Зов музыкальной шкатулки

Прими ответственность за свою боль. Если желаешь избавиться от нее — вытравляй. Если не можешь — смирись, слейся с ней. Если не хочешь — научись получать удовольствие от нее, влюбись в неё, и она полюбит тебя. Рана на груди раскрывается алыми гвоздиками — и Хаиру, кусая себя за тыльную сторону ладони, чтобы не застонать, запирается в своей комнате. Сконцентрированная в одной точке, пульсирующая, кровоточащая боль закручивает сознание тугой спиралью, и Хаиру, зажимая рану и пропитывая руки несобственной кровью, сквозь стиснутые зубы медленно движется к тумбочке, в которой уже давно покоится аптечка со всем нужным. Хаиру расстегивает кофту, лихорадочной мантрой шепча о том, чтобы не было ничего серьезного, одновременно готовит бинты, антисептик и обезболивающее. В «Солнечном Саду» запрещены любые обезболивающие, потому что «подопытные» должны учиться естественно и полноценно переносить любую боль, принимать ее и уметь жить с ней (с недавних пор боль в жизни Хаиру удвоилась и отныне растет в геометрической прогрессии — Сад мог бы гордиться ей). Однако Хаиру удалось раздобыть хотя бы чертов аспирин, который стал неким аналогом спасительного наркотика. Как анестетик он плох, но выступает прекрасным плацебо, оплетая разум самовнушением хоть о каком-то контроле боли. Потому что Сад давно привил своим детям одну полынно горькую аксиому: ты должен контролировать боль, если не хочешь, чтобы она контролировала тебя. Только контроль собственной боли может подарить тебе неподдельную силу. Хаиру выжгла это в памяти непреложным заветом. Пальцы, слабые, дрожащие и похожие на иссушенный пергамент, рвут бумажные и блистерные упаковки лихорадочно, словно в забытье. Глаза застилает маревая пелена, и Хаиру думает, что сейчас потеряет сознание от этой невыносимой, ломающей и выворачивающей все ее тело, боли. Этот болевой порог не ее, а кого-то — собственный, не человеческий болевой порог Хаиру уже давно выучила. Она в состоянии переносить многие виды боли, и этот должен быть для нее почти незаметным, но сейчас, как и во все предыдущие случаи, все иначе. Она должна быть готова к любому виду ранений и последующей за ними боли — начиная синяками и ссадинами, заканчивая ампутацией конечностей и увечьями, не совместимыми с жизнью. Но возможно ли когда-нибудь привыкнуть к чужой боли? В дверь стучат — и Хаиру хватается за голову, когда глаза ослепляет мерцающая вспышка, а ее комната, кружась и расплываясь, исчезает, растворяясь в темноте. Далекая тень, чья-то иссиня-черная спина. Предчувствие ливня. Грозовые тучи-люминесценции, покрытые фосфором, предвещают сильный дождь. Вокруг расплескиваются вечерние сумерки, и Токио зажигает первые огни — один фонарь загорается прямо над Хаиру, и она закрывает глаза рукой, пытаясь скрыться от непривычного яркого света. Отдирая ладонь от глаз, она поднимает ее над лицом и рассматривает — окровавленная, испачканная в земле, грубая в некоторых местах, чуть обветренная и крупнее, чем ее собственная. Хаиру двигает пальцами, кончики которых отзываются колкой пульсацией, и вслушивается в то, как звуки битвы постепенно затихают, погружая пространство разве что в сбивчивое дыхание некогда сражавшихся. Несобственного дыхания Хаиру почти не слышит. Сердце бьется слабо, с огромными паузами. Она понимает — это тело на грани. — Коори! — чужой мужской голос, чуть хриплый и едва ли не окаменело безэмоциональный, приближается к ней, называя чужим именем, в то время как сильные руки приподнимают за спину. Сквозь рябящее, плывущее пространство Хаиру видит светло-русые, коротко стриженные волосы и оттенки беспокойства в уже успевших потухнуть глазах. — Можешь двигаться? Мы победили. Скоро прибудут медики, сейчас тебе окажут первую помощь. Держись. Призрак поисков забытой лжи. Я сжимаю пальцами свое горло... Слева от нее раздаются медленные, чеканные