На небе только и разговоров, что о море...
Мне казалось, я падаю куда-то. Лечу вниз с огромной высоты, ветер хлестнёт меня по щекам с отчаянным рвением упорядочить все мои мысли в одну единственную константу. Глубина этой чёрной дыры завораживает, высасывает из тебя любые мечты и цели, оставляя за собой чистое ничто. Желудок сжимается от страха перед смертью, в ушах звенит. И я лечу в объятья бездны, думая только о серо-голубом небе в Его глазах. Так обычно начинался мой депрессивный эпизод последние пару месяцев. Внезапно. Бессмысленно. В начале мне понадобилось какое-то время, чтобы приспособиться к этим перепадам. Научиться распознавать упадок жизненных сил, покупать в дом больше ненужной еды. Скорее, это необходимо было для Билла, чем для меня. Постепенно я перестала готовить, в холодильнике появлялось больше фастфуда и замороженной еды, чтобы Билл при случае мог закинуть что-то в микроволновку и съесть на скорую руку. Мне пища вставала поперёк горла, он не замечал этого и не обращал внимание на мои проблемы с весом. Я просто превращалась в вечно работающую тень той самой женщины, в которую он когда-то влюбился. Единственным ритуалом, которому я старалась не изменять даже во время самого ужасного состояния, был душ. Для меня чистота была в приоритете и, если я не могла встать с кровати три дня подряд, я старалась чистить зубы и подмываться. Вам не интересно, почему я всегда зову своего парня просто Биллом? Этот вопрос пришёл в мою голову внезапно в тот момент, когда я была совершенно далеко от него. В другой реальности. Умела ли я когда-нибудь любить по-настоящему? Вентиль поворачивается с неприятным скрипучим отзвуком. Ржавый кран прорывает грязью. Я умываюсь холодной водой и смотрю на себя в такое же грязное зеркало. Углы по краям треснутые, как моё представление о реальности, в которой оказываются люди по собственной глупости. Трещины расползаются по всей поверхности, хочется разбить стекло, впечатав в отражение кулаком. Схватить осколки и перерезать себе горло. Одним движением. От этих мыслей меня бросает в жар, я ловлю ощущение дежавю. Будто бы я где-то это видела до, в моём мире. В моих снах. Леви стоит за дверью и ждёт отведённые мне пять минут. Он подтверждает мои догадки, создавая временную петлю из кошмарных воспоминаний. Сколько в нём было силы? Почему капитан присматривает за мной сам, а не даёт указания другим подчинённым, для меня остаётся загадкой. Я думаю о том, как бы он отреагировал на моё внезапное признание о нашей связи. Счёл бы меня психопаткой и был бы не далеко от правильного ответа. Движения даются мне нелегко. Рана на голове саднит и болит, мне страшно прикоснуться, страшно мыть голову. Гриша её обработал мастерски, промыл всё от грязи и ошмётков крови. А когда зашивал на живую, без анестезии, я думала, что откинусь прямо в палате. Мне казалось, я познала новый уровень боли, не тупиковой или резкой, как при вспарывании собственной плоти лезвием, а сплошной. Она покрывала всю меня с головы до пят. Завораживала и устрашала одновременно. Шесть грубых швов, края сшиты намертво, к доктору не докопаешься даже при желании. Мне оставалось только принять очередной шрам на своём побитом теле. Отвратительный, почти уродливый шрам нарисовался прямо посередине моего скальпа. Волосами сложно прикрыть. Он будто говорил, что будет напоминать мне о собственной глупости всю оставшуюся жизнь. Даже если мне проживать отведено немногим больше пары лет. Я смотрю в своё отражение и мне хочется плакать. Просто прорыдаться от души, чтобы убить в себе последние живые эмоции, задушить себя слезами, захлебнуться в них всем своим существом. Чтобы прекратить чувствовать себя таким жалким созданием. Но у меня нет таких привилегий. У меня нет даже возможности принять горячий душ и смыть с себя этот позор. Оглядываю помещение с парой умывальников и дополнительной дверью в туалет. Я туда ворвалась первым делом, чтобы выблевать пустой желудок. Туалет был таким же убитым и старым, как остальные помещения в которых мне удалось побывать в этой темнице. По соседству с раковиной стоит бочка с тёплой водой, нагретой для меня на скорую руку. Удивительно, что несмотря на общую тленность этого места, здесь был водопровод. Жаль только с холодной, просто ледяной водой. Холод я терпеть не могла... — Твою мать, что за пиздец мне снится! — сомнения всполохнули сигнальными огнями в моей черепной коробке. Я схватила кружку, которую мне дали для мытья, и швырнула её в зеркало. Раздался звонкий грохот на пару секунд — кружка отлетела к двери. Стекло покрылось ещё большими трещинами, но не разбилось, будто насмехаясь надо мной. — Господи, я схожу с ума... В дверь напористо постучали, казалось, что бьют с ноги. Вздрогнув от неожиданности, рванула к двери, надавила всем весом. — Не входите! — Ты там сдохнуть решила? — раздражённый голос капитана глухо пробивался сквозь щели в дереве. Стена разделяла мой грязный мир и внешний, опасно иллюзорный. — Всё