Всегда твой, Коори
». Пальцы бережно цепляют края кипенно-белого листа, пока обернутый в тоскливую пустоту взгляд в какой уже раз пробегает по чересчур ровным строчкам, в которых буквы выведены почти трафаретно аккуратно. Безжизненно. Холодно. Мертво. Хаиру наверняка не прочувствует ни единого написанного слова, не поверит ни одной букве. Потому что Коори уже столько лет делал из себя первостепенно умелого бойца и — уже менее важно — офисного планктона, лишь бы бюрократия не так сильно давила на череп. Нескончаемые отчеты, рапорты и другие документы выхолостили в нем как фантазию, так и творческую индивидуальность. И теперь даже написать письмо так, чтобы подлинно живые эмоции скользили меж строк, небывало трудно. Что ж. — Хаиру вчера отправили на секретную одиночную операцию. Ты не увидишь ее... может, месяц, а, может, и больше, в зависимости от того, насколько быстро она найдет и обезвредит гуля, который скрывается в этой местности. Большей информацией я не располагаю. У Хирако в лице черная дыра безучастности, а на шее удавка трупных конечностей. У них перерыв размеров с ничто, но Коори умиротворенно выпускает изо рта клубы дыма, щурясь на туман безликого неба и реагируя слишком спокойно и адекватно. Ярость еще успеет завариться в крови, и он уж точно сумеет ее вылить. А сейчас, пока они стоят на балконе размером коробка из-под спичек, об который он чиркает свои нервы, нужно держать себя в руках настолько, чтобы не сбросить с него Хирако. Или не перебросить тело через ограждение самому, после чего — ногами вперед. Как в самых несусветных гребаных мечтах — сказка-сказочка. Что ж. — Куда ее отправили? Это единственное, что его сейчас интересует. Не так важно, при каких обстоятельствах, не важно, зачем и почему. Потому что Коори давно уже понял и принял — их руководство деспотично настолько, чтобы отправить на любой эшафот средневековых пыток, при этом лицемерно прикрываясь всевозможными, даже самыми нагими в своей лжи причинами. Ну конечно. Они же, черт возьми, все сожрут и добавку попросят. — Насколько я знаю, эта информация засекречена. Меня в подробности не посвящали. Если хочешь, можешь идти к Йошитоки-саме. У Хирако в речи (не)знание пешки, а в прощальном кивке — истинно дружеская недосказанность. Друзья всегда врут «во благо», товарищи «недоговаривают» из деликатности, а враги — лучшие люди на всем ничтожном свете — смеются в лицо и высказывают честно в своей неумеренной, кристальной злобе. Хирако же каким-то чертовым образом синтезировал все это, умело съюлил и направил его к «Йошитоки-саме», одно лишь имя которого свертывается желчью в желудке. Что ж. — Коори, ты один из наших лучших следователей, и ты прекрасно знаешь это, — Йошитоки — это формализм на грани с каким-то жалостливым участием, и Коори готов об это все ноги вытирать. — Но даже нашим лучшим следователям мы зачастую не можем доверить всю информацию. Замок из рук сложен криво и неправильно, а в плечах напряжена неуверенность. Коори сужает глаза на отсутствие мимики и жестов, вслушивается в безукоризненно прямую линию тона и не находит ни-че-го, но и поверить не может. Потому что не было еще у CCG настолько секретных операций, которые третьему по силе следователю, Надежде отряда Аримы, не могли бы доверить. — Этот «лучший следователь», возможно, имеет право знать, в какой дыре, простите за выражение, застрял его кохай? — Коори напором разве что не давит, пытаясь расплющить, потому что — все это знают — будь его воля, он бы не оставил от CCG и мокрого места, если бы это помогло ему найти и вызволить Хаиру. — Я ответственен за Хаиру, поймите меня. Мне нужно знать, что это за миссия и какая вероятность того, что Хаиру вернется с нее. Усмешка аспида, проглотившего собственный яд, в контрасте с застывшим титановой тяжестью взглядом. Словно в его последней фразе было что-то смешное. Что-то, смешанное с циничной постиронией. Что-то, чего