шаги — величественные, словно кто-то восходит к престолу. Хаиру, хрипя и откашливаясь кровью, из последних сил поворачивает голову и теряет жалкие остатки кислорода. Сверху вниз на нее обращено лицо личного Бога с оснеженными серебром волосами, грифельными, застывшими в немом безвременье, глазами и грациозной силой в высокой фигуре. Она не видела Его столько лет... столько томительных, наполненных несбыточными грезами и алчной жаждой встречи, терпких лет... Личный Бог, ее Абсолют, Демиург всей ее жизни, склоняет колени, опускаясь рядом, и мягко кладет ладонь на лоб, спускаясь к щеке. Хаиру прислоняется к длинным точеным пальцам, закрывает глаза, внимая последующим словам со священным трепетом: — Хорошая работа... Коори Уи. Расцветающее утро, увядающая ночь. Боль старой мечты... Высохший дождь, сухие цветы — если мне не коснуться их, тогда... Выбеленный потолок словно обещает рухнуть и задавить своей тяжестью, а стены сразу же лишают на мгновение подаренной городским воздухом свободы. Хаиру аккуратно поднимается с пола, вздрагивая от непрекращающегося стука в дверь. — Хаиру-семпай, вы в порядке? Вы так внезапно убежали с общего ужина, что я заволновалась и пошла за вами, пока вас не хватились... сами знаете... что было бы, — шепот Сяо по ту сторону двери, робкий и осторожный, отрезвляет окончательно, и Хаиру заканчивает перевязку. Теперь Коори должен продержаться до приезда медиков. Он не умрет. После случившегося Хаиру точно не позволит. Она выпивает несколько таблеток аспирина и, выдохнув, отвечает: — Теперь все хорошо, Сяо. Осталось совсем немного подождать, Уи Коори. ... Утро может не наступать. Я взяла таблетку аспирина, пока кто-то по доброте душевной нес целое небо и разбил(ся). Кабинет Аримы можно назвать офисной усыпальницей — модернизированный профессиональный склеп, в котором похоронена жизнь самого Жнеца CCG. Постирония. Будь воля Коори, он бы поставил пару свечек и зажег благовония за упокой души того, кто сейчас сидит напротив него. Потому что Арима Кишо не человек — Бог, призрак, мертвец, машина для убийств, кто угодно, — но не человек. Окропленный кровью, но все еще остающийся безукоризненно белоснежным, саван, стелящий дорогу самой Смерти. Не ржавеющий и не подверженный коррозии, идеальный благородный металл по типу платины, из которого сделано лезвие гильотины. Коори ненавидит его в этот момент так сильно, что готов взойти на эшафот и положить голову на плаху. При одном лишь взгляде на Ариму Кишо внутри все разрывает болью, отчаянием, любовью, восхищением, тоской, ненавистью и яростью — настолько много наслаивающихся друг на друга эмоций, что Коори кажется, словно его грудную клетку сейчас раскроит от всего этого. И лишь малая доля из них принадлежит ему самому. Возможно ли настолько страдать из-за другого человека, пусть даже сильнейшего из людей и гулей, Бога Смерти? И, что самое главное, заслуживает ли он чьих-то страданий? Коори чуть кренит голову, остро прищуриваясь и смотря исподлобья, пока Арима, не изменяя себе, начинает без прелюдий, спокойно и холодно: — Я вызвал тебя, чтобы сообщить: через три месяца в Нулевом отряде будет пополнение. Ее зовут Ихей Хаиру, ей семнадцать. Она талантлива и сильна, но бывает безумна и опрометчива. Я хочу, чтобы ты стал ее напарником, наставником и протектором. От одного лишь имени, проскользнувшего небрежным росчерком по воздуху, ускоряется сердцебиение. Коори не уверен ни в чем. Ему необходимо убедиться, а пока лучше обмундироваться в сарказм и скептицизм, потому что это только их личное дело. Даже если это эфемерное и неясное «Они» лишь рябь неопределенного будущего. — Говорите уж сразу — нянькой, — Коори наигранно тяжело вздыхает и опускает руки в карманы, с силой сжимая пачку сигарет. — Ихей Хаиру, значит? И что я должен о ней знать? — Она выпускник Сада. Я думаю, этого более чем