Четыре года спустя
И жизнь продолжается, как бы это ни было грустно. Серёжа думает, что порой счастливые концы знаменуют лишь то, что пора двигаться дальше.
Он празднует свой двадцать второй день рождения в одиночестве – к родителям поездка запланирована на выходные, Аня поздравила его ещё день назад, потому что сегодня у неё практика. Он сидит на крыше, скуривая пачку дорогих Мальборо – в честь очередных прожитых трехсот шестидесяти пяти дней.
От Миши приходит сообщение в конце дня. Муравьёв читает, молчит минут пятнадцать, а после отправляет банальное «спасибо».
Питер всё такой же тоскливый: серые глыбы домов, облезшая жёлтая штукатурка, кусками осыпающаяся под ноги и чудом не прилетающая по голове, скрипящие решетки в подворотнях, узкие тротуары, будто созданные для того, чтобы люди сталкивались в этих бесконечных будничных потоках безликой массы туда и обратно, торжественный Исакий с вьющимися вокруг него туристами – Серёжа им завидует иногда. Побудут тут ещё недельку, максимум две, сходят в Мариинку, зайдут в купцов Елисеевых, поедят пышек, испытают священное благоговение в квартире Пушкина перед тем самым диваном, на котором он умирал, очаруются дыханием этого города; и уедут. Вот так просто, вернутся в свои уютные квартиры, разлетятся в города, которые действительно предназначены для жизни, которые не дышат затхло в затылок, не леденят промозглым ветром с Невы, не бьют пушками по изнывающей от очередного приступа мигрени голове. Не третируют, не давят, не свертывают уже давно насквозь ледяную кровь в венах. Дают жить.
На ужине с семьей собирается неожиданно много людей – мама с папой, сверкающие от счастья Матвей с невестой Машей и Поля, который всё никак не может отлепиться от своего мобильника (и Серёжа ни капли не осуждает). Муравьёв забывает обо всем ненадолго, увлеченный разговором с отцом и дружелюбным подтруниванием над Ипполитом, и этот вечер окончательно вписывается в его память как один из самых счастливых, когда Маша уводит его в сторонку и по секрету делится тем фактом, что у него будет племянник или племянница. Апостол искренне радуется: обнимает Константинову и клятвенно обещает не говорить пока никому.
Мишу в тот вечер он так и не встречает, хотя в его окнах горит свет – Серёжа думает, что это к лучшему.
Серёжа выбирает темой исследования для ежегодного проекта Маундеровский минимум – и его научный руководитель неодобрительно качает головой, но не пытается отговорить. Апостол поднимает архивы и англоязычные источники, собирает информацию буквально по крупинкам, но в этом есть определенные плюсы, потому что Муравьёв всегда любил трудные задачки. А ещё это его отвлекает от ненужных мыслей и самокопания – он по-настоящему увлечен, каждый день зарываясь в кипу бумаг и заправляясь приторно-сладким кофе.
— Ненавижу подобные мероприятия, — произносит Аня Бельская ему в трубку, и Серёжа прижимает телефон к уху плечом, стараясь справиться со сваренным кофе. — Они меня утомляют.
— Нет варианта не идти?
— Это будет некрасиво, — тяжелый вздох. — И я бы была рада, если бы там были только Катя с Серёжей, но незнакомые люди… меня напрягают.
Аня – обрезанные по плечи прямые русые волосы, глаза цвета предгрозового неба, стервозный характер и обманчиво-сладкий мёд в голосе. Аня учится в меде – ей испортили полжизни атипичная нервная анорексия, чужие ожидания и мать с нарциссическим расстройством личности в графе «диагноз». Бельская ничего не ждет и ни от кого не зависит, отшивает всех подряд фразой «я замужем за учебником по общей и частной неврологии» и находит в себе силы ездить домой раз в месяц и отвечать на мамины звонки. Она несколько лет в ремиссии, и Серёжа думает, что никогда не знал человека сильнее.
Аня для Апостола – самое близкое к тому, что можно было бы назвать «лучшим другом». И ему больно от факта, что она никогда не сможет по-настоящему им стать, потому что это место навсегда осталось за одним только человеком.
— Сходить с тобой?
— Ну… если тебе не трудно?
— Напомнить, сколько раз ты вытаскивала меня из задницы?
— О, не стоит, с памятью у меня проблем ещё нет.
Они с Бельской нечасто видятся, но это не мешает переписываться в телеграме ночами, когда Аня зубрит малопонятные медицинские вопросы, а Серёжа не спит, просто потому что может – у него нет пар по понедельникам и четвергам, и это пока что единственное примечательно хорошее, что в магистратуре есть. Иногда Муравьёв звонит ей, чаще по видеосвязи; Аня цитирует ему Фрейда, пока возится на кухне, Серёжа курит на балконе, освещаемый только горчичным светом уличных фонарей, и делает вид, что не замечает любопытного взгляда пожилой дамы с соседнего балкона. Они встречаются традиционно раз в две недели, берут дорогой кофе, устраиваются на лавочке в Летнем саду и обсуждают последние сплетни.