нормально, кружка выскользнула, — взгляд скользнул вниз. За всё то время, что я находилась здесь, мне не удалось словить момент и сменить одежду на что-то более чистое. Прислушалась к звукам. Расслабилась и в ту же секунду почувствовала толчок с другой стороны, дверь немного открылась. Я захлопнула её с глухим стуком, нагло нарываясь на гнев мужчины, которого должна была избегать всеми возможными способами. Если ему не хватило такта выйти из палаты, когда меня осматривал доктор, то что можно было говорить о душевой? — Не входи! П-пожалуйста! Я... Я не одета! Шуршание за дверью прекратилось. Я замерла на мгновенье, удивлённая. Послышался тяжёлый вздох. Мне показалось, что выдохнули мы одновременно, в унисон. Не законченный же он извращенец, Кристель. Он просто выполняет свою работу. — У тебя осталось три минуты. Попробуешь навредить себе - мне плевать, я тебя из-под земли достану и сам прикончу на месте, — это было обидно слышать, особенно в таком состоянии. Противостояние забрало у меня много сил, тело слабело с каждой секундой. Мне пришла в голову мысль, что капитан делает это специально. Злит меня, раздражает, разжигает внутри желание ответить, отстоять своё право распоряжаться собственным телом. — Не смей думать даже о подобном. — Какая к черту тебе разница, капитан? — за дверью я чувствовала себя смелее, чем полчаса назад, когда столкнулась с ним воочию. — Мне никакой. Но мои солдаты рисковали жизнью и временем, чтобы доставить тебя сюда, не смей обесценивать их вклад в твоё спасение, — мне стало не по себе от его холодного, стального голоса. — Нам нужна информация от тебя. Это всё. Пошевеливайся, от тебя воняет, как от бездомного алкаша. — Ты удивительно разговорчив, — я злюсь на него. Я зверею от происходящего ужаса, от неизвестности, что пробирается сквозь каждый уголок комнаты и душит меня своими когтистыми лапами. Тревожность нарастает с каждой секундой, раздирает моё нутро, сжимает желудок, лёгкие, все внутренние органы словно вибрируют, дрожат при виде этой безумной гостьи. Эмоция привычная, но совершенно нежеланная. Руки и ноги трясутся от волнения. — А ты удивительно смелая для того, кто пару часов назад находился за стенами и мог оказаться в желудке титанов. Опять эти стены. Опять титаны. Неразбериха. Бред чокнутой. — Я не знаю, о каких стенах ты говоришь, капитан. И титаны для меня просто бред собачий. Он молчит. Тишина душит. У меня и в мыслях не было, что разговор с ним может так меня успокаивать. Это было чем-то привычным, знакомым и от того относительно безопасным. Мозг будто сыграл со мной злую шутку: я одновременно боялась и жаждала находиться рядом с фигурой из моих кошмаров. На секунду вторую в мою голову врывается мысль: "продолжай говорить, пожалуйста, я в своём молчании сойду с ума". И мои пальцы сжимаются, царапаются о деревянную поверхность. Делаю вдох, затем медленный выдох. Отталкиваюсь, чувствуя головокружение и тошноту. Поднимаю кружку, подхожу ближе к раковине. Пускаю воду. Стягиваю с себя свитер и грязные, пропитанные потом джинсы. Чувствую, как запрела кожа на бёдрах, ощущаю неприятное жжение в паху. — Только бы не кандидоз, Господи. Снимаю бельё, чувствую, как отвратительно воняю. Кровь, слёзы, грязь и пот превратили мой естественный запах в отчаянное, затхлое месиво. Неудивительно, что Леви морщился от брезгливости. Как доктора только не стошнило от меня? Беру в руки твёрдое мыло, окунаю его в холодную воду. Пытаюсь намылить руки. Я смотрю на свои грязные ногти, побитые пальцы. Эта грязь впиталась в меня давным-давно, стала частью моего тела и сколько бы я не пыталась смыть её, мне никогда не удавалось очистить себя до идеального блеска. Ногти слоятся, ломаются при любой возможности, пальцы, погрызанные от вечного волнения, все в ранах. Это невозможно было назвать ухоженными, женскими руками. И каждый раз, когда я вспоминала о стандартах красоты, меня выворачивало. Потому что я под них никогда не подходила. Я отчаянно стала тереть руки, до покраснения, старательно стирая верхний слой кожи. Дыхание сбилось, словно я была не в пошарпанной временем умывалке, а бежала марафон на выживание. Выдохлась. Схватила дрожащими пальцами кружку, окунула её в тёплую воду. Махом вылила на себя, прямо там, стоя на деревянном полу. Потом ещё одну. И ещё. Волосы намокали, кожа покрывалась мурашками от холода. Я чувствовала, как вода медленно стекает по моему обнажённому телу, скользит вниз, к бёдрам и паху, смывает пыль слой за слоем. Голова намокла, вода впитывалась в волосы, превращая мою причёску в запутанный, тяжёлый комок. Единственным, чем я могла похвастаться из внешности, были локоны. Но после того, как меня залатали, мне придётся отстричь их. Желательно, коротко. — Отстригу. Обязательно отстригу. На голове был сущий ад. Рыжие волосы перепачкались в крови, спутались, заржавели. Кровавые сгустки намертво прижились, будто кто-то подшутил надо мной и прилепил к волосам жвачку. Я беру