Коори не может понять. Он где-то наступил на мину, так? И она взорвалась под ним. Возможно, какую-то часть тела ему пришлось ампутировать. Слишком важно — вспомнить, какую именно. Ноги? Руки? Сердце? Что-то в голове? Что ж. — Больше похоже на личный интерес, следователь особого класса, — а вот это на вкус уже кисловато-горько, и зрачки Йошитоки даже расходятся по краям в клиньях солнечного света из окна. — Хаиру сильный и компетентный следователь и самостоятельный человек. Она взрослая, Коори. Ей не нужна нянька в твоем лице. Она справится с этой миссией. Ты должен верить в нее. И я все еще не могу разглашать такую серьезную информацию, которая может подвергнуть угрозе весь ход операции, только из-за твоих капризов. У Коори во рту крошится эмаль, а на изнанке век вспенивается алая ярость. Но он — вновь и вновь — давит и топит себя в угоду кому-то, просто потому что не имеет права отрезать поводок у своих эмоций, ведь он и так слишком длин. Однако в речи Йошитоки есть едва просвечивающая заминка — ее бы выдрать с корнем, чтобы ему все как на духу выдали, но не остается ничего иного, кроме как стратегического отступления. Именно поэтому физиономию сейчас лучше сложить из огорчения и сожаления, чтобы Йошитоки уж точно поверил — его подчиненный клюнул и проглотил наживу с такой наивностью, что крюк вышел из горла. — Могу ли я хотя бы... отправлять ей письма? — прищур Йошитоки заинтересованный и острый, как быстрорежущая сталь, желающая распилить на части, вот только Коори из иридия. — Через вас, конечно же, раз уж я не имею права знать, где проходит операция. Примерно раз в месяц, если уж операция продлится дольше месяца, мне больше не надо. Просто чтобы она не отчаялась, чтобы знала, что ее ждут и о ней волнуются. Чтобы это подняло ее боевой дух. Йошитоки молчит — словно оценивает какие-то одному ему известные риски — и Коори, почти слыша, как болты и шурупы закручиваются в чужой голове, находит подтверждение собственным сомнениям. Ему лгут. В таком случае, он без зазрения будет лгать в ответ. Что ж. — Конечно, — Йошитоки, наконец, снисходит оттаять, и у его согласия довольно тонкая подоплека отказа. Коори ее едва улавливает. — Мы будем отправлять ей письма. Бумажные, конечно же, ведь электронные, как ты знаешь, легче всего взломать, а наш гуль неплохой хакер. Но даже не надейся на обратную связь — это слишком рискованно, ведь письма могут перехватить, и операция потерпит крах. Хочется выдавить из всей этой системы вместе с ее верхушкой столь много лет копившийся гной, хочется снять с них кожу и разделать на сотни кусков мяса, чтобы потом продать на черном рынке, хочется, хочется, хочется — Коори кажется, что его ненависть могла бы стать самим Всемирным потопом. Его ненависть и любовь настолько колоссальнее его, что плещутся о края еле держащегося контроля. Но он мелочен настолько, насколько принять пока не может. Он ведь никто в этом адской машине. И даже если ему ампутировали гиппокамп, понимание этого мало что изменит — механизм был запущен. Но сейчас лучше сыграть в невинность как можно правдоподобнее. — Почему отправили только Хаиру? И... на сколько это все затянется? — Коори жалобно хмурится, чувствуя то, как от этой авгурской игры трещат лицевые мускулы. У них с Йошитоки словно одно неразгаданное лицемерие на двоих, и оно срастается с кожей. — Потому что гуль не настолько силен, чтобы не справиться с ним одному одаренному следователю старшего класса, а местность не настолько большая, чтобы не заметить нескольких следователей, — Йошитоки чеканит свои слова как мельхиоровые монеты, заученно настолько, что на языке противно вяжет. — Увы, я ничего не могу сказать по поводу срока, Коори. Все будет зависеть от самой Хаиру. Коори склоняет голову в едва ли почтительном жесте, пресекая продолжение этой интермедии — он понял достаточно и в пояснениях двойного дна не нуждается. Когда шаги достигают