Аня – почти единственное хорошее в Серёжиной жизни. Почти единственное стабильное.
— Напиши мне, во сколько и когда.
— Ты настоящее чудо, Серёж. Люблю тебя.
— И я тебя. До встречи.
Бельская не пропадает на несколько месяцев и не звонит на пять минут, чтобы узнать, как дела, а потом экстренно отключиться. Бельская привозит ему лекарства, когда он болеет своим привычным весенним ОРВИ и просит Серёжу одеваться теплее, когда он приходит встречать её с универа. Она всегда рядом, когда нужна ему, и всегда поддерживает его решения, даже если ей самой они кажутся абсурдными до маразма – и даже этого всего ей не хватает, чтобы обойти Мишу.
Иногда Серёжа действительно себя ненавидит.
Они решают встретиться за час до всего действа; Аня спрыгивает со ступенек своей парадной прямо Серёже в объятия, едва не поскальзываясь на тонкой наледи. Бельская в чёрной водолазке, синем кашемировом пальто и перчатках, и это при том, что на улице пусть и минимальный, но плюс (
мерзлячка язвительно докладывает Муравьёв, на что получает не менее ядовитое
тюфяк). Если и существует что-то, что Аня ненавидит больше патриархата и преподавателя по патологической анатомии, то это жалость. Серёжа прекрасно знает, почему Аня постоянно мерзнет, и помнит душераздирающий рассказ о равнодушных психиатрах, их ценных советах (
просто поешь, это не так сложно) и немецких врачах, к которым её вовремя отвез отец и которые вытащили её фактически из могилы; они никогда не вспоминают тот вечер, когда Бельская об этом рассказывала, да и остались от него только отрывки: много алкоголя, высохшие дорожки слёз на щеках, тёплые успокаивающие объятия и «Пенелопа» по телевизору, над которой почему-то смеялись до саднящего ощущения в челюсти и слабой боли в груди.
Вестибюль неприметного бара встречает теплом, желтым светом и негромкой музыкой. Приветливая девушка-хостес смеряет мимолетным грустным взглядом Анину кисть, уцепившуюся за локоть Серёжи, и ведет их между бесконечных столиков, не оборачиваясь больше.
— Так ли обязательны были каблуки? — интересуется Серёжа, вынужденный подстраиваться под медлительный темп ходьбы.
— Ненавижу быть ниже тебя. — Бельская взмахивает копной уложенных волос, которые чудом не растрепываются ещё больше.
— Ты
всё ещё ниже меня.
— Замолчи.
Они подходят к столику, и Муравьёва словно под дых бьет, когда он натыкается на родные карие глаза и растрепанные вихры.
— Анюта, Серёжа! — Катя Лаваль, добрейшей души человек и просто душа компании, подскакивает сразу же, не давая Серёже даже встретить Мишин ответный взгляд (и он никогда не признает, что немного благодарен ей за это), и по очереди целует их в щеку. Бельская замечает Серёжин ступор – вопросительно изгибает бровь, но Муравьёв лишь качает головой, потом, мол, и протягивает ладонь для рукопожатия Трубецкому.
— Давайте, я вас познакомлю, — Лаваль, как и всегда, в отличном настроении, которое ничего не может испортить, и иногда Апостолу правда смешно наблюдать, в какого ручного котика превращается рядом с ней обычно хмурый Серёжа Трубецкой. Муравьёв помогает Ане снять пальто и по-джентльменски отодвигает кресло, после пристраиваясь между ней и Сергеем.
— Мы знакомы, — тут же встревает Бестужев, кивая Муравьёву. — С Серёжей.
— Зато со мной ещё нет, — Бельская под столом тыкает Серёжу в коленку. — Я Аня.
— Миша Бестужев-Рюмин, очень приятно.
— Взаимно.
Бестужев, мягко говоря, не выглядит радостным – скорее, разозленным, и Апостол даже не может определить, чем именно: встречей или ситуацией в целом. Серёжа знакомится ещё с Николаем Романовым и Антоном Арбузовым, и не замечает прожигающего взгляда Миши, когда они с Аней, прикрывшись одним меню, прикидывают, какую пасту им лучше взять.
Большую часть вечера Муравьёв проводит в разговоре с Аней и Трубецким (Катя цокает и машет на них рукой, отпуская весёлое «заходят как-то в бар трое ученых…»). Они обсуждают всё: от биохимии и прогресса в восстановлении стволовых клеток до радиоастрономии, и никому из них это не кажется скучным. Даже Бельская, которая была не слишком настроена с кем-то контактировать, к концу вечера совсем расслабилась, но за временем зорко следила – ровно в одиннадцать ощутимо ткнула Серёжу в бок и продемонстрировала загоревшийся экран блокировки.
Муравьёв выходит на улицу ждать такси, пока Катя с Аней говорят «о своем, о женском», и закуривает, опираясь спиной на кирпичную стену и поеживаясь: всё же, нужно было застегнуть пальто, а не выходить в распахнутом.