мыло и аккуратными движениями провожу по волосам, вспениваю. Рана щиплет, вода утяжеляет процесс и тянет волосы вниз, вместе с кожей. Болит так, что в глазах темнеет на секунду. Одно сплошное пятно боли. Я чувствую каждое движение, каждый шов, вспоминаю, как иголка протыкала мою кожу, разрывая её наживо и после стягивая края. Мне хочется плакать. Каждое прикосновение, как удар сковородкой. Сжимаю губы, прикусываю язык. Пена попадает в глаза, режет раздражённую слизистую. Я пытаюсь смыть рукой пену с лица, всхлипываю, чувствую подступающий к горлу комок. Вспоминаю, что у меня нет кондиционера или маски. Меня приводит в ужас мысль о том, что мне придётся расчесать этот кошмар после мытья. Я очищаю себя до скрипа. Спускаюсь рукой вниз, к бёдрам. Всё тело шипит. Всё тело, как открытая рана. Я смываю грязь с внутренней стороны бедра, стараюсь очистить всё, ведь чувствую себя отвратительно. Это вопрос уже не про гигиену, это вопрос психологического спокойствия. Удивительно, как простые повседневные мелочи вроде душа могут спасти человека от нервного срыва. Окатываю себя водой. Вздыхаю. Легче. На языке неприятный налёт, изо рта жутко несёт гнилью. Я вспоминаю про зубную пасту и щётку, что брала с собой, когда ехала домой. Укутываюсь в полотенце и понимаю, что у меня нет другой одежды с собой. Только рубашка Рика, но она тоже осталась с вещами в рюкзаке. Зуд внизу не прекращается. Чувствую себя отвратительно беспомощной. Мама когда-то говорила, что женское здоровье в большинстве случаев зависит от их психологического состояния. Много нервничаешь? Жди беды. — Ам... Капитан? — тихонько зову его, надеясь, что мужчина меня услышит. Дверь открывается, я не успеваю среагировать. Застываю от страха в одном полотенце. Но он не заходит. — Прошло больше трёх минут. — Я знаю, капитан, простите, но... — переминаюсь с ноги на ногу. Крепче сжимаю несчастное полотенце. — Что? — раздражённый вздох. — Не могли бы вы принести мне мои вещи? Я не хочу надевать грязные на чистое тело. За дверью молчат. Я понимаю, что сморозила глупость. Уровень неловкости поднимается с каждой минутой. Но прежде, чем подумать о том, что мужчине в принципе наплевать на мой дискомфорт, он вновь меня удивляет. Ставит меня на место одним приказом: — Жди. Остаюсь одна. Выдыхаю облегчённо, поражённая его снисходительностью. В который раз убеждаюсь, что передо мной совершенно незнакомый человек, а все догадки, которыми я кормила себя последние полгода — это лишь плод моей извращённой фантазии и болезненного одиночества. Тело дрожит, вывернутое наизнанку. Тишина нападает внезапно, без приглашения. Её нарушает только звуки протекающего крана. Капля за каплей. Кап. Я слышу стук собственного сердца, чувствую рваное дыхание. Синева комнаты превращается в сплошной сгусток из печали и беспомощности. Кап. Звук бьёт по ушам. Нервирует. Кап. Сквозь маленькую форточку пробивается свет хрупкой надежды. И от этой надежды, веры в хорошее, меня окончательно прорывает слезами. Я всхлипываю внезапно, обнаруживая себя одинокой, обнажённой женщиной в огромном чужом мире. Истерзанной и покинутой по собственному желанию. Глядя на себя в зеркало, замечаю лишь тень. — Почему ты плачешь? — вопрос риторический. Чувствую ненависть. Брезгливость. Отвергнутость. — Прекрати! Прекрати сейчас же ныть! Ты — жалкая! Срываюсь на крик, бью себя по щекам, смахивая слёзы. Отрезвительные пощёчины не помогают справиться с омерзением к собственной личности. Расколотой, треснутой в основании. — Ты хотела уйти из этой жизни, ты не чувствовала себя своей. Так почему же ты ноешь? Почему сейчас тебе хочется к мамочке, Кристель? А? Господи, как я тебя ненавижу. Самоубийственная страдалица! И мне правда нравилось страдать. Я хлебала отчаяние с упоительным рвением, как дорогущую бутылку красного вина. Терпкого, сладкого, искусно прекрасного. Это была чистая зависимость, как у наркомана, который откажется от дополнительной дозы только на смертном одре, жалобно поскуливая. Я была побитой собакой, которая привыкла получать любовь через пытки над собственным телом и душой. И мне это чертовски нравилось. Я обхватываю себя ладонями, впиваюсь ногтями в кожу, дрожу, как ненормальная и плачу, плачу... Это невозможно выдержать, эту рану в груди не залатать никакими таблетками. Эту ненависть не изжить, не прижечь даже самым ярким огнём. А страх остаться одной... Мне казалось, что даже самая чистая в мире любовь не избавит меня от него. Ведь с этим я родилась и жила очень долго, превращая каждого человека, который любит меня в пустое ничто. Гляжу в зеркало: губы дрожат, глаза красные и пустые, как у марионетки. Свет в них давно погас и только рыжие волосы напоминают мне о том, что когда-то я была солнцем. Солнцем, которое превратилось в чёрную дыру. Вы знали, что ядро массивной звезды при гравитационном коллапсе превращается в чёрную дыру? Вот и я вращалась всё быстрее и быстрее в самобичевании и в конце концов взорвалась гиперновой