достаточно, — Коори невольно усмехается: предостаточно, чтобы понять, что просто не будет. — А что насчет недавней операции... что сам думаешь? Коори покрывает лицо коркой непроницаемости. Он не желает строить свои доводы на песке — нельзя утверждать что-то, не проверив данные. Особенно вышестоящим лицам. Особенно если это Арима Кишо. Бог Смерти блуждает во лжи, но заблуждений не любит. Коори уверен: он тот, кто знает все и не знает ничего. И это — одна из тех вещей, о которых он знать не должен. «Тот, кто не говорит ничего, способен противостоять всему. Одно случайно оброненное слово может иногда погубить все». Пожалуй, придется рискнуть. — То, что я чуть не отбросил коньки, но моя рана перестала кровоточить сама собой еще до оказания первой помощи? Что ж... случается, — Коори безразлично пожимает плечами, не отводя взгляда. Лакированный картон под пальцами трещит, пока гильзы скукоживаются. Арима вглядывается внимательно, как гребаный патологоанатом в шедевр анатомического театра, и в этом внимании тяжесть невысказанного, но понятого, слишком осязаема. Вердикт подозрительно незатейлив: — Да... случается. Коори деревянно кланяется, кажется, ломая позвоночник. Арима отворачивается к окну, чтобы скульптурно застыть в одной позе. Первенство в пантеоне Богов, совершенство человеческого вида в единичном экземпляре. Яд в мыслях Коори затопляет рассудок. Цинизм и сарказм по отношению к недостижимому объекту переносятся лучше, чем любовь или ненависть. Если не хочешь чувствовать — смейся. Уйти он просто так не может — в груди распирает так, что ребра расходятся по костным стыкам. Это даже хуже физической боли. Какой-то чертов моральный мазохизм, душевный деструктивизм. Коори получает свои раны всегда в бою от врага и никогда — от себя. Они обоснованы и понятны, он принимает их, и ответственность за них всегда лежала только на нем. Теперь — нет. Когда ты несешь ответственность за себя одного, крест сливается с твоей опорно-двигательной системой. Когда за кого-то еще, он становится твоим распятием. «Разделять боль с кем-то» — из наивных сказок. Тонуть с удавкой на шее из чьих-то рук — уже ближе к реальности. Коори бы презирал, если бы не был вовлечен в это. Коори бы сказал: «Хватит страдать ерундой», если бы знал, кому и как. Патово. Слова на пороге кабинета, когда ручка двери уже повернута, а нога заступила за черту, вырываются сами собой и словно бы ему не принадлежат: — Арима-сан, вопрос может показаться странным, но я все же его задам. В Саду, когда вы еще сами там были, помните ли вы кого-то, питавшего к вам особого рода восхищение очень долго, скажем, с детства? Того, кто за вами, возможно, постоянно ходил, просил вашего внимания, кто-то особенный, не такой, как все? Маленькая девочка, нуждающаяся в вас, видевшая в вас друга и защитника? Кто-то, кого вы оставили позади, с кем вы после выпуска больше не виделись? Она спасла его. На уровне собственных закоренелых, кремневых принципов и подавляемой эмпатии он должен хоть как-то ее отблагодарить. Даже если придется сделать самого Бога Смерти средством для достижения этого. Арима отвечает не сразу, словно упорно и тягуче вспоминает имя, которое успел забыть за пару секунд. Бог недоразумений. — Да. Хаиру. Коори с усмешкой покидает кабинет. Фейерверки снова тихо угасают перед моими закрытыми глазами. Я поднимаю взгляд к кружащемуся небу и отпускаю земное притяжение. Когда Коори выходит из главного офиса CCG, он оказывается на незнакомой улице и отчего-то разглядывает небо. Боль в груди превращается в пандемониум, охваченный адским огнем. Кораллово-кремовый закат, окантовывающий небо трогательной заботой, становится катализатором и рупором этих ничем неумолимых чувств. Её чувств. Боль истомно, почти осоловело шепчет где-то в безутешных закоулках истерзанного разума: «Будет ли смысл, если он так и не заметит меня?». Может