***
Нести протоколы на перепроверку Бëнчан не хочет. Донмин, к несчастью, тоже. Эти два вижуала, словно два голубка, вообще старательно делают вид, что его не слышат, и воркуют что-то на своëм, красивом. Или трезвом. Субин их презирает. Чисто так, дружески. Но идти со всеми своими бумажками к начальнику самостоятельно всё равно отказывается. И через двадцать семь минут тот приходит сам. Пиджака всё ещё нет, ремни разболтались, а рубашка… либо ей нужны новые пуговицы, либо Сыну — новые пальцы, чтобы нормально её застëгивать. При этом он ещё и вспотевший — ткань липнет к телу, топорщится складками на груди и безбожно просвечивает. Ну правильно, Хан Сыну, топить коллег в собственной слюне — так топить основательно! Будто мало Субину предыдущих шести часов осознания своего плохого мнения о «блокшиве» было. — И где мои отчëты? Или ты подумал, что если протрезветь, то можно ничего и не нести? — А где моя детская невинность? — очень, очень тихо и хрипло отзывается Субин. — Что, прости? — Говорю, на столе… Я тут это… Мы это… — Всё спирать на Бëнчана или на Донмина? А лучше на обоих. И на магнитные волны. И молодость… — Пожалуй, обойдëмся без молодости. — Субин, — стукнув о стол руками и вновь наклонившись, точно жизнь ничему не учит, угрожающе спокойно зовëт Сыну, — ты что, до сих пор пьян? — Ох, если бы. — Тц. Видно, не рискуя больше оказаться прижатым к столешнице, Сыну отстраняется и идёт к двери, точно его тут и не было. Вот только напоследок он говорит что-то, из-за чего сделать его присутствие незаметным больше не выйдет: — И чтоб ты и твои друзья знали: у меня семь. В кителе.***
Следующие три дня Субин не живёт — выживает. Молится всем известным богам, чтобы избежать встречи с начальником, бегает по туалетам раз в час и как никогда тщательно перебирает бумаги, разносить которые по нужным картотекам всё равно вынуждает в итоге Бëнчана. Это его вина, что знал и о выпивке, и о Сыну, и обо всём вместе взятом, и никому ничего не сказал. Ну, возможно, совсем немного это вина и самого Субина… Но только немного, и за это немного он получил выговор. Правда не от «папочки», что даже странно. Кто-то из коллег сыграл на опережение и настучал. Естественно, бумажка так и так оказалась на столе Сыну и, наверное, только поэтому осталась лишь бумажкой вне его личного дела. Щедрость — удел старых кораблей, не иначе. Или сексуальных начальников… — Щедрость — удел богов, царей и героев. И сделаем вид, что что-то из этого и есть «старый корабль», — голос, что примечательно, не майора. По крайней мере, не того майора. Но тоже знакомый. Субин оборачивается, видит в проёме со стаканчиком кофе в обнимку Сонхва и даже улыбается — тот вежливо вышел из своего кабинета, чтобы поздороваться. — Х-х… Вы мне лучше вот что скажите: почему с кителем? Почему? — Он без рубашки был. По коридору проходит Сан, мокрый с дороги и уставший, вне контекста тычется Сонхва в плечо и отбирает его стаканчик с кофе. Несколько секунд молчит, потягивая горячий напиток, жмурится… Сонхва выглядит самым счастливым начальником отдела из всех, что встречались Субину. — Не буду мешать, — пребывая где-то между необъятным шоком от обстоятельств общения Сонхва и Сыну и братским умилением от близости всё того же Сонхва и Сана, шëпотом произносит Субин. И только после этого трогается с места. Нет, он не пьян. Да, он помнит о профессиональной субординации. Но чёрт возьми! Ему критически важно знать, почему начальник ходил без рубашки и как это выглядит. — Открыто, — малозаинтересованно впускает Сыну, и пользуемый его безразличием Субин проникает в кабинет. — А теперь можно закрыть? — шепчет он, наблюдая взглядом сгорбленную над лампой стройную фигуру майора. И вновь без верха. Ремешки Сыну не то жмут, не то как-то ещё мешают, но болтаются вновь «не по уставу» на плечах и даже немного бьют по столу. Устал, что ли? — Можно и закрыть, — соглашается Сыну, поднимая голову от бумаг. Ну точно устал: глаза немного припухшие, красные, улыбка виднеется лишь в уголках, а виски вновь вспотели. Обнять и плакать. Вот только Субин пришёл отнюдь не за сочувствием и