заполоненного измученными, изнеможденеми, но такими счастливыми мужчинами и женщинами. они одевались (или не одевались вовсе) в пестрые и броские наряды, делали волосы цветными, преобразовывая свои тела до неузнаваемости, они все были какие-то единичные, слишком яркие и вычурные, чтобы жить по-человечески (просто это была уже другая крайность), с кричащим макияжем, с иступленными лицами и глубокой болью. «ну-же, возьми меня!» — без слов молили их глаза и полуоткрытые рты, перемазанные в сладкой, багряной помаде. и руки уже тянуться к тебе. между их собственным телом и твоим не было различий — и это плюс. Ризе чувствовала силу, таившуюся в этих тонких, изящных телах, переплетающихся друг с другом прямо у всех на виду, в этих покрытых поволокой глазах. в них как будто бы было больше смысла, больше жизни, чем в ком-либо ещё. пускай, и не на долго, но они чувствовали, они дышали и грезили, они были полны желаний — и лучше так, чем сотню лет одиночества — тихого, в строгом костюме, со скупой памятью и бесконечным скептицизмом. трамвай внезапно затормозил, и все погасло. Ризе встрепенулась, поглядев по сторонам. где-то в другом конце вагона зажёгся ярко-красный свет, издающий какие-то альфа-частицы, от которых прошла волна тепла. «как в микроволновке» — Ризе затошнило, в голове раздалось какое-то жужжание, расходящееся по телу холодным тремором. она низко склонилась, прячась за спинку сиденья и развернулась назад, пытаясь разглядеть что же там произошло. все плыло перед глазами. в конце вагона стоял огромный человек, замотанный во все черное, от него веяло жаром, как от раскаленного паяльника, чем-то таким мучительным и невысимым настолько, что мозг начинал сворачиваться в бешеный барабан центрифуги и беспрерывно вращаться. Ризе сглотнула, опускаясь ещё ниже, уже на самый пол, пытаясь забиться куда-то в самый угол, так чтобы ее ни за что не нашли (если что). послышались тяжёлые, приближающиеся шаги. Ризе подумала о том, как хорошо было бы, если бы все это оказалось сном и зажмурилась. из глаз вытекли слезы — ленивые и полные безысходности. темнота окутала ее, и в этой темноте она услышала, как опять зазвенели смеющиеся стекла, как тронулись, громыхающие колеса. наваждение спало. остатки тремора ещё держали руки, но уже не было и следа от гнетщего напряжения в теле. боль ушла. Ризе знает лишь то, что все это — нечто вроде сигнала. здесь все, чего-то ждёт и трепещет в предвкушении (потому что только и думает, как бы так тебя поймать поскорее и съесть). Ризе открыла глаза. все такое же, как прежде — скорее всего, дело в ядовито-зеленом шартрезе или, может быть, ей просто привиделось — такое скорее всего уже бывало прежде, память с трудом поддается шквалу вопросов, ведение само собой растворялось, начиная таять, обесцениваясь. спустя пару минут все произошедшее уже и вовсе потеряло значимость. казалось, что ничего такого особенного и не случилось, просто усталость, алкоголь, все накопилось — и вот результат. Ризе вздыхает, отводя глаза в сторону. трамвай делает остановку. наружу вываливается пьяная баба, волоча ноги и руки, растопыренные во все стороны, что-то нелепо восклицая в темноту. заходит молодой мужчина со светлыми волосами и повязкой, закрывающей нижнюю часть лица и левый глаз. стряхивает осевшие на плечи хлопья снега. «подойди ко мне, я хочу, чтобы ты ко мне подошёл…» — Ризе провожает его долгим взглядом. не осталось уже и тени страха. мужчина достает книгу, по всему понятно, что он не особо заинтересован в ней «какая жалость» — но так бывает, увы. «может он гей?» — Ризе хихикнула. «да ну нет… бред. может подойти самой? нет, он того не стоит. ни один того не стоит. я не буду этого делать — это все никому не нужно. захочет — сделает, подойдёт… да ну…» мужчина отвлекается от книги, поднимая свой взгляд на нее, внимательно смотрит — это длится секунд семь-восемь. черные волосы со светло-сиреневыми прядями, спадающие на плечи. глаза — осторожные, чуть прищуренные, с какой-то серостью, безжизненностью за всей напускной остротой и резкостью, а губы красные и