двери, Йошитоки окликает его миазмами вместо слов, и в этом есть что-то прогностическое: — И, да, Коори. Не беспокойся о следователе старшего класса. Теперь она точно будет в порядке. Что ж. «Прости, Хаиру. Начинать письмо с извинений, конечно, не очень хорошее приветствие, но... я ничего не смог сделать. Я не смог даже узнать, где проходит твоя операция: ни то, где ты, ни то, когда ты вернешься. И даже надеяться на обратную связь мне запретили, а о том, чтобы поехать к тебе, и речи быть не могло. В такие моменты как никогда осознаешь свою ничтожность и мелочность — я никто в этом треклятом механизме адской машины, и я прекрасно это понимаю. Успокаивает лишь мысль, что те, кто стоит у изголовья CCG, тоже, по сути, никто, если смотреть в мировых и даже вселенских масштабах, хах. Но я обязательно выясню, в чем же все же дело, ведь в этом всем есть что-то... странное, понимаешь? Все эти жалостливые взгляды в мою сторону, а зачастую и открытые усмешки... будто надо мной в открытую смеются как над калекой, который по глупости потерял... что? Разум? Право выбора? Знать бы мне. И даже если ты не сможешь мне отвечать... я все еще надеюсь на то, что эти письма будут греть тебя. Поддерживать тебя. Защищать и спасать в пекле самого ужасного боя. Раз я не могу защитить тебя физически, то, возможно, хотя бы так... возможно... Я ведь обещал, что это письмо будет больше первого, да? Я держу свои обещания, ты же знаешь! Помнишь, как я пообещал тебе всю ночь кататься на метро, и во время прогулки купить тебе любую сладость, которую захочешь? Кажется, это было прямо перед какой-то операцией... уже не вспомню, перед какой и как она называлась, но важно ли это? Этих операций уже было столько, что даже не обращаешь внимания на названия, все равно суть одна — уничтожить противника. И вот ты на очередной из них, пытаешься выследить и убить очередного гуля... как она проходит? Когда же ты вернешься? Жаль, что ты не можешь ответить, я бы хотел знать. Очень. Хах, кажется, это письмо получается на несколько слов больше. И нет, я не настолько занудный, чтобы считать слова! Просто... навскидку. Я постараюсь сделать так, чтобы каждое мое последующее письмо было немного больше предыдущего. Я думаю, хоть самую мимолетную улыбку, но оно у тебя вызовет. И пусть твоя улыбка ширится с каждым письмом. Озари меня ей, когда вернешься, хорошо? Хаиру, пожалуйста, прошу тебя. Возвращайся живой и невредимой. Я очень жду.Вновь и вновь твой, Коори».
Ему предложили выходной, и теперь бумага пропитывается чернилами под руками как продробленный узорчатый мрамор кровью десятков, а то и сотен. Кого-то. В сознании изредка всплывает нечто — каскад кадров, звуков и запахов, но он не в состоянии собрать их воедино. И лишь письма без конкретных адресата или адресанта, которые он пишет, но не может выслать Хаиру только потому, что руководство дало четкий наказ отправлять лишь по одному в месяц, помогают мыслям встать в относительный строй. Лишь они удерживают на поверхности, не позволяя соскользнуть с непрочного каната самообладания и разбиться арлекину в его лице об арену под веселый гогот зрителей всего этого цирка шапито. Ведь — Коори чувствует это — он уже соскользал. И над ним смеялись до тех пор, пока стало не до смеху, поэтому его пришлось поместить в клетку вместе с цирковыми животными. И он сам стал цирковым монстром. Что ж. Ему дали выходной, и в обеденный перерыв, за толщиной льда двери в кабинет Йошитоки он услышал вопрос Аримы: «Так значит, Коори снова готов сорваться?» и почти сразу последующий ответ: «На данный момент он балансирует. Думаю, мне удалось отвести подозрения». Коори не знает, о чем шла речь, Коори не знает ни-че-рта, откуда и куда он может сорваться, на чем и между чем балансирует, в чем он должен их всех подозревать — не понимает, не знает и не имеет права даже догадываться. Три ровные длинные свечи в канделябре, как средневековый