Миша появляется через полторы минуты, и нет, Серёжа не засекал.
— Хорошо посидели, да?
— Ага, неплохо, — апатично соглашается Апостол. Бестужев пристраивается рядом, даже не брезгуя; а стоило бы, с его светлым пальто.
— Так… Вы встречаетесь?
— С кем это? — он стряхивает пепел в сторону, переводя на Мишу взгляд.
— С Аней, с кем же ещё, — Бестужев поглубже кутается в пальто, пряча нос в воротнике.
Серёжа запрокидывает голову и давится одновременно дымом и хриплым грудным смехом, после закашливаясь; у него даже проскальзывает мысль, что Миша действительно только что его
приревновал, но он быстро её отбрасывает, как ненужную и не имеющую никакого фактического подкрепления.
— Упаси господь, Мишель, — Муравьёв улыбается, необъяснимо чувствуя себя лучше. — Последний парень, с которым она встречалась, умудрился попробовать запретить ей ходить на пары, которые вел симпатичный молодой преподаватель, и с тех пор бедолагу никто не видел. Не знаю, что она с ним сделала, но явно что-то нехорошее. Мы просто дружим.
— Понятно, — бросает Бестужев, отворачиваясь, и Аня, Серёжино персональное спасение, как всегда появляется очень вовремя – как раз в ту минуту, как подъезжает их такси.
Апостол открывает перед Аней заднюю дверь машины и прощается с Мишей простым «пока», прежде чем самому скользнуть на переднее сидение.
***
Всё
должно было быть хорошо. Но жизнь несправедливая сука и будет забирать у тебя по кусочку, отрывая самое ценное – и для Серёжи это начинается слишком, слишком рано.
Потому что в очередной осенний день машина Матвея на огромной скорости врезается в ограждение виадука и взрывается. Сразу насмерть, без шансов – Серёжа озвучивает это сухими фактами у себя в голове и не может поверить. Потому что это не могло произойти с солнечными Машей и Матвеем, которые готовились стать семьёй, которые были обречены на счастье, которые были оглушительно влюблены друг в друга.
Муравьёв роняет телефон из рук, когда ему сообщают. У него нет сил набрать родителям – боль взрывается где-то внутри, лентами оплетая все тело, шипами впиваясь в горло. Он не контролирует ни потоки слез по щекам, ни слишком учащенное дыхание. В глазах гуляют тёмные пятна, и Серёжа чувствует, что ещё чуть-чуть и он потеряет сознание; на ощупь находит телефон и нажимает единицу на быстром наборе.
— Да? — голос у Ани как всегда деловитый и невозмутимый. Всё, что у Серёжи получается выдавить – лишь её имя, но повод для беспокойства уже есть.
— Серёж? В чем дело?
— Я дышать не могу, — сипит Муравьёв.
— У тебя паническая атака, — оповещает Аня, и на заднем фоне слышатся хлопки. — Открой окно и дождись меня.
Апостол кивает, не сумев сообразить, что Аня этого не видит; горло сжимается до болезненных судорог.
— Муравьёв, соберись, — тон у Бельской стальной и противиться ему сложно. — Я скоро у тебя буду, просто постарайся дышать, ладно?
— Я стараюсь.
— Серёжа, что такое гиперновая?
— Что? — Муравьёв усилием открывает окно, едва не срывая регулятор.
— Гиперновая, — терпеливо повторяет Бельская, и её на секунду заглушает звук улицы. — Давай, рассказывай мне всё, что знаешь. Сконцентрируйся.
— Гиперновая это взрыв звезды после коллапса её ядра.
— Хорошо, — Анин голос звучит спокойно, почти убаюкивающе; Серёжа жмет ладонь к заходящемуся стуком сердцу. — Ещё. Почему с ядром случается… что там с ним случается?
— Заканчиваются ресурсы для термоядерных реакций. Взрыв сопровождается… гамма-всплесками, — Апостол тяжело опускается на пол, съезжая спиной по стене. — По примерным подсчетам… такие взрывы происходят один раз в двести миллионов лет.
— Угу, отлично. Не молчи, Серёж. Говори со мной.
И Серёжа говорит. Говорит о звезде Вольфа-Райе, открытии Фраунгоферовых линий и кэррингтоновской долготе. О лацертидах в ядрах огромных галактик с их непрерывным излучением, о потрясающих воображение сверхскоплениях и о горизонте событий и сингулярностях. Муравьёв чувствует, как удушающая темнота отступает, оставляя после себя пустоту и тоску – неподъемную, затягивающую зыбучими песками, и всё это
слишком.
Серёжа мысленно отмечает критические девяносто пять на визуально-аналоговой шкале боли и закрывает глаза.
Он пропускает скрежет ключей в двери и появление Ани. Ласковые руки проходятся по лбу, вискам, мягко зарываются в волосы; он приоткрывает веки, жмурясь от не слишком приятного сочетания тупой головной боли и острой рези в глазах.
— Тшшш, не торопись, — Бельская присаживается рядом, и Серёжа бессильно опускает голову ей на колени. — Я тебе таблетку дам, хорошо?