быть, я сейчас слышу разочарованный вздох Бога. Он оставил этот мир утопать в иллюзиях. Боль, тоскливо поскуливая и завязываясь узлами голосовых связок в гортани, вопрошает кого-то абстрактного и фантомного: «Смогу ли я продолжить быть лучшей? Разве меня не затопчут те, кто окажется талантливее, сильнее и умнее? И когда человечество уже закончит... измерять друг друга как товар?». Я исчезаю из расплывчатой реальности. Теперь я буду скитаться... Я сожалею о «вчера», я отвергаю «сегодня». Боль горько, скорбно стенает, жалостливо сжимаясь, где-то в солнечном сплетении: «Я умру через несколько лет. Если повезет. Какой смысл, если я все равно умру?». Коори всматривается в не успевшую высохнуть лужу, оставившую след из слез на тротуаре, и надавливает на свои веки, прикрывая глаза как покойнику: — Ты так красива, Ихей Хаиру... Тонкими, не своими пальцами он сжимает пачку в кармане пальто, которая издает одновременно знакомый и незнакомый треск. Блистер, пластик для медицинских «конфеток». Выжженная грань между убийством боли и медикаментозной зависимостью. Эвтаназия под вуалью лечения. Тот самый случай, когда плацебо превращается в ноцебо. Только аспирин может разрушить эту реальность. — Ты красива, Ихей Хаиру, — тихо произносит Коори, когда вновь оказывается у ворот офиса CCG. Одна из смятых сигарет подносится ко рту, а к фильтру — огонек зажигалки, и легкие впускают в себя уже привычный смог. — Красива, безумна, глупа и по-настоящему печальна. «Теперь ты будешь одна. Бог никогда не благословит тебя». Коори напевает что-то про себя, успокаивая, лаская и усмиряя чужую боль. И этот мотив становится их общей целительной музыкой. — Гай Юлий Цезарь говорил: «Легче находятся такие люди, которые добровольно идут на смерть, чем такие, которые терпеливо переносят боль», — Коори смотрит куда-то сквозь сердцевину Токио — туда, где за визуальным шумом развлечений и пороков можно услышать гул чьих-то рыданий. — Это ведь про тебя, не так ли? Хаиру молчит. Она болтала без умолку почти час их первой совместной прогулки, чтобы сейчас непробиваемо замолчать, как утопленница, прыгнувшая под толщу льда с целью уж точно не выплыть. Коори почти уверен — она знает о нем точно так же, как он знает о ней. Вот только источники чужой боли у них разные. Глупо размышлять над тем, что хуже переносится, потому что они оба уже довольно много времени в этих кандалах. Когда нет методов борьбы с болью, с ней нужно сотрудничать паритетно. Арима заговорил с Хаиру в первый же день и пожелал удачи на новой работе, и она лучилась от восторга как какая-нибудь Альфа Центавра. Надоумил на это Ариму, конечно же, Коори. Бог Смерти совершенно дремуч до чужих чувств, но даже им можно манипулировать. Да и счастье Хаиру к лицу, смотрится в ней как влитое. Стоило бы вспомнить, что болью пресытиться нельзя, а счастьем — можно. — Не совсем, — Хаиру выковывает улыбку на своих губах почти насильно. Коори не умеет улыбаться через силу и ненавидит делать то, что ему не нравится. Так поступают только те, кто привык терпеть. Коори вспоминает слова Аримы: «Она из Солнечного Сада». Хаиру заставляли терпеть? Она не продолжает и уж тем более не заканчивает, и Коори это по-настоящему злит. Впрочем, слов ему не надо — он и так знает о ней все, что необходимо на данный момент. Остальное уже приложится. — У полулюдей, должно быть, прекрасная переносимость боли. Настолько, что, переполненные ей, они желают покончить с собой, — Коори резко и бесцеремонно останавливает Хаиру посреди улицы и выуживает ее руку из кармана форменного плаща, сжимающую очередную упаковку таблеток. — Это обезболивающее, аспирин. Ничего такого, — Хаиру без всякой растерянности плутовато скалится на него, словно это она обыграла его в этой партии, а не наоборот. Есть тип людей, которые в любой поганой ситуации имеют наглость сделать вид, что они победители. Зачастую