светский пережиток, которые разбрызгивают смолу по мраку комнаты и шипят, стекая воском с его рассудка — единственное, что успокаивает. Потому что Коори трясет как в лихорадке, а пальцы не могут удержать даже ручку — она выскальзывает и катится по столу, после чего падает на пол. Он хватается за голову, раскачиваясь и пытаясь выровнять дыхание, потому что где-то в подвале его разума, там, где все изглодали детритофаги, там, где кишат черви, питающиеся его грехами, — там кто-то требует написать следующее письмо кровью. Но Коори, проявляя огромную силу воли, не прислушивается, глуша назойливое шипение в эмбрионе — и, наконец, находит ручку на полу. Что ж. «И снова здравствуй, Хаиру. Вот уже третий месяц, как ты отправилась на эту чертову операцию. Мне не хватает твоего присутствия рядом: твоего инфантильного, слегка безумного характера, быстрой манеры речи и способности легко переключаться с темы на тему, твоих беззаботности и непосредственности. Не поверишь, но даже твоих совершенных бестактности и непунктуальности, как и привычки сначала делать, а потом думать, мне слишком не хватает. Мне не хватает тебя. Мне не хватает нас. Ведь с тобой я просто забывался. А сейчас мысли вьются змеями в моей голове: одна ядовитее и болезненнее другой. Ты бы, наверное, сейчас пошутила что-то вроде: «О, Коори-семпай, а со мной вы, получается, даже не думаете и лишаетесь мозга? Это лестно!», и я бы тебя даже не упрекнул. Пожалуйста, пошути вслух, раз не можешь мне написать. В целом я... в порядке. Но я чувствую, что что-то не так. Я все время пытаюсь понять, что конкретно, но это то и дело ускользает от меня. Я знаю, что оно чертовски важное, но не могу поймать конец этой нити. Такое странное чувство... словно от меня что-то скрывают, понимаешь? Причем поголовно все — постепенно я теряю доверие к окружающим. Арима, Хирако, Сасаки, гребаные Вашу, даже этот мерзкий Фурута, хоть и усмехается мне прямо в лицо! Они знают, но молчат. Я попробую выяснить у Хирако. Может быть, хотя бы у него проснется дружеская совесть, и он скажет, наконец, в чем дело. Я определенно в порядке. Я так думаю. Хотя не уверен до конца — я словно теряю связь с окружающим миром, но обретаю ее. Ты, может быть, поймешь меня... словно плывешь в вакуумной тьме, но при этом где-то вдалеке видишь ореол едва заметного света... думаю, для меня это именно ожидание твоего возвращения. Я дышу мыслью о том, что ты вернешься ко мне. Я живу ей. Если меня лишить этой надежды... как думаешь, останется ли от меня что-то? И письма к тебе поддерживают мою жизнь, словно аппарат жизнеобеспечения, словно парентеральное питание. Они пронзают мое сердце теплом и счастьем просто представлять, что ты читаешь их и улыбаешься. Пожалуйста, не беспокойся обо мне: вопреки моим словам о том, что меня что-то неуловимо беспокоит, я знаю, что справлюсь с этим. Давай будем верить в нас, хорошо? Хаиру, я так устал ждать... я знаю, что три месяца — это совершенно ничто, но мысль о большем сроке по-настоящему пугает меня... Пожалуйста, возвращайся поскорее. Прошу тебя. Мне кажется, я ломаюсь. Тону. Захлебываюсь. Умираю. И только твое возвращение в мою жизнь может спасти меня. Молю, Хаиру. Я в отчаянии. Вернись ко мне.С безграничными любовью и тоской, твой Коори».
В архивы CCG Коори впервые в жизни вход почему-то заказан. Один лишь этот факт вновь вбивается кольями в его недоверие. Почему же, интересно узнать, его не пускают, ведь до злополучной операции Хаиру он имел на это такое же право, как все остальные следователи, а? Какая же нелепость — они все настолько ему заврались, что не замечают, как эта ложь сползает с них расплавленным эпидермисом, обнажая их прель. Но, раз уж CCG хочет пылающей его праведным гневом войны, то эта гребаная организация ее, конечно же, получит со всем вытекающим. Коори никогда не отказывается от даже случайно брошенных вызовов и ни при каких обстоятельствах не идет на попятную. Не он это начал, но он это закончит. Что ж. Архивы ночью — темная бессмысленность тысяч документов о таких же пустых, не имеющих веса делах, бороздящих историю Японии уже не первый десяток лет. В рамке бесчисленных шкафов, полок и сейфов, приправленная многолетней пылью и грязью их аморальности, она смотрится еще более омерзительно. Коори морщится, проникая в персональное кладбище CCG тогда, когда их главный офис закрывается, и ему приходится скрываться от охраны. Следователи похоронены именно в этой макулатуре — небрежными пробами ручки, растекшимися кляксами, номинальными кандзи и цифрами, которые не значат ровным счетом ни-че-го. В этих документах они все погребены едва ли не заживо, в этих документах будет погребен когда-то и он. От одной этой мысли хочется сжечь здесь все, не оставив и пепла — бумага горит слишком покладисто, чтобы не принести ее в жертву огню. Коори ориентируется в этих лабиринтах так, словно был рожден здесь, и ему даже не нужна ариаднина нить, чтобы найти среди бесчисленных стеллажей то, что необходимо. Он довольно быстро обнаруживает сейф с делами об операциях за прошедший и нынешний годы, и смятенная, болезненная улыбка калечит его губы. Потому что он боится увидеть в этих документах то, что окончательно может порвать на ошметки его и так искореженную, требующую срочного хирургического вмешательства, жизнь. Коори перерывает все содержимое сейфа — и кричит. Дерет глотку неистовым отчаянием, разбрасывая бесполезные бумаги по сторонам, и утыкаясь лбом в пол, стискивая зубы от непрерывного потока слез. Потому что операции, на которую якобы послали Хаиру, никогда не существовало. А, значит, не существует и ее самой. А потом он случайно находит два дела: одно носит название «Дело о болезни Коори Уи», а второе «Операция по уничтожению семьи Цукияма». В голове запускается личный обратный отчет, облачая сердце в смирительную рубашку и захлопывая двери палаты его неосознанности, после чего ему вводят вакцину в вену. Он лишь успевает спросить у Хаиру, что это такое и почему они делают с ним это, на что фантомная рука проходится забытой нежностью по его щеке — все в порядке, Коори-семпай, вы справитесь с этим, я рядом с вами. Коори встречает свой очередной насильственный сон под лунную колыбельную зова музыкальной шкатулки, и не имеет права ни жалеть, ни роптать до тех пор, пока он их шестеренка. Что ж. «Что-то не так, что-то не так, что-то не так. Я чувствую это, я убеждаюсь в этом каждый чертов раз. Хаиру... где твой отряд? Где те ребята, которых ты так стремилась защитить? Они никак не могли поехать на операцию с тобой, потому что она одиночная... но где они? Я спрашивал, но мне ничего не говорят, просто игнорируют меня! Я не могу найти многих наших сотрудников: Ширазу, Киджиму, отряды Шимогучи и Курамото... Что происходит, Хаиру? Почему, почему, почему они ничего не говорят мне? Почему держат в неведении? Почему они не говорят мне, где ты, когда ты вернешься, почему они отправили тебя на эту дрянную операцию? Что они все скрывают от меня? Что ты больше не вернешься ко мне? Что операция опаснее, чем кажется, что ты умрешь на ней?! Что ты... уже мертва? Нет, нет, нет, Хаиру пожалуйста молю тебя, Хаиру! Хаиру! Ответь же мне, Хаиру! Давай просто наплюем на все правила, просто забудем обо всем, ладно? Дезертируй, если понадобится, но вернись живой! Это не стоит того, чтобы так рисковать — ни прогнившее до основания CCG, ни тем более его руководство, никто и ничего в этом мире не стоит того, чтобы ты подвергала свою жизнь... жизнь... Хаиру... скажи, наши жизни ведь в наших руках, так? Или все-таки мы ими не владеем? Где и в чьих, в таком случае, сейчас.... твоя? Пожалуйста, Хаиру, ответь мне хоть раз, и все равно, насколько это подвергнет операцию риску... я должен знать, жива ли ты, должен, должен, должен! Скажи мне, где ты, и я в ту же минуту приеду к тебе! Где ты? Где