После недолгих поисков в сумке и трех Серёжиных не совсем удачных попыток запить капсулу водой, они переходят на диван. Аня ни о чем не спрашивает – её хватает только на тихое «соболезную» и утешающие поглаживания по спине, и в данный момент это действительно всё, в чем Апостол вообще нуждается.
— У них должен был родиться ребенок, — Муравьёв цепляется пальцами за подушку, лишь бы держаться; Бельская тяжело вздыхает.
— Не вини себя. Ты не можешь контролировать всё. И попроси родителей отпустить Полю к себе, не оставайся один, ладно?
В чем Аня действительно была сильна, так это в том, чтобы давать советы, к которым правда стоит прислушиваться.
— И, знаешь… Они ведь всегда будут с тобой. Есть вещи, которых смерти никогда не коснуться.
Серёжа опускает голову, зажмуриваясь.
— Серёж, посмотри. — Она выкладывает на стол упаковку таблеток. — Это Стрезам. Транквилизатор, не слишком седативный. Эти штуки выписали моей матери, но они ей погоды не делают, ей мозгоправ нужен, а не таблетки. Принимай по одной три раза в сутки, но не слишком увлекайся, хорошо? Я попрошу Полю проследить.
Муравьёв лишь согласно кивает, не способный на большее.
— Мне остаться с тобой?
Он отрицательно качает головой: у Ани дела, а он планирует просто лечь спать. И может быть, когда он проснется, всё это окажется лишь очередным очень реалистичным ночным кошмаром.
Апостол точно уверен – настоящие ночные кошмары начинаются ровно в тот момент, когда ты открываешь глаза.
Поля проводит у него три дня, и большую часть времени они не разговаривают; молча жмутся к друг другу и прячут слёзы по разным углам квартиры. У них концентрированное горе, разделенное на двоих – и даже на двоих его
много.
Серёжа просыпается от снов в который раз за ночь – снотворные он игнорирует скорее сознательно, чем нет, держать их дома в такие периоды небезопасно, особенно рядом с подростком. Из кухни тонкой полоской льется тусклый свет, Апостол знает: младший тоже не может заснуть.
Поля сидит, свернувшись на стуле и обняв колени, и даже головы не поворачивает на появившегося в дверном проеме брата. У Ипполита периодически меняющие оттенок лиловые синяки под глазами и дрожащие губы, которые он кусает, чтобы не сорваться на слёзы, и Серёжа мечтал бы уберечь от всего и не видеть, как Поля из последних сил пытается храбриться перед завтрашним днем, но у самого внутри зияющая пустота, на границах которой, по традиции, галактические сверхскопления из всего того, что Серёжа уже никогда не сможет сказать.
— Поль, — Серёжа мягко дотрагивается до плеча; младшенький жмурится и опускает голову, а вздох стынет у Апостола в горле.
Почему именно мы.
— Поль, пойдем спать. Завтра будет долгий день.
Ипполит трется щекой о коленку, судорожно пытаясь скрыть слёзы. Серёжа присаживается перед ним на корточки, чувствуя себя отвратительно бессильно – будто без Матвея рушится абсолютно всё, а им вдвоем никогда с этим не справиться.
Младший брат всё же отпускает себя – срывается на рыдания, обнимая Серёжу за шею и прячась у него на плече. Апостол вспоминает солнечный день, когда они впервые вышли погулять вдвоем – и даже в этом воспоминании не приносящие никакого облегчения мысли о бывшем лучшем друге, черт бы всё это побрал – и ненавидит жизнь за то, что она уже сделала с малышом Полей, который растягивал губы в беззубой улыбке, смешно коверкал имена старших братьев и любил раскраски.
Поля отказывается его отпускать, и Серёжа прекрасно знает почему: от родных и привычных объятий боль притупляется, становится не такой невыносимой, прекращает покрывать всё внутри ледяным пламенем.
Он устало устраивается под одеялом и изученным способом сворачивается под боком у Серёжи.
— Расскажи мне про звёзды.
— М-м-м? — Серёжа перебирает пальцами Полины вихры, надеясь, что у них получится заснуть хотя бы ненадолго. За окном тихо шумят машины, поливающие тротуары, запах сырости невидимым потоком проникает в форточку.
— Не знаю, что-нибудь. Про созвездие, под которым ты родился.
«Скучаешь ли за нашими лесами,
когда интересуешься Весами,
горящими над морем в октябре?»
Серёжа слабо улыбается подкинутому разумом воспоминанию и вздыхает.
— Созвездие Весов лежит между Скорпионом и Девой и состоит из восьмидесяти трех звёзд. Шесть из них являются наиболее яркими. У них сложные арабские названия, которые никому не интересны, да… — Апостол переводит дыхание. — Это альфа Весов – визуально-двойная, кстати, бета Весов, гамма Весов, затменная переменная дельта Весов и полуправильная переменная сигма Весов. Метеорные потоки называются Майскими Либридами.
— А те… потоки, что ты мне показывал? — сонно бурчит Поля, не открывая глаз. — Как они называются?