Коори не знает, как к таким подступиться. — Так в чем дело, Коори-семпай? Коори, не отпуская предплечья Хаиру, выхватывает пачку аспирина, зажимая ее между средним и указательным пальцами. Хаиру не дрогнет ни одним мускулом, даже не вздрагивает. — Это называется «медикаментозная передозировка». Тот самый случай, когда анестетик становится ядом, — менторским тоном выпаливает Коори, отчего-то все еще не отпуская Хаиру, словно беспокоясь, что она сбежит. Прохожие оборачиваются на них, перешептываясь об «очередной семейной сцене на людях». Коори вырывает обрывки слов из контекста, но ему плевать. — Я не тот напарник, которому можно вешать лапшу на уши — хочу, чтобы ты уяснила это раз и навсегда. Да и наша, как ты уже поняла, связь дает мне некоторое преимущество. А ты знаешь, где скрывается черная правда — неорганический аспирин. Половина состоит из доброты — лишь одной половиной я не наслажусь. — Как вы узнали? — Хаиру с подозрением, недоверчиво поджимает губы и уточняет так, словно хочет, чтобы он прокололся. — Мы же ощущаем только физическую боль друг друга, не так ли? Коори чуть стушевывается, но сразу же берет себя в руки. «Я ощущаю твою душевную боль» — точно вспороть само естество и потерять право на доверие. Никто не желает, чтобы кто-то ворошил твою душу. Никто не имеет права на это. Но Коори в данном случае не выбирал. И Хаиру об этом знать пока необязательно. Нужно время, чтобы они привыкли друг к другу и оба не наделали ошибок. — Жжение в груди как при отравлении и... видения — я видел эти таблетки в твоих руках, — Коори протяжно вздыхает и продолжает говорить то, что должен. Напарник, наставник, протектор. Арима, пожалуй, не учел главного, но Коори не дал ему этого учесть. — Послушай... Мы должны научиться не просто жить с болью друг друга, но и сотрудничать с ней. Мы обязаны принять эту ответственность и перенаправить все так, чтобы извлечь пользу для себя и друг друга. Тем более, мы не знаем, что будет, если умрет один из нас... потому мы должны спасать и поддерживать друг друга — выбора нет. В противном случае, наша боль войдет в антибиоз, и мы очень быстро убьем друг друга. Хаиру делает вид, что обезоружено отступает — и этот маневр Коори тоже знает. Ложная капитуляция отличается от реальной что в бою, что в разговорах. Хаиру — не доверяет. Похоже, Сад был тем самым местом, в котором понятия любви заменяются понятиями ненависти. Коори понимает, что ему жаль. — Конечно, Коори-семпай. Сделаю все зависящее от себя... но, знаете, у меня очень болят легкие... не из-за этого ли? — Хаиру повторяет его недавнее действие, свободной от захвата рукой доставая уже из чужого кармана пачку сигарет и с победной ухмылкой помахивая ей перед лицом Коори. — Бито. Ты хороша, Ихей Хаиру, — Хаиру переливчато смеется, и Коори вторит ей коротким смешком, после чего отбирает у нее пачку сигарет и выбрасывает в рядом стоящий контейнер для мусора вместе с упаковкой аспирина. — Уговор: я не курю, ты не употребляешь аспирин и другие таблетки. Посмотрим, сколько оба продержимся. И... есть кое-что, что я должен буду сказать тебе, когда придет время. Не сейчас. Хаиру чуть наклоняется всем корпусом набок и сцепляет пальцы в замок за спиной, игриво ему подмигивая. Коори ее жестикуляция и мимика кажутся странными уже сейчас, но он привыкнет к ее выходкам. К детям нужно быть снисходительнее. К детям, сквозь тернии пытающихся дорваться до звезд, но порезавшихся об обломки комет, — тем более. — Что ж... люблю уговоры и тайны, так что идет. Я ничего не слышу, вот и хорошо. Я пережевываю аспирин. Половина доброты — половину я разбила. — Не лучше ли нам попрощаться? — невинно спрашивает Хаиру, уклоняясь от очередного слишком близко пролетевшего удара. — Похоже, ты сегодня полна энтузиазма... Коори, пожалуй, ответственнее, чем она — пока еще не получил ни одного ранения за