ты? Где ты? Гдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдетыгдеты? Я.... продолжаю это письмо спустя несколько суток. Я был в архивах CCG. И не нашел совершенно ничего о твоей операции: ни заметок, ни упоминаний, ни-че-го. Хаиру, скажи мне... а существовала ли эта операция вообще? Мне кажется, я схожу с ума — я ничего не понимаю. И, кажется, не хочу понимать. Я не хочу знать. Я буду отрицать это всеми силами, потому что... я нашел еще кое-что. Сведения о некой операции по уничтожению семьи Цукияма, о которой я ничего не помню. Совершенно. Скажи, Хаиру... ты ведь мертва, так? Ты числишься в списках погибших. Как и твой отряд. Как и Ширазу. Как и Киджима. И все остальные. Вы все мертвы, не так ли? Это то, что мне принудительно ампутировали. И теперь я должен жить с этим. Пожалуйста, Хаиру... ответь мне... дай знать... позволь мне спасти тебя... защитить... быть рядом с тобой... любить тебя... просто позволь... Мне кажется, я забываю, кто я... свое имя... свою жизнь... и единственное, что я помню — это то, что я люблю тебя. Все, что я хочу — это твоего ответа. Любовь к тебе — это все, что у меня есть, Хаиру. Умоляю, Хаиру. Вернись ко мне». Хирако знаменует свою осведомленность одним только коротким прозрачным кивком, от которого Коори почти выворачивает: как же он посмел. Как они все посмели... — Так ты вспомнил... это должно было рано или поздно всплыть. В конце концов, все это было заведомо провальным. Сейчас мы поедем. Ты сам знаешь, куда именно. Хирако хочется разодрать на части, сровнять с землей, закопать заживо, но Коори лишь безвольно зеркалит его жест, потому что знает. Куда же еще — он ведь давно должен был там оказаться. Что ж. Они приезжают — и белый камень, на котором выгравированы лишь бессмысленные иероглифы имени и тире между двумя датами, тонет в солнечном свете. Коори зачарованно опускается вслед, в кровь разбивая колени о мрамор, и голос Хирако глушится эхом где-то вдалеке: — Это лишь жалкое подобие надгробия — просто кенотаф, тела Хаиру под этой могилой нет. Машину с телами погибших на операции по уничтожению семьи Цукияма перехватили тогда, когда она отправлялась в морг. Неизвестно кто, неизвестно зачем — есть обычный факт. Кенотаф под пальцами гладкий и ровный, а на глаз — чистый и никем нетронутый. Но без ее тела на два метра под землей он ничего не значит — галочка в протоколе о том, что CCG почтило память погибшего следователя. Очередное издевательство над ними под вуалью лицемерно чистосердечной скорби — пешка пикировала с шахматной доски и разбилась вдребезги, и это нужно отметить как память. Коори кажется, что его сердце сейчас захлебнется во внутреннем кровотечении, но Хирако бессердечно продолжает: — Ты как никто другой знаешь, какие хорошие у CCG секретные агенты — исполняют свои обязанности безукоризненно, а еще скрытно настолько, что никто об их темных делишках, кроме верхушки, не знает. Но в твое личное дело были посвящены и некоторые следователи, потому что скрыть такое довольно сложно. Вот только их всех поголовно просили молчать — и меня тоже. Прости, Коори, у нас не было иного выхода — смерть Хаиру подкосила тебя так, как никто не мог даже представить. После ее смерти ты начал сходить с ума — множество раз пытался покончить с собой, а после спроецировал в голове ее образ, в который поверил как в живой. Тебя посчитали невменяемым и заперли в психической лечебнице... ты пробыл там месяц, но тебя не смогли вылечить. У Хирако вместо интонаций обесцвечивающий все ацетон, а вместо поддержки и извинений — острая проволока правды, которая разрывает внутренности Коори в клочья. Он не сможет простить. Никогда. Боль, ужасающая настолько, что пленит все тело, твердит ему каждым импульсом — такое не прощается. — Однако руководство не хотело терять столь сильного следователя в твоем лице, поэтому придумало собственный способ лечения твоего рассудка. Ты же знаешь о наших подпольных гипнотизерах, не так ли? Обычно они пытаются выудить информацию у плененных гулей, но в самых крайних случаях не брезгуют применить гипноз и на следователях. Лучшие из них стерли твои воспоминания об операции и о смерти Хаиру, промыв тебе мозги. А после руководство сказало тебе, что Хаиру уехала на операцию в другую местность и что вернется она неизвестно когда. Звуков нет, не слышно даже ветра, и Коори желает забыться в этой тишине в разрезе тьмы, чтобы убить боль, ведь он знает — она умрет только вместе с ним. Он не может оторвать взгляда от могилы, в которой внезапно хочет похоронить самого себя вместе со всеми письмами, что писал для Хаиру, но Хирако вновь возвращает его к этой кривой, изувеченной реальности: — Тем самым они планировали выиграть для себя и тебя время — возможно, полгода, возможно, год. После этого они бы сказали, что Хаиру на операции убили. Они ошибочно думали, что за это время твои чувства притупятся и потухнут окончательно, после чего ты примешь известия о смерти Хаиру более равнодушно. Продолжишь делать то, что должен, продолжишь служить организации. Но ты попутал их карты своими письмами и собственными подозрениями — они не учли твои ум и проницательность. Что насчет писем... из их жалких остатков этики они не стали их вскрывать и читать — в конце концов, все это время ты писал девушке, которая мертва уже почти как год. Все твои письма сейчас хранятся в квартире Хаиру. Ноги сами поднимают Коори с колен, словно бы это способно поднять его душу со дна. Хирако не смеет даже коснуться, чтобы обнадежить — потому что не имеет права, и обнадеживать больше нечего и некого. Вместо этого он протягивает Коори ключи, которые сейчас кажутся единственным выходом и концентратом того самого потерянного смысла жизни, оказавшегося самым большим заблуждением: — Прости, Коори. То, как я поступил — не эталон дружбы. Но это все, чем я могу хоть немного загладить свою вину перед тобой. Металл обжигает ладонь, и Коори словно вверяют величайшее знание о жизни и смерти, которое он должен будет открыть, но он все еще теряется в догадках, заранее зная, что его ждет: — Хирако... что же мне сейчас делать? Коори впервые становится свидетелем искренней и слишком явной печали, поставленной печатью вины на лице Хирако: — Вновь не сойти с ума. Это единственное, что ты можешь сделать как для себя, так и для всех остальных. И для Хаиру тоже. Что ж. «Вот и пришло время нашего прощания, Хаиру. Это последнее письмо, которое я тебе пишу. Не так давно я доподлинно убедился в том, что ты мертва. Я был на кладбище и видел твой кенотаф. Это даже могилой сложно назвать — твоего тела так и не нашли. Его забрали. Я не знаю, для чего и знать не хочу — все отныне потеряло смысл. И я все вспомнил — Хирако рассказал мне. Лучшие гипнотизеры нашей истлевшей организации постарались на славу — да так, что напрочь стерли из моей памяти все, связанное с операцией по уничтожению семьи Цукияма. Почему же? Потому что после твоей смерти я буквально сходил с ума — на меня надели смирительную рубашку и закрыли в психической лечебнице. А после вызволили и провели гипноз, чтобы я все забыл, а мое ментальное состояние пришло в норму. Они хотели «как лучше»? Конечно же, нет. Мы с Хирако сразу поняли, что это было сделано не ради меня, а ради организации, которая не могла лишиться компетентного и сильного следователя в моем лице — любые методы, лишь бы я продолжал служить им верой и правдой. Как же мерзко. Что насчет Хирако, то он отрекся от CCG и перешел на сторону Канеки Кена, а тот, в свою очередь, предал организацию и следователей. Арима же погиб от руки последнего. Недавно прошла операция по зачистке острова Русима, на которой я чистосердечно планировал умереть, но снова как-то не сошлось, какая досада. И, знаешь, я должен чувствовать скорбь и горечь утраты, но не чувствую ничего. Они все мне лгали, якобы для моей же пользы. Они жалели меня, смеялись надо мной, даже, возможно, мучились угрызениями совести рядом со мной, но они все еще молчали. Арима умер, хотя знал, что остаются люди, которые в нем нуждаются — я догадываюсь, что он сам себя и убил, руководствуясь одним лишь чистейшим эгоизмом. Хирако ушел, не сказав ни слова и даже не попрощавшись — я не знаю его мотивов, но догадываюсь, что это произошло не своевольно. Но я не виню никого из них: ни Ариму, ни Хирако, ни даже Сасаки. Я понимаю. Будь моя воля, я бы тоже ушел... будь моя воля... моя воля... Я люблю тебя, Хаиру. Я люблю тебя так сильно, что не могу дышать. Я захлебываюсь в любви к тебе. В течение полугода я писал тебе письма, подпитываясь одним лишь чувством настолько титанической любви, что она не могла поместиться в жалком сосуде моей души, поэтому я пытался выплеснуть ее на бумагу. Как думаешь, если собрать все эти письма, дойдут ли они до тебя когда-нибудь? В квартире, в которой ты жила — каждый месяц они копились там. Но не все до единого, ведь большую часть я писал, не отправляя. Ты ведь не будешь против, если я зайду в гости вместе со всеми этими письмами? В последний раз. Знаешь, Хаиру, CCG все время решало все за меня. Они даже решили за меня то, что я не должен помнить ничего о твоей смерти. Кто они, в конце концов, такие, чтобы управлять моим сознанием, моей жизнью и моими чувствами? Но главное — кто я такой во всей этой системе, где ценятся только твои действия, а сам ты — никто? Их драгоценная шестеренка покорежилась, и они решили починить ее. Вот только они не учли, что все их меры, предпринятые для того, чтобы я продолжал нормально функционировать — лишь плацебо для меня, и мне так просто не выздороветь. Отныне и никогда. Мы — это то, что мы должны сделать, то, что мы можем дать. Мы — роли и функции, цели, задачи и обстоятельства. В мировой системе мы никто и ничто. И смириться с этим действительно сложно. Чего бы мы ни добились, сколько бы ни сделали, мы все равно остаемся одной лишь функцией, тире между датами рождения и смерти, формой для заполнения числами. Именно поэтому все бессмысленно во веки веков. Я хочу снять эту гарроту со своей шеи до того, как на меня накинут новую. Я чувствую, что это не конец, и кто-то вновь захочет воспользоваться мной... Я желаю обрести свободу и волю. Моя воля... она существует — я знаю это. Я сам властитель своей жизни и судьбы. И я докажу им это. Всему миру докажу, если понадобится. Больше никто не сможет распоряжаться моей жизнью. Ведь я сам ей распоряжусь. Я люблю тебя, Хаиру. Я обещал приехать к тебе, и ты знаешь, что я всегда держу свои обещания. Давай же обретем потерянную волю вместе». Квартира Хаиру ткет вокруг Коори паутину уюта и тепла. Коори попросту не может поверить, что хозяйка этой обнимающей его родной атмосферы почти как год мертва. Квартира после совершеннолетия перейдет Шио, ведь он единственный прямой родственник Хаиру, а значит и наследник. Коори делает несколько шагов вовнутрь — и не может поверить. Его письма лежат в гостиной на журнальном столике — ровная, аккуратная стопка, перевязанная красной атласной лентой. Коори добавляет к этим письмам другие, не доверенные CCG, считает — и не может поверить. В течение полугода, тянущихся и разрывающихся шлейфом его самых трепетных в жизни надежд, их накопилось около ста штук. И ни одно, совершенно ни одно не дошло до адресата. Что ж. Канистра плескает на письма несколько брызг — этого достаточно для бумаги, столь прекрасно понимающей язык огня. Остальное содержимое приходится на мебель, пол и стены — все до единой капли, чтобы больше не о чем было жалеть. Коори чиркает по коробку спичек обрубком собственной обуглившейся любви — и подносит ее к письмам, падающими у его ног огненным всполохом. В конце концов, бумага горит слишком покладисто, чтобы не принести ее в жертву огню. И Коори будет покладист и безволен вместе с ней в последний раз.