любовь с повтором

      Чан был из тех людей, что на обыденный вопрос «как дела?» отвечают «нормально», а потом, дрожа всем телом, сдерживая громкие завывания, запираются в ванной и проклинают свое существование. Шум воды заглушал его истерики, чтобы родители не узнали о его попытках разобраться в себе, или, может, уничтожить себя. Было страшно увидеть непонимание в их глазах, услышать «это не проблема» из уст тех людей, что вырастили тебя. Он через силу улыбался и шутил, заставлял себя вставать с постели и «чувствовать себя хорошо».       Возраст, когда ты уже не ребенок, но уже и не взрослый — самый трудный. Время, когда кажется, что все уходят от него, момент, когда он остается один, а вокруг полно людей, что не слышат его отчаянного крика. Он лишь слегка приподнимает уголки губ и машет группке однокурсников, столпившейся у кабинета, не решаясь подойти. Чан там не нужен. Чан там лишний. Чан не хочет ощущать на себе чужие взгляды, не заинтересованные в нем.       Так было всегда. Он ранил себя, ненавидя все в себе: маленький, по сравнению с другими парнями, рост; кудрявые непослушные волосы, которые он всегда старался выпрямить и перекрасить в какой-то яркий цвет; как ему казалось, большой нос и маленькие глаза. Единственное, что он любил в себе — это пухлые губы, которые так обожали все те малознакомые пьяные люди на вечеринках. Они дарили ему чувство нужности кому-то.       С возрастом плечи стали шире, а шрамы по всему телу покрыли татуировки, бессмысленные, просто красивые. Но тень страхов и ненависти все так же шла за ним, игнорируемая, любящяя порой в пьяном дурмане впечатываться в его губы горьким затяжным, болезненным поцелуем, вызывающим слезы и тревогу. И снова ванная, шум воды и новые рисунки на теле. Он их ненавидел, но не мог остановить себя. Помощь профессионала ему была не по карману, потому Чан искал ее во всем: в книгах, фильмах, музыке, он утопал в других людях, чтобы просто переключить свое внимание, перестать зацикливаться на черной пустоте, что продолжала поражать его душу, как коррозия, разъедающая незащищенный металл.       Чан продолжал идти, стараясь не замечать мерцающий синий свет, что так манил, соблазнял подняться на крышу и… Большие, круглые глаза, что блестят от ярких праздничных фонариков, смотрели на него, не отрываясь. Такие завороженные, излучающие неподдельный интерес. Исчезли. Но появляются каждый раз, как приходит монстр под названием «депрессивный эпизод»… Глаза, ради которых хочется встать и идти гулять по городу, чтобы найти их, снова заглянуть в них. И, кажется, сами Мойры сплели нити судьбы так, чтобы эти глаза, наполненные слезами, смотрели на него обеспокоенно, с волнением.       Джисон сидел перед разбитым очередной неудачей Чаном в душе, промокший до нитки, дрожащий, от волнения заикающийся настолько, что и слова сказать не мог. А ему так хотелось драматично прошептать о своих теплых чувствах, чтобы хоть как-то помочь своему другу прийти в себя.       Чана исключили из университета из-за неуплаты, и всем было плевать, что ни он, ни его родители не могли этого сделать из-за финансовых проблем. Чан винил себя за все, захлебывался слезами, содрогался, сжимаясь от холодного потока воды. Все в нем было неправильно, все, что он чувствовал, все его эмоции и поступки. Весь он — сплошная ошибка, и было бы лучше, если бы кто-то другой (лучше него) занял его место. Кто-то, кто сильнее него. Он не заслуживает хорошего отношения к себе. Он не понимал: кто он и кем ему быть, как себя вести, что говорить, что думать. Чан снова встретился со своей тенью, которая твердит ему, что он бесполезен и никому не нужен. Она тоненькими коготками разрывает его сердце и ест, не запивая, выталкивает из него жгучие слезы, что кажутся кислотой, залитой ему в глаза. Тень лишь улыбается, довольная своей работой. Чан — ее еда, источник энергии, она выпьет его полностью и бросит холодное тело на растерзание червям. Пойдет дальше: пожирать других, легко поддающихся негативным чувствам, что сами готовы принять ее…       У поглощённого тенью Чана уже нет ни сил, ни желания сражаться за себя. Но если он не хочет делать этого, то за него это сделает Джисон.       Легкий, робкий поцелуй, как лезвие меча, наносит первый порез этому чёрствому кокону, который так долго сковывал Чана его же мыслями.       Хан давно посадил в его сердце маленький подснежник, и только сейчас он начал распускаться. Он целует и целует, словно знает, что в будущем расцветет целое поле разных цветов их чувств, укроет их теплым ароматным одеялом.       Люди по-разному признаются в любви: под звездами, тихо шепча на ушко; в переписке, случайно проболтавшись; или же, когда ты заика и слова все никак не вяжутся, остается просто целовать, долго, неторопливо, вкладывая все чувства.