исключением пары царапин, которые слились с ее собственными и даже не отозвались болью. Фортуна же на момент начала операции по уничтожению семьи Цукияма, похоже, отвернулась от Хаиру, потому что ее уже три раза почти что задели серьезно и порвали одежду в нескольких местах. Такими темпами она, должно быть, сегодня умрет. — Какой клевый у тебя кагуне! — Хаиру сопровождает собственный выпад смехом, пытаясь вернуть своим движениям легкость и подстроиться под темп противника. Мацумае быстра и сильна — они на одном уровне. Первый достойный противник за три с лишним года работы следователем. Занимательно. — Жду не дождусь, когда заполучу его. Мацумае бьет тараном, почти безрассудно напролом, и Хаиру, уклоняясь, обращает внимание на пол под ногами. На нем — смешавшаяся в одну алую субстанцию кровь ее товарищей и врагов, которая могла бы стать ее атласной гробовой обивкой. Хаиру отступает чуть назад, и Мацумае без промедлений двигается на нее. — Ай-яй-яй, ошибочка, чуть не стоившая мне головы. Я здесь не умру, знаешь ли — в этом наше отличие, Мацумае-чан. Твой приоритет — защитить своего господина, при этом ты ставишь на кон все, включая свою жизнь, тебе ее не жаль, потому что смерть — твоя последняя остановка, на которой ты готова сегодня высадиться, — Мацумае хмурится, и Хаиру игриво помахивает аузом, нежно улыбаясь. — Мне же есть что сохранить... Когда несешь ответственность за чью-то еще жизнь и боль, становишься бдительнее. Что ж, посмотрим, у кого из нас сильнее мотив победить и уйти живым отсюда, Мацумае-чан. Коори прекращает собственный бой, когда сердце, заходясь аритмией, начинает колоть от тревоги. Он прислушивается к себе и понимает — Хаиру на пределе, а, значит, у него есть от трех до пяти минут. — Разберетесь дальше без меня? — Хирако привычно безмолвно кивает, и Коори, не выжидая ни секунды, бросается к месту, где остановился отряд Хаиру. Прямо, поворот и снова прямо до лестницы, а дальше вниз, перепрыгивая через несколько ступеней сразу, преодолевая пролет за пролетом. Вспышки неразборчивых, смазанных видений помогают сориентироваться в местности и одновременно следить за состоянием Хаиру. Коори то оказывается в чужом теле, то его выбрасывает обратно — в собственное. Удар, уклон, непрекращающийся бег, поворот. Хаиру, отчаявшись, достает T-Human и направляет его на Рыцаря семьи Цукияма. Какой-то слуга, желая защитить ту своим телом, бросается на рожон. Коори перехватывает его прямо в полете и обезглавливает до того, как тот достигает Хаиру. — Так вас зовут Мацумае? Приятно познакомиться, — раздается противно-приторный голос за спиной Рыцаря, и Коори с отвращением наблюдает за тем, как какой-то темноволосый парень, которого он за эти несколько лет так и не успел запомнить, вдавливает глаза той вовнутрь. — Давай, Хаиру-чан! — Гребаный Фурута, — шипит Хаиру, не заставляя еще один заряд T-Human долго ждать. Коори завороженно созерцает то, как электрические искры формируются в один мощный лазерный луч, а Мацумае, ослепленная и дезориентированная, может определить его направление лишь по звуку. Кагуне-щит, не выдержав, ломается под напором, и Коори морщится, когда в пазухи забивается запах горелой гульей плоти. Коори оказывается рядом с Хаиру как раз тогда, когда у той от усталости и ранений подкашиваются ноги. Он ловит ее и аккуратно усаживает на пол, осматривая на какие-либо серьезные повреждения. — О, Коори-семпай, вы вовремя. Знаете, сегодня я могла бы умереть, но вы вряд ли бы пережили мою смерть, а? Да и аспирин я больше не пью, могли бы быть проблемы с переносимостью боли... — Хаиру не успевает договорить, так как Коори порывисто обнимает ее, прижимая к себе и, наконец, выдыхая собственное напряжение вместе со словами, которые хотел сказать ей на протяжении этих трех лет: — Идем домой. Время пришло. Прими ответственность за свою боль, и она примет тебя.