звездой, поглотила саму себя. Смешно и страшно от этого глупого ненаучного предположения. Смешно до жалости... Когда я взглянула на себя снова, какой-то частью ощутила искреннее человеческое сочувствие. За радужкой зелёных глаз на меня смотрела маленькая девочка. Счастливая, радостная, до безумия упёртая и смелая девчушка. Она держала в руках старую игрушку, прижимая её к груди крепко-крепко, будто это единственное её сокровище, будто таких игрушек не десятки тысяч на планете, а одна единственная, уникальная. Своя, родная плюшевая игрушка. Маленький растрёпанный львёнок. Глаза-пуговицы. Уши и лапы синие, туловище неестественно красное, ворсистое. Это была моя любимая игрушка в далёком детстве. И я вспоминаю, как в малом возрасте этот ребёнок был настолько добр и чист душой, что когда ложилась спать, она тащила в кровать все игрушки, которые у неё были. Чтобы не обиделись, чтобы не чувствовали себя покинутыми и обделёнными. А когда мама забрала их без спроса, отвезла в детдом к другим детям, её собственный ребёнок потерял очередную частичку себя. В тот день появилась большая трещина. Почему ты злишься на меня? Что я тебе сделала? И этот вопрос застывает в воздухе, гудит, как сирена скорой помощи. Беспомощная маленькая девочка в моём собственном отражении просит лишь о любви, которой во мне категорически мало осталось. Попытайся наскрести — выйдет не больше чайной ложки. Даже кофе не подсластить. Я обнимаю себя дрожащими руками, сползаю на колени, касаясь мокрого грязного пола. — Прости... Пытаюсь согреться, перестать дрожать, успокоиться, дать каплю тепла этому маленькому ребёнку, запертому в мрачной одиночной камере, в изоляции от внешнего мира. — Пожалуйста, прости меня. Не плачь, пожалуйста, всё хорошо, всё хорошо, — убаюкиваю, будто это может помочь мне долюбить себя. Ты не одна, Кристель. Ты не одна, — очередная ложь. Моё тело постепенно успокаивается, на место истерики приходит опустошение. В мыслях — отупляющая тишина. Глушит. На дне я нахожу в себе силы подняться, привести себя в порядок хоть на пару минут. В дверь снова стучат. Этот звук резонирует с моим внутренним миром, снова вздрагиваю. Дверь беспардонно отпирают. — Да? — Держи, — мне в ноги кидают рюкзак. Леви осматривает меня мельком. И в этом взгляде кроме омерзения и безразличия ничего нет. Мне становится тошно от самой себя. — Напяль на себя что-то. Быстрее. Он ничего больше не говорит. Захлопывает на скорую дверь. Я глупо усмехаюсь. А чего ты ожидала, что тебя погладят по голове и скажут, что всё будет хорошо? В надежде, что никто не слышал моих самотерзаний, я хватаю рюкзак и достаю оттуда чёрную рубашку Рика. На секунду прижимаю её к груди, вдыхаю запах и понимаю, что она всё ещё пахнет моим другом. Только отдалённо, фантомно. Окутывает меня теплом даже за километры, в другом мире, в другой реальности. Вспыхивает острое желание снова увидеть его галлюцинацию, почувствовать мягкие объятья, крепкие руки на своих плечах. Я представляю, как он просит меня подняться. Собраться с духом, держаться изо всех сил. Найти выход в безвыходном положении. «Если это не сон, то должно быть какое-то объяснение твоему появлению здесь, Крис». Он прав. Это придаёт мне сил. Я натягиваю свежее бельё, носки. Запасную пару трусов, которую брала в дорогу. На голое тело надеваю рубашку, оставляю две пуговицы сверху свободными, чтобы не душили. Рубашка Рика — почти присутствие. — Чёрт, — шарю по карманам, дополнительным отделам и понимаю, что у меня нет запасных штанов. Мои старые — порванные, вонючие, грязные. Передёрнуло от одной только мысли, что они снова будут на мне. — Твою мать. Да пошло оно всё. Мне нечего терять. Всё возможное и дорогое я уже израсходовала. Я не была невинной девственницей, ни роковой эскортницей. Меня нельзя было назвать невероятной красоткой, потому что в мире всегда найдётся кто-то лучше и привлекательнее меня. Это подряпанное тело могло привлечь к себе только извращенцев. Я беру ботинки, затягиваю их на щиколотках. Каждое движение отдаёт в голову, рана болит сильнее. Мне хочется курить. Кажется, что без сигареты я вот-вот и сдохну. Шарю по карманам, достаю таблетки и пачку Винстона. Чищу на скорую зубы. Закидываюсь успокоительным, обезболивающим, в надежде, что это мне поможет. Запиваю водой из под крана. Хватаю рюкзак. Запихиваю туда грязные вещи. Выхожу. Капитан смотрит на меня в упор, молча. Никаких претензий, никаких проблем со временем не высказывает. Уставший после дороги, не спавший. Синяки под глазами добавляют взгляду резкость. Затраханный. Мир вокруг меня кружится и сужается до единственной хмурой складке у него на лбу. Крепче сжимаю пачку. — Я расскажу всё, только после того, как покурю, — стараюсь избегать прямого зрительного контакта. — Условия ставишь? — он не не смеётся, не реагирует напряжённо, не злиться. Леви, как восковая фигура — такой же безэмоциональный, холодный, не живой. Мазохистке вроде меня хочется вызвать в нём реакцию, какой-то отклик на мои действия. Ощутить ток, как тогда, когда схватила его за руку, бесцеремонно ворвавшись в его личное пространство, как он когда-то ворвался в моё. Это было так глупо и безрассудно — желать возмездия за то, чего человек не делал в реальной жизни. — Просьбу. — Хреновые у тебя просьбы, — он смотрит на мои ноги, рубашку, поднимает взгляд. Мне становится неловко. — За мной. И я иду. Без вопросов. Смиренно. Словно на казнь собралась, и последняя трапеза — это сигарета и солнечные лучи. Ловлю себя на мысли: с Леви почему-то спокойно, даже как-то привычно, легко. Безопасно? До того момента, как мне начнут угрожать. Я стараюсь не думать о том, что вообще происходит. Смотрю по сторонам, туго анализирую. В коридоре мы одни, ни одного военного поблизости. Если я попытаюсь убежать, меня скорее всего скрутят в три погибели и запрут. Снова. Думать о побеге в подобной ситуации глупо. Натянутая дружеская обстановка обманчива. Всё вокруг предупреждает меня: только попробуй что-то сделать и тебе не жить. Молчать с капитаном приятно. Всё, что он может сделать сейчас — это покорно вести меня обратно в медпункт. Пока я обладаю крупицей полезной информации, меня не убьют, верно? Но кости переломать могут... — Капитан? — Почему ты просто не можешь молчать? — эта фраза скидывает меня с небес на землю. Выбивает из лёгких воздух. Снова становится холодно, даже солнце прекращает гореть для меня надеждой. — Что? — растерянно останавливаюсь, пошатываюсь. Ноги постепенно слабеют. Тело ватное. И как я могла думать, что смогу убежать в таком состоянии? Он поворачивается ко мне лицом. Хмурые морщины на лбу углубляются. На глаза падает тень, делая их почти чёрными. — Когда ты молчишь, ты не так меня раздражаешь. — Тебя раздражает любая коммуникация с девушками? Или только я такая особенная? — не знаю, откуда во мне столько смелости парировать его саркастичное отношение ко мне. Возможно, потому что я сотни раз слышала его голос во снах и это казалось мне привычным. Мы почти одного роста, но я немного выше. Это зарождает в моей душе капельку злорадства. Такие глупости... — Я в принципе не люблю людей. Не обольщайся, — он дёргает шеей, оттягивает жабо. На улице жарко. В душе холодно. — Говори. — Вы меня убьёте? — так просто, немного дрожащим голосом. У Леви глаза сверкнули, заинтересовался? — Боишься? — Смерти? Нет. Боли боюсь. — Не убьют тебя. — Обещаешь? — Не обязан. — Обещай. — Я не даю обещаний, которых не могу сдержать. — Ясно. Он идёт дальше. А мне не по себе от этого диалога, будто пару фраз высосали всю энергию. Чистой воды вампиризм. Но мне мало, хочется говорить ещё, хочется понимать больше. От тишины и неизвестности с ума сойти можно. — Леви? — Молчать не в твоём репертуаре? — он не оборачивается, не злиться. Просто идёт себе дальше, мы сворачиваем на лестницу, ведущую к выходу на задний двор. Всё покрыто травой, в паре метрах обветшалый забор. — Травись. У тебя пять минут. — И как же ты стал капитаном с таким словарным запасом, — достаю сигарету. Беру в руки Зиппо — обычную бензиновую зажигалку, в металлическом корпусе. Леви наблюдает за тем, как я медленно и осторожно поддаюсь процессу самоуничтожения. Обхватываю фильтр губами, одним движением зажигаю, закуриваю. Выдыхаю. — Я знаю, что ты можешь переломать мне кости за дерзость. — Тогда ты идиотка, которая не чувствует меры, — Леви опирается плечом о дверной косяк. Я стою во дворе. Трава щекочет щиколотки. Мне хочется снять ботинки и коснуться босыми ногами земли. Почувствовать опору. Ветер пытается снять с меня остатки одежды, вздымая рубашку. — Прекрати. — Не уверена, что твой командир оценит мои сломанные конечности и погладит тебя по голове, — выдыхаю дым. Становится так просто и легко. Даже спокойно на какую-то долю секунды. Пока я курю, происходящее кажется мне почти правильным, естественным. — Я не думаю, что ты мог бы обидеть кого-то без причины. Ты кажешься грубым, но у тебя также есть свои принципы. — Ты нихрена обо мне не знаешь, хватит молоть чушь. Докуривай и пошли. Он злится. Это заметно по скрещённым на груди рукам, напряжённой защитной позе. Видимо Леви не нравится, когда ему лезут в душу. Любопытно. Он прав, я неисправимая дура без чувства самосохранения, если мне кажется любопытным его враждебность и закрытость. Холодность манит, словно вкусная головоломка, при разгадке которой в конце всего испытания меня ждёт сладкий приз. — Как скажешь, капитан, — фамильярничаю, словно у меня не одна жизнь, а целая бесконечность. Наступает неловкое молчание. Я продолжаю курить неспеша. В небе пролетает стая птиц. Шумят вдалеке деревья. На улице спокойно. Отсутствие городской суеты удивляет. Солнце припекает, меня клонит в сон. Лениво зеваю. Удар по голове пришёлся совсем не кстати. Хоть был не сильным, организм испытал жуткий стресс. Тело сводило судорогами, ломило, как при лихорадке, дрожало от забитой тревоги. Беспечный, полный безмятежности момент казался мне