— Это Сентябрьские Персеиды. Засыпай, Поль, я буду здесь. Всё хорошо.
У Поли всё ещё есть старший брат. У Серёжи уже нет.
И Серёжа мечтает забыть момент, когда это осознает.
Утром они снова молчат. Молча завтракают на маленькой кухне, хотя завтраком это назвать сложно – у них на столе кружки с кофе и упаковка печенья, к которому никто так и не притронулся. Молча одеваются и молча садятся в такси; Поля заламывает пальцы и прячет руки в рукавах тонкого пальто.
Они оба жмутся от не слишком близких родственников и их сочувствий – разговаривать с кем-то это совсем слегка выше Серёжиных сил. Он стоит в углу, прижав к себе спрятавшегося от приглушенного гула голосов Полю, и держит спину почти неестественно ровно. Взгляды липнут к нему, словно сахарные потоки сиропа (
так вырос, такой большой мальчик). Муравьёв не ощущает себя таким – ощущает себя совсем жалким перед бегущими по помещению волнами горя и мамиными глазами, полными слёз. Серёжа решает в уме дифференциальные уравнения в частных производных, представляя рядом с собой Матвея и его ласково-насмешливое «повнимательнее, Серёж», и сгорает внутри.
У Матвея теперь только чёрная пустота, и Серёжа уверен, совсем не похожая на космическую бесконечность, о которой старший брат рассказывал в детстве, когда Серёжа прятался в его комнате от грозы. У Матвея пустота, а у Серёжи – два закрытых гроба, чёрное, нисколько не согревающее пальто и подрагивающие под ладонями острые плечи Поли, которые он старается утешающе погладить, но рассыпается сам, потому что Матвей бы сделал точно этот же жест. У Серёжи разом поседевшие густые волосы мамы и трясущиеся руки отца. У него в самых страшных снах счастливая улыбка Маши и глаза неродившегося племянника (или племяшки) – зелёные, яркие,
живые.
А на деле, не знающие больше жизни и света собственные, отражающиеся в старом зеркале.
У Серёжи в глазах – только пропитанная сильнодействующими успокоительными темнота.
— До сладостного свидания, — горько шепчет Серёжа, безвольно разжимая ладонь: мокрая земля почти беззвучно ударяется о крышку гроба. Часть апостольского сердца – может быть, уже давно разошедшегося по швам – падает вслед за ней. — Я не прощаюсь.
Они ему не снятся больше – снится только бесконечный свет. И он готов признать, в этом есть свое очарование.
***
Звонок раздается через неделю. У Серёжи пальцы дрожат над сенсором пару секунд; Серёжа не бежит от проблем – это неправильно, потому что это легко.
— Привет, — неровно раздается на том конце провода.
Господи, ну зачем всё это, Миш.
— Привет, — Муравьёв не заботится о том, чтобы прочистить горло, и со второго слога голос срывается, а последний хрип оседает вяжущей пленкой на глотке. Вот и поговорили.
— Я только сейчас узнал, — Миша звучит виновато. Серёжа чувствует ложь так явно, будто прямо сейчас смотрит Бестужеву в глаза, и его это пугает.
— Ничего, я понимаю, — Серёжа не уточняет, что именно понимает: Миша не звонил, потому что был напуган. Они ещё не настолько на расстоянии, чтобы он правда забыл, как Рюмин ведет себя в таких ситуациях.
— Я сожалею, — с кислотной горечью, уже ставшей Серёже родной, выдыхает Миша.
Апостол тщетно пытается сложить паззл из осколков прежнего себя, склеить их хотя бы во что-то цельное, залатать и зашить рваные раны, потоки крови из которых не затихают ни на секунду; и Миша нисколько в этом не помогает.
— Я знаю.
— Ты в порядке?
— Насколько это возможно.
Молчание повисает безнадежное, и Серёже бы привыкнуть давно – в последнее время, оно у них в разговорах дирижирует и заправляет оркестром из несказанного и недосказанного. У Муравьёва ощущение, что эта гробовая тишина в какой-то мере теперь с ним срослась, обосновалась плотно в голове и болит вместе с мигренью, играя бензиновыми бликами в глазах.
— Как родители? И… Поля?
Серёжа сдерживает ироничный смешок – зачем, ну к чему всё это. Всё равно на хорошей ноте этот разговор не завершится, а Мишин очевидный дискомфорт заставляет его чувствовать себя ещё хуже.
Чёртов Бестужев, неужели ты не можешь просто не мучить нас обоих. И без тебя тошно.
— В относительной норме. Поля почти пришел в себя, побыл у меня несколько дней, пока… Всё происходило.
— Понятно.
Тишина и молчание снова правят балом электрических импульсов на проводе. Серёжа не удивлен.