влажные. полуулыбка, что-то такое даже может приглашающее (приятное, манящее). Ризе смотрит на него в упор, нагло, с вызовом. так не хорошо смотреть. мужчина пересекает вагон трамвая, хватаясь за поручень, садиться на сиденье рядом с ней. от него веет морозом с улицы, то есть, не от холода, не из-за погоды, а вообще. он спускает маску до шеи, и все его лицо выражает какое-то тепло, но достаточно отстраненное, равномерное. — вы так смотрели на меня… я начал переживать, — начал мужчина. про себя Ризе отмечает, что ей нравится его голос (мягкий). — я так и хотела, — Ризе ждала, что внутри у нее что-то должно пропустить дрожь, что-то начнет мяться, комкаться, что вместо сердца у нее вдруг окажется влажная тряпка (в детстве, мама такой мыла лестничные пролеты и терла разводы на гразной кафельной плитке в их подъезде; Ризе помнит, как просыпалась в темноте, лёжа в холодной постели, развернутой где-то на кухне, собирала белье, относила и прятала его в шкаф, сама САМА ставила кипятиться огромный, старый чайник с водой, чистила зубы и умывалась в ванной, надевала майку, поверх футболку и свитер, натягивала поверх колготок штаны, заваривала кашу, завтракала и бежала в академию; в подъезде мама мыла полы, Ризе ужасно этого стыдилась, а ещё того, как она выглядит, как одноклассники косятся на нее и смеются, ей становилось так тошно на душе, из-за этого Ризе постоянно злилась на маму, за то, что она не может так же, как у других детей, что она недостаточно уделяет ей внимания, что она всегда какая-то грязная, жалкая и уставшая). — получается, что все это было частью вашей стратегии? — он улыбнулся ей. она не глупая. и вся эта ее хищность, резкость — что-то в этом есть, она не простая. от нее пахнет сигаретами вперемешку с духами. губы влажно блестят. бледность ей идёт. кожа чистая, гладкая, под глазами залегли тени. пальцы рук немного подрагивают. — даже не знаю… Ризе глянула на свое отражение в окно, поправила спавшую на лицо прядь волос. — меня зовут Какаши… — Эмилия, — прервала девушка, взяв его руку, и улыбнулась, — я не местная, не знаю, как оказалась в этом… месте… — Ризе начала придумывать историю находу (так можно увеличить дистанцию, сохранить себя настоящего ото всех, спрятать; Ризе не любила рассказывать о себе, но говорить что-то было надо… это вызывало ужасную тоску. вспоминая свое прошлое, Ризе постоянно думала почему ее мама, зная, в каких она оказалась условиях, все равно её оставила и пыталась любить, пыталась быть хорошей матерью), — все как-то само собой произошло… — так вам нужна помощь, Эмилия? у Какаши начало закрадываться недоверие. девушки из французского квартала другие, их ничего не держит, но дышат они не волей к жизни, а смертью, от них веет чем-то тяжёлым, унылым, глядя на них становится неспокойно на душе. а вот на местную — вполне похожа. она явно небогата, явно мало спит и недоедает, но делать какие-то однозначные выводы пока рано. Какаши внимательно посмотрел на нее. Эмилия улыбнулась. в любом случае, вряд ли эта девушка сможет доставить хоть какие-то неудобства, даже не затрагивая темы связанной с безопасностью или вредом для здоровья, хотя осторожность всегда не помешает… у нее странная аура — темная, болезненная. такая аура обычно у наркоманов, самоубийц или иногда ещё у людей, которые готовы убить или быть убитыми, хотя… в случае, с этой девушкой — это больше про отрешённость, про потерю интереса к жизни. «интересно» — вдруг подумал Какаши, и вздохнул. — да… можете побыть со мной сегодня? мне так страшно одной здесь… — Эмилия неловко засмеялась, — а ещё мне так одиноко… простите, что я так странно… вы ведь совсем не знаете меня, и я вас… Какаши на секунду напрягся, а потом улыбнулся ей. — я мог бы показать вам город, если хотите, — предложил он, — или можем зайти в… какой-нибудь бар, и выпить. — выпить? это интересная мысль. — подумайте и соглашайтесь. — а вы меня не обманите? — на лице Эмилии появилась ухмылка. — только если потребуется. Эмилия засмеялась. — ну хорошо, но я не так проста, как могу показаться… — я так и понял. тогда, нам на следующей.