подозрительным. По спине табуном пробежали мурашки, предупреждая об опасности. Интуиция подсказывала — это затишье перед бурей. — М-м-м, — выхожу на солнечный свет. Бледная кожа кажется почти прозрачной, выглядит болезненно. Тело согревается, оттаивает от вечного мороза. Делаю тягу. Вальяжно выдыхаю, позволяя себе маленькую радость. Прикрываю глаза. Отключаюсь на время от внешнего, забиваю на капитана, на абсурд, в котором я оказалась по собственной оплошности. Просто к чёрту. У меня есть мгновенье покоя. Сигареты помогают забыться и мыслить отстранённо. — Солнышко... Так хорошо. Наваждение проходит так же быстро, как и пришло. Ветер становится холодным, солнце прячется за облака. Я постепенно возвращаюсь к жизни. Скидываю пепел, тушу остатки сигареты о подошву ботинок. Окурок — в пачку. Свобода покидает меня в тот момент, когда я ступаю на ступеньки, слыша как Леви запирает за моей спиной дверь. Остаток пути до палаты проходит в туманном молчании. Капитан пропускает меня в комнату почти по-джентельменски. По крайней мере, мне хочется так думать. — Жди, — прежде, чем захлопнуть дверь на замок, Леви снова бросает на меня оценивающий взгляд. — Тебе принесут одежду и поесть. Я отстранённо киваю и снова остаюсь одна.***
— Кристель Фейт, — блондин что-то вписывает в тетрадь. Я сижу на кушетке. На мне: фирменные белые штаны разведкорпуса, ремни, большие сапоги по колено. Белая рубашка и жакет с эмблемой крыльев лежит на кровати. Расставаться с одеждой Рика, единственным лоскутком защиты, я отказывалась наотрез. В желудке переваривалась одинокая буханка хлеба. Перед моими глазами три офицера. Я осматриваю каждого, останавливая взгляд на капитане. Он подозрительно щурится, стоя в той же закрытой позе. — Позволь официально представиться. Моё имя — Эрвин Смит. Капитана Леви ты уже знаешь. Ханджи. Эрвин кивает в сторону темноволосой девушки. Мне неловко от пристальных взглядов. Ханджи стоит ко мне ближе всех, дружелюбно улыбается, глаза заговорщицки горят. Я не улавливаю в этом фальши, присматриваюсь получше. В этот раз на ней не было плаща, не было тяжёлого обмундирования. Вместо этого — жёлтая хлопковая рубашка, вместо квадратной оправы очков — обычная тонкая. Ханджи была намного выше меня, я сравнила её рост с капитаном. Случайно улыбнулась, посчитав это забавным. Иногда мой мозг специально подмечал малейшие детали, превращая каждый момент в комедию, чтобы я окончательно не сошла с ума. Перевожу взгляд на Эрвина. — Не скажу, что мне приятно познакомиться, потому что это ложь, а лгать я ненавижу. Мужчины заинтересованы, в глазах — искорки. Они опасные в своём дружелюбии. Здесь нет места наивному доверию. И выбору тоже. — Позволь задать тебе пару вопросов, — Эрвин Смит ведёт себя сдержано, дипломатично. Хитрый, высокий, красивый блондин. Совершенно не в моём вкусе. Наверное, ему приходилось проворачивать подобную игру в "плохого-злого полицейского" сотни раз. — У меня есть выбор? — мне всегда смешно, когда нервничаю. Защитный механизм психики. Самоирония спасала меня в стольких ситуациях, что кажется, даже на грани смерти мне будет о чём пошутить. — Нет, — это говорит капитан, устрашающе невозмутимый "злой полицейский". — Уговор дороже денег. Я покурю? Вам лучше открыть окно, — спрашиваю скорее из вежливости, киваю собственным мыслям, сажусь в позу лотоса, закрытую, защитную. Достаю полупустую пачку. Закуриваю. — Что вам нужно? — Расскажи, как ты попала за стены. — Капитан вам не доложил? — Не нарывайся, — у Леви желваки пляшут. — Я не знаю, что такое стены, я это уже тебе говорила, — смотрю на него спокойным взглядом. — В моём мире стен нет. — Она умалишённая, Эрвин. Мы зря тратим время. — Подожди, Леви, — Эрвин останавливает капитана на полуслове. — Продолжай. О каком мире ты говоришь? Что было до того, как ты попала сюда? — Я пыталась покончить с собой. — Любопытно, — в разговор встревает Ханджи. — Зачем? — Можно я не буду изливать Вам душу? Причины у меня свои, да и капитан меня прожжёт сейчас взглядом, — вздыхаю. — Я ждала последний поезд. — Поезд? Что это? — Механический транспорт, огромных размеров, который едет с большой скоростью и туда могут поместиться сотни людей. Знаете, мне кажется, что я сплю, это какой-то бред. У вас разве нет поездов? — я смеюсь, надеясь, что меня разыгрывают. Улыбка медленно исчезает. — Что за страна такая отсталая, что вы не слышали о поездах? Наступает гробовая тишина. Ханджи открывает окно, стекло ходит ходуном, неприятно скрипит оконная рама. Недоумение доходит до масштабов абсурда. — Я могу позвонить? — прикусываю губу. Нервничаю. Думаю, что передо мной переодетые актёры или маньяки. Когда-то мы с Трис отпраздновали день рождения в квест комнате, всё казалось мне таким же реалистичным, как сейчас, потому я цеплялась за эту мысль, как за спасательный круг. Не дождавшись разрешения, хватаю рюкзак, достаю оттуда побитый самсунг. Смартфон старый, мне всё было лень его заменить на модель