Только он открывает рот, чтобы завершить этот пришедший в тупик диалог – ну, они хотя бы попытались – как в трубке раздается неожиданно высокое:
— Серёжа. — Муравьёв еле успевает покрепче перехватить телефон, прежде чем Миша продолжает. — Серёж, скажи… Я мог бы приехать? Не знаю, как ты к этому отнесешься, просто мне кажется неправильным, что мы сейчас на телефоне, и я бы правда хотел тебя проведать, но если ты против и не хочешь никого видеть, я…
— Приезжай, — Апостол не видит смысла ждать, пока Миша закончит сбивчиво объясняться, потому что в курсе, что это может затянуться. — Если действительно хочешь, то я всегда рад.
— Эм, я… Да, здорово, — дыхание у Бестужева подозрительно прерывистое, будто он в своих беспредельно далеких от Серёжи
световых годах километрах переживает паническую атаку. — Уже поздно… Дашь мне два часа?
— Сколько тебе будет угодно, — фыркает Серёжа в трубку. Как будто он действительно сможет сегодня заснуть.
— Хорошо, тогда до встречи? — Галлюцинаций у Серёжи вообще-то никогда не было, так что он списывает на усталость то, что в голосе Миши ему вдруг послышалась почти детская надежда.
— Жду.
Рюмин скомкано прощается и отключается. У Муравьёва ребра крошатся в мелкую костную пыль от мысли, что снова нужно будет смотреть ему в глаза – карие, тёмные (его бесит, что он не находит нужных и достойных сравнений), слишком знающие, чересчур понимающие. Серёжа тренирует перед зеркалом остекленевший взгляд, но боль обнажается, сочится откуда-то из глубины зрачков, сама собой ломает его губы в усмешке – дрожащей и почти истеричной.
Холодная вода змейками скользит за воротник, когда Серёжа умывается, и леденеет на спине, когда он открывает окно. Серёжа мирится с осознанием, что Миша уедет вновь, забрав пусть и призрачное, но слишком ценное ощущение дома – в который раз – что Бестужев спрячется в кокон из старого пледа, растворившись в неловком, рвущимся на нити молчании, пробормочет знакомое «ты как всегда слишком много думаешь», отшутится от вялого предложения выпить чай или чего покрепче – и им снова категорически не будет хватать слов.
У Серёжи из желаний – несколько часов спокойного сна, закончить работу над проектом до зачетной недели и никогда не знать Мишу Бестужева-Рюмина. Он смывает ядовитую, разъедающую соль со щек и не выбирает ничего;
бойся своих желаний завлекающе шепчет темнота, играя с ним слабостью в запястьях,
бойся и остерегайся.
Если бы Апостол мог – достал бы Мише любую звезду, какую тот пожелал бы, лишь бы вернуть в свою жизнь тёплый свет его улыбки и тихую радость от его присутствия рядом, но пока что Серёжа только безуспешно царапает пальцы о звезды, которые Бестужеву даром не нужны.
А царапины всё ещё болят под чёрной кровяной коркой, и со временем обязательно станут шрамами.
Миша почти не изменился с их последней встречи: все тот же гордо задранный подбородок, лежащие в творческом беспорядке кудри, только глаза не светятся обычным задорным огоньком. Когда Бестужев появляется на его пороге, Серёжа не чувствует радости – только медленно забирающую в свои объятия усталость.
У Миши в руках вино и коробка пиццы, и сам он выглядит будто провинившийся котенок, которого застали за какой-то шалостью, но зато у него на лице нет скорбного выражения, с которым его теперь встречают все подряд, и только за это уже стоит быть благодарным. Серёжа кивает в сторону кухни и досадливо морщится, когда Рюмин отворачивается – неловкость воронами летает над ними, и он не знает, что можно с этим сделать.
Бестужев не спрашивает о Матвее – он ни о чем не спрашивает, на самом деле, и только поэтому разговор идет относительно непринужденно. Они обсуждают реконструкцию их школы, которая началась ещё при них и всё никак не заканчивается, Мишино активное участие в университетской газете – Рюмин жалуется на педантичного главреда Кондратия, который перепроверяет каждое его слово по десять раз. Серёжа тоже рассказывает что-то, отдаленно связанное с учебой – о новом исследовании аспирантов, первокурсниках, которые выглядят, как потерянные щеночки, и снова о звёздах. Но прерывается и замолкает на середине, потому что очень вряд ли, что Мише интересно это слушать.
Но Миша выглядит заинтересованным – когда они перемещаются на старенький скрипучий диван в комнату, Бестужев просит дать ему почитать и смотрит своими честными глазами. Дежавю в детство бьет по вискам, но Муравьёв послушно передает распечатку Мише в руки, а сам устраивается поодаль и наблюдает.
Рюмин даже читает точно так, как и несколько лет назад – подобрав под себя ноги и прикусывая фалангу указательного пальца. Серёжа думает, что всё это одно сплошное издевательство, но молчит до тех пор, пока Миша не откладывает от себя стопку бумаги.
— Я ни слова не понял, но это без сомнений что-то прекрасное.