соплями. У него есть вопрос, который он умрёт, но озвучит. Прекрасно понимая все свои косяки за последнюю неделю, он уже мысленно плюсует к ним и вопрос об увольнении по собственному, но волнующую здесь и сейчас тему всё равно поднимает: — Как так вышло, что Пак Сонхва видел вас без рубашки, но в кителе? — А ты нет? — уставший он или нет, но улыбается теперь как негодник. И хрен ты скажешь, что госслужащий. Начальник к тому же. — Именно так, требую справедливости. — Справедливости? Хорошо, — Сыну достаёт из принтера небольшую стопку чистых листов, вытаскивает из какого-то ящика ручку, кладёт перед собой, а сам закидывает ноги на стол и откидывается в кресле. — Вот бумага, пиши объяснительную за распитие алкоголя на рабочем месте, объяснительную за неуставное обращение, за жалобы на тебя от коллег… — Хорошо, я понял. На хуй справедливость — вот что понимает Субин и идёт присесть. Только вот ни разу не за написание оправданий себе. Он подходит к Сыну и очень обиженно садится на его бëдра, проверяя, достаточно ли тот уверенно держит ноги на столешнице. Достаточно. — Итак. — Тц, — с усмешкой произносит Сыну. У него, если присмотреться — Субин присматривается, — вновь рубашка не на все пуговицы, и острые ключицы весьма и весьма уверенно привлекают внимание. — А вы, я смотрю, и не против. — Против чего? Действительно. Обычное ведь дело. Есть ли что-то, к чему этот мужчина относится не с таким спокойствием? Минет там, может, или ещё что?.. Стоит проверить только любопытства ради. — Раз ничего, то предлагаю вернуться к нашему разговору? — Субин кладёт руку на открытую ключицу и ведёт вдоль неё, ещё сильнее оттягивая рубашку. — Что там насчёт вашей формы и критически высоких оценок Пак Сонхва? — Великовата стала, на переделку отдавал. Сыну игнорирует приставания изящнее, чем правительство игнорирует глобальное потепление, говорит равнодушно, но с улыбкой. От одного лишь его спокойного поведения Субин буквально заводится. Снова. Прижать к столу, что ли? Снова. А лучше к креслу, чтобы и ощущение новое испытать, и очевидную разницу в росте не выдавать. Чтобы и ключицы были наружу, и грудь, на которую уже хочется вылить немного холодной воды, чтобы стояло не только у Субина. — И какая, — Субин наклоняется к лицу «блокшива», смотрит в его лишь немного подëрнутые возрастом складки у глаз, в его широкие растянутые улыбкой губы, в него всего целиком, такого нестарого, сильного, равнодушного… С уверенной семëркой из девяти встречающихся, — связь? Спрашивал у него совета? — Не у него. — А как же ответ в духе: «А должен был у тебя?» Где он? Субин неодобрительно качает головой на навыки начальника к флирту и наконец делает желанную гадость: кусает Сыну за достаточно обнажившуюся крупную шею. Прямо в родинку чуть ниже кадыка. Сыну вздыхает и запускает руку в его волосы, приподнимая при этом бровь. Ох и чëрт же. Кто-нибудь уже пробовал публично отменять их отделение? То оперативники в подвязках поверх формы, то следователи с лицом с обложек, то начальство вот… не отстаёт. — Надеюсь, дверь ты всё-таки закрыл? — Надейся… Сначала объяснительная на моё имя по поводу рубашки. — Неугомонный, — улыбается Сыну. — Я похудел, всё велико, решил сфотографировать себя и китель и спросить вердикт у сестры. Её зовут Сонхва. Улавливаешь связь? — Ты прямо как Сынмин. — А что с ним? — Да так, — Субин цепляется зубами за шею, заставляя обращать внимание лишь на себя, трëтся бëдрами в попытке показать масштаб проблем и тихо понимающе мычит. — Хочу компенсацию и пить. — Компенсации хочу я, а пить ты можешь… — взгляд указывает на кулер в конце кабинета. — Могу, — соглашается с ним Субин, пропуская остальное мимо ушей, — но не буду. Хватило мне выпить, да? Хочешь, лучше спою для тебя? — Лучше не стоит. — Сыну наконец обнимает Субина, прижимая поближе к не то чтобы заметно большой рубашке. Даже наоборот, она будто бы мала, но какая разница? Правильно, никакой. Поэтому Субин только удовлетворенно ëрзает на ногах Сыну, улыбается и готовит план по обливанию начальника водой из кулера. Только обливанию. Пить, пожалуй, действительно хватит.