поновее. Включаю его, пытаюсь набрать номер мамы. Меня никто не останавливает, только смотрят маниакально, страшными глазами. Нет сигнала, одни гудки. Мои руки трясуться. — Опять глючит, чёрт, чёрт, чёрт! Леви подкрадывается внезапно, вырывает из моих рук единственное средство связи. Горящий окурок падает мне на внутреннюю сторону бедра, прожигая кожу. — Отдай! — скулящая просьба, такая неуместная в этот момент. Рука тянется к нему, чтобы отобрать, вернуть вещь законному владельцу. Злобно гляжу на него, но внутри дрожь. Снова этот животный, первобытный ужас. — Теперь я не такая умалишённая, капитан? Я говорила тебе не прикасаться к моим вещам! Ты обещал, что со мной ничего не сделают! Он перехватывает мои запястья, крепко сжимает, обездвиживает мой импульсивный порыв. Сверлит тёмными глазами, прикусывает язык, понимая, что я подловила его на ошибке. Моя голова гудит от мыслей и кошмарных воспоминаний, руки покрываются фантомными пятнами, будто сон, который мне снился проклятыми ночами, становится реальностью. С каждым стуком моего сердца между нами растёт осязаемое напряжение. Кажется, что вот-вот и грянет гром. Сверкнут молнии, затянутся тучи в бурном потоке гнева. Но за окном всё также тепло. — Заткнись, я лишь сказал, что ты здесь не помрёшь, — он грубо отпихивает меня. Отодвигается. Я вновь начинаю дышать. — Что это? — Леви, прекрати, ты её пугаешь, — за меня заступается Ханджи. — Это затягивается, эту дуру нужно встряхнуть, у нас нет времени на её спектакли. — Леви, — в разговор встревает Эрвин. С лица капитана спадает раздражение, он будто пробуждается от теневой ярости. Взгляд снова холоднеет. Он на секунду обдумывает и отдаёт мне обратно телефон. Отходит к стене. — Прости нас. Я понимаю, что ты напряжена, Кристель. Продолжай. — Никто тебя не тронет, — Ханджи одобрительно кивает. Поправляет очки на переносице. Подходит ко мне ближе и аккуратно протягивает руку. — Могу ли я взглянуть? — Вы правда не знаете, что это такое? — недоверчиво осматриваю девушку, протягиваю ей телефон. — Смартфон. — Нет, — её глаза загораются опасным, почти маниакальным любопытством. — Поразительно! Эрвин, оно светится! Смарт-фон! — Не знаете, что такое интернет? Электричество? Кто такой Фредди Меркьюри? — Фредди кто? — Ханджи чуть ли не сияет от радости, трепетно осматривает металлический корпус, царапает ногтем трещины на стекле. В какой-то момент телефон темнеет и окончательно потухает. — Ой, я что-то сделала? — Сломала, четырёхглазая? — Не ломала я ничего! — Ханджи, усмири своё любопытство, мы не закончили разговор, — Эрвин встаёт и медленным шагом подходит ко мне. Я тушу остывшую сигарету. Смотрю на него с низу вверх, как несчастный, ничего не понимающий котёнок. Меня раздражает эта ассоциация. Красными буквами на билборде высвечивается: "СЛАБАЯ". Мужчина, словно прочитав мои мысли, также медленно опускается передо мной на колено. У меня перехватывает дыхание. Мы меняемся ролями. — Не бойся. Мы правда ничего не знаем о твоём мире, как и ты о нашем. Все сейчас на взводе. Только представь, какого это, когда за стенами, которые сотню лет защищали нас от безжалостных чудовищ, находят живого человека, почти без единой царапины. У нас мало времени, командир уже сообщил о тебе в главный штаб военной полиции. В считанные минуты сюда ворвутся офицеры и заберут тебя. Мы ничего не сможем сделать, если на то не будет веской причины. — Военная полиция не оставит на тебе живого места, выбьет информацию любой ценой, — Леви устрашающе чеканит каждое слово, бьёт по голове, отрезвляя. В груди сжимается сердце. — И тогда никто не сможет гарантировать тебе, что тебя не убьют. — Пожалуйста, расскажи нам больше, чтобы мы могли тебя защитить, — Эрвин берёт мою ладонь, сжимает пальцы. Движение механическое, фальшиво тёплое, неожиданно необходимое. И я позволяю себе довериться, обмануться этой заботой, понимая, что между молотком и наковальней лучше выбирать меч. — Обещаете меня защитить? — смотрю на него наивными, огромными глазами, полными надежды. Вспоминаю, как он держал меня на руках. — Сделаю всё, что в моих силах, — увиливает от ответа, как настоящий политик. — Обещаю. И я сдаюсь. Рассказываю вкратце о том, что происходило до того, как меня нашли в проклятом лесу, о том, что нет титанов, нет стен, но есть другие монстры — наши собственные устрашающие амбиции, проклятые войны, голод и смерти. Что нас не сжирают заживо, а мы травим себя сами, скапливая проблемы в наших собственных головах, цепляемся за идею о счастье и свободе, но никогда её не получаем. Чем дальше развивается цивилизация, тем выше её пропаганда моральности и толерантности, заботы об окружающей среде, загрязнённых океанах и человеческих ресурсах. И мне вспоминается все кричащие слоганы, декларирующие о моральности, совести и заботе о будущем. Бесполезные, глухие стоны общества о том, что мы своими же чёрными, загребущими руками завязываем петлю на шее. О том, как умирает жизнь, и умирает