Бестужев уезжает через два часа, потрепав по плечу на прощание и бросив робкое «держись». Серёжа провожает его удаляющийся силуэт взглядом с окна. Оставаться в квартире он не может – стены его душат, уже знакомое чувство паники подступает снова (
оглянись, ты совсем один), но и выходить на улицу он не торопится, потому что есть вероятность не вернуться до утра. Он усаживается на подоконник на лестничной клетке, подключает первый рандомный плейлист, найденный в ютюбе, на минимальную громкость, и глубоко затягивается последней сигаретой, оставшейся в пачке – и ему иррационально становится легче.
У Апостола в сердце – антрацитовый шпицбергенский туман, поднимающийся над вечной мерзлотой, и даже Миша не сможет в этом тумане найти дорогу. Серёже даже иногда хочется чувствовать злость или раздражение, может быть, даже ненависть, но он Бестужева не винит и никогда не будет – они выросли с тех пор, как были неотъемлемой частью друг друга, и Муравьёв знает: не только друзья детства никогда не возвращаются, никогда не возвращаешься ты прежний.
Глубокий голос из динамика телефона поёт о взорвавшемся чёрном солнце.
в бескрайней ночи источники света
мерцание звезд, огоньки сигарет
последний парад начинают планеты
и каждый получит счастливый билет
Муравьёву хочется истерично рассмеяться, но всё, что у него получается – хриплый смешок, горьким дымом отзывающийся в горле.
Серёжа знает – Матвей смотрит на это с какой-то своей бесконечно далекой туманности и матерится от желания дать ему подзатыльник. В русском языке около ста пятидесяти тысяч слов, но ему всё равно не хватит, чтобы выразить тоску по брату и желание хоть на секунду вернуться в детство, устроившись у Матвея под боком, и снова
говорить-говорить-говорить – о большом взрыве, Ньютоне и зимних муссонах, приносящих северный холод и засуху.
Серёжа хотел бы, чтобы брат им гордился.
Серёжа поднимает голову к небу и, проморгавшись от сигаретного дыма, вглядывается в равнодушно сияющий Алькаид – предводитель Плакальщиц, какая ирония – и шепчет ему тихое «спасибо».
Ему чудится, что звезда на секунду гаснет и вновь загорается в ответ.
***
Бестужев звонит ещё раз через две недели – привычно щебечет что-то в трубку, но Серёжа чувствует, что что-то не так. Голос у Миши неуловимо подрагивает, он часто сбивается и замолкает на пару секунд. Муравьёв усаживается в старенькое кресло на балконе, подобрав под себя ногу, и неосознанно раскусывает губы до глубоких ранок.
— Миш, что-то случилось?
В трубке слышится тяжёлый вздох и какая-то возня.
— Ничего, просто… Слышал про завтрашние протесты?
— Слышал, — хмуро соглашается Серёжа; ему уже не нравится куда ведет этот разговор, потому что Мише с его горячей головой только на протестные акции и ходить.
Бестужев тут же подтверждает его догадки.
— Я пойду туда.
Апостол бесшумно глубоко вдыхает и выдыхает, мысленно проходясь по греческому алфавиту.
— Скажи что-нибудь, Серёж?
— Ждешь, что я стану тебя отговаривать, как в детстве? — Муравьёв стукается затылком о стену и закрывает глаза.
— Тебе нужен честный ответ?
— Нам ведь не по десять больше.
— Да, — звучит на том конце провода после небольшого промедления.
— Тебе не страшно, Миш? — Серёжа слизывает кровь с прокушенной губы. Железный привкус тает на кончике языка, и возможно, на мгновение это помогает Муравьёву почувствовать себя живым.
— Бояться можно только собственного страха, — произносит Бестужев в трубку, и, прикрывая глаза, Апостол видит, как на другом конце города Миша упрямо поджимает губы.
— Пообещай, что будешь осторожен, — просит Серёжа, прежде чем попрощаться.
Миша обещает, конечно же, но уверенности в его голосе нет.
Весь следующий день в универе Серёжа мучается с нехорошей тревогой, устроившейся под сердцем и тянущей свои клешни к аорте. Он мониторит новостные каналы и твиттер с пугающей частотой и получает всё больше паники от того, что там видит, но остановиться не может. Его подташнивает – за день не проглотил ни крошки, и головная боль разрастается до пугающих размеров, грозя перерасти в мигрень.
Он освобождается, когда улицы уже пустые, и на пути заскакивает в продуктовый. Тот факт, что Бестужев так и не позвонил, Апостола слегка коробит, но он уговаривает себя, что если бы всё было совсем плохо, он бы уже знал.
Серёжу на лестничном пролете встречает Миша, прислонившийся спиной к его двери и умудряющийся сидеть с окровавленным лицом так, будто в этом нет абсолютно ничего необычного.
— Миш, господи, — Серёжа почти роняет пакет с продуктами, тут же приземляясь рядом с ним на колени. Вид у Бестужева, мягко говоря, не очень, кровь просачивается сквозь пальцы и затекает за ворот толстовки. — Ну, где же ты так умудрился, радость моя?
— Ну, знаешь, в игре в догонялки с ОМОНом мало... романтики, – Миша морщится и закашливается от крови, потоком льющей по горлу, пока Серёжа пытается собраться с мыслями, потому что зрелище это ни на что кроме паники не наводит.