в человеке человек. Я говорю о современных денежных ценностях, о капитализме, который готов продать нам за деньги ту самую верёвку и мыло, чтобы мы комфортно совершили толерантный акт самоубийства. Толерантный, потому что твоя смерть не должна касаться границ других людей. Эмпатичное самоуничтожение, которое позволяет совершать допустимое зло. И расплата за эту принятую всеми мораль — душевная пустота, тёмный клубок, затягивающийся в груди. Я говорю, что чудовища современного мира — психиатрические диагнозы и одиночество, несмотря на прогресс и всемирную сеть. Мы все одинокие волки, гоняющиеся за монету и готовые закрыть глаза на страдания другого, когда дело касается собственной выгоды и безопасности. И чем больше я говорю об этом, тем больше мрачнеет комната, тем тише становятся мои вздохи. В какой-то момент я перестаю дышать, осознаю, что выпустила в мир все тяжёлые думы и пожирающие меня мысли, в которых приходилось вариться последнее время. — Так значит, люди настолько деградировали и отупели, что даже без чудовищ, превращают свой мир в Ад? — капитан злобно рычит, огонь разгорается в его глазах, груди. Раздражение. Вязкое, жадное раздражение. Как же его было много в этом человеке! Мне был почти понятен его гнев. Столкнувшись с реальностью раз, ты никогда не останешься равнодушным, пока не вырвешь из себя сердце, зальёшь глаза хлоркой и притворишься, что тебя это не касается. — Им наплевать на то, что в конечном счёте они все сдохнут от собственных жалких попыток оправдать свои страдания? — Да, — поджимаю губу, смотрю на него опустошённым взглядом. — И я была такая же. — Не была. Есть, — моё сердце пропускает удар и падает куда-то на дно моего желудка. Глаза слезятся вопреки всем попыткам сдержаться. — Смерть ничего не меняет. Ты такая же жалкая, как была до. Оправдываешь свои страдания одиночеством, совершая праведное самоубийство. Я никогда не понимал людей, которые перестают бороться за жизнь и превращаются в разлагающиеся куски дерьма. Противно. Захотелось провалиться сквозь землю. Моё тело реагирует на его обвинение, ощущая вину каждой клеточкой. Привыкая к кошмарам, с каждым разом я давала ему всё больше власти. В какой-то момент я и сама не заметила, как наделила его образ способностью влиять на мои чувства, мысли и действия. Леви был всем: судьёй, присяжным, свидетелем и моим палачом. Его голос стал моей совестью, глаза стали моим осуждением, а вечные диалоги и оскорбления во снах — моим наказанием. Оправдать меня перед подобным судом мог только Дьявольский адвокат, но он был мне не по карману. Оставалось только слушать чужое осуждение и постепенно признать, что капитан видит меня насквозь. Но в груди всё равно разрасталось желание ответить, защититься, принять индульгенцию, отпустить себе все грехи и доказать ему, что он не прав. Что он не имеет права судить людей по их поступкам, не зная истории, не побывав в их собственной шкуре. Но я молчу, не смея сказать слова против. Сдаюсь и оттого чувствую себя паршиво. Бесполезно. — Но, — останавливаюсь на секунду, обнимаю себя руками. Гробовое молчание давит на уши. — Но у нас есть и хорошие моменты. — Какие? — Эрвин устало смотрит на меня разочарованными глазами. Кажется, они не это ожидали услышать. Пытаюсь вспомнить что-то ещё, что-то прекрасное и простое, заставляющее меня чувствовать себя лучше. — Море и океаны, — тихо, робко. — Море? — глаза солдата вновь светятся, словно он услышал что-то невероятное, долгожданное. — Солёные водоёмы, омывающие большую часть планеты? Ты его видела? — Да. Возле моря всё кажется незначительным, — пальцы касаются его запястий, чувствую — биение ускоряется. Что-то в его сердце вздрагивает на секунду и это отражается в его глазах. Они наполняются решимостью, за голубой радужкой плещется мечта. Мне становится легче. Я хватаюсь за этот крючок, зацепку, которая соединяет наши истории. Моя эмпатия попала в точку. Я наклоняюсь ближе, чтобы заполнить собой всё пространство, заставить слушать только мой тихий голос. — Рядом с морем я чувствую себя свободной. Если Вы не видели моря, Эрвин, Вы не видели жизни и проживаете её зря. Мне бы хотелось рассказать больше. А лучше всего — показать, довести до края света, чтобы Вы почувствовали эту свободу. Океан беспощаден перед нашими тревогами и ему совершенно нет дела до тех, кто приходит к нему в поисках утешения. Океан беспристрастен и потому безумно прекрасен. Я всё сделаю, чтобы увидеть его снова. Впервые, за всё пребывание здесь, я нахожу в себе силу бороться. Впервые понимаю правила игры. Эти люди никогда не видели мира. Боролись с животными за глоток свежего воздуха и ощущение крыльев за спиной. Даже их эмблемы об этом. И чтобы мне выжить, обеспечить свою неприкосновенность, мне нужно сказать что-то большее, чем сухие факты о своей жизни. Мне нужно соврать, приукрасить горькую правду, придав своим словам смысл. Мне нужно подарить им надежду, чтобы при случае исчезнуть с ней навсегда.