— Так, ладно, — Муравьёв перехватывает пакет и портфель на плечо, а потом осторожно подхватывает Мишу под локти. — Голова сильно кружится? Сможешь подняться?
— Я в норме, — говорит Рюмин, но еле как встаёт, вцепившись в Серёжины плечи и продолжая покачиваться.
Серёжа недоверчиво хмыкает и принимает единственный возможный выход из ситуации, обхватывая Мишу за талию, а другой рукой ныряя под колени.
— Что ты... Серёжа! — слабо возмущается Миша, дергаясь; Апостол в ответ шипит и Бестужев замирает.
— Обними меня и держись крепче.
Руки Рюмина послушно обвивают Серёжину шею, пока он сам сражается с дверью; не очень-то удобно так отпирать замок, но нельзя отрицать, что Миша – ноша драгоценная и совсем не тяжёлая.
— Вот так, — Серёжа бережно опускает Мишу на диван. Аптечка оказывается в тумбочке неподалёку, и в этот момент Муравьёв действительно благодарен Ане, которая постоянно следила за тем, чтобы в ней было все необходимое.
Серёжа смывает всю кровь с Мишиного лица чуть подрагивающими руками, обнаруживает ещё пару ссадин («все руки бы пообрывал за такое» – и в этот момент в нем столько ярости, что Мише бы испугаться, но он чувствует странное фанатичное восхищение, когда у Серёжи молнии в глазах) и невесомо ощупывает переносицу, и вроде даже не наблюдает перелома, что уже хорошо. Он доверяет Мише придерживать лёд на лбу, а сам вооружается мирамистином и занимается огромной ссадиной на скуле.
— Я был там в качестве журналиста, — гнусаво оправдывается Бестужев, когда Серёжа осторожным касанием поднимает его голову на себя.
— Да? И журналистская аккредитация у тебя есть?
— Есть, — упрямо заявляет Миша. — От университетской газеты.
— Ясно, — говорит Серёжа со смешком, но в этом смешке нет ни капли веселья.
— Я не делал ничего такого, чтобы...
— Я знаю.
— Нет, правда, я...
— Миш,
я знаю. Я верю тебе, ладно? И всегда верил.
Тишина снова повисает между ними, но уже другая – уютная, словно наполненная пушистыми облаками. Серёжа чувствует, как напряжение уходит, и они словно возвращаются лет на десять назад, туда, где всё было ослепительно просто – Миша вновь подрался с мальчишками с соседнего двора, Серёжа вновь заботится и выхаживает.
— Что такое? Больно? — взволнованно спрашивает Муравьёв, когда Миша на секунду зажмуривается.
— Нет, — Бестужев сглатывает и даже подбадривающе улыбается ему. — Нет, всё хорошо. Продолжай.
Апостол касается неожиданно даже для себя нежно: они так долго жили без друг друга, что он забыл каково это – быть с Мишей по-настоящему, так что теперь в желудке поселились огромные бабочки (сатурнии или павлиноглазки – Серёжа даже не знает, что предпочтительнее), а сердце сладко щемило.
— Ну, вроде всё, — Апостол, довольный своей работой, гладит Мишу по слипшимся кудрям, а после присаживается перед ним на корточки, забирая чудом не израненные ладони в свои. — Точно ничего больше не болит?
Миша, как-то внезапно притихший и разрумянившийся, лишь отрицательно качает головой, пряча глаза.
— Мишель, — Серёжа гладит пальцами ребро ладони. — Посмотри на меня.
Бестужев робко поднимает глаза, но тут же меняется в лице.
— Я тебе рубашку кровью запачкал... — он проводит пальцами по воротнику. — Извини...
— Не страшно. Может, хочется чего-нибудь? Поесть, или в душ, например?
— Я... Воды, если можно. Или сок.
Серёжа приносит и то, и другое, а ещё свой свитер, потому что оставаться в заляпанной кровью толстовке это не лучшая идея. Мише, судя по мутному взгляду, хочется спать – Муравьёв укладывает его в кровать, оставив на тумбочке стакан воды и приоткрыв окно. У самого уснуть не получается совсем, так что Серёжа снова берется за ноутбук. Взяться за работу не помогает даже кофе, потому что мысли всё ещё витают где-то в спальне, рядом со спокойно посапывающим Мишей – Серёжа заглядывает к нему раз в час, чтобы проследить, если вдруг снова пойдет кровь или станет плохо. Бестужев спит в одной позе, по-кошачьи свернувшись клубком, и вообще не выглядит так, будто ещё несколько часов назад убегал от силовиков по дворам.
Серёжа так и сидит без сна почти до утра. Очнуться от своеобразного транса получается, когда в окно робко заглядывает розовый свет только-только встающего солнца. Муравьёв отставляет от себя ноутбук, в котором за ночь так и не появилось ни одной новой строчки, и выходит на балкон, глубоко вдыхая морозный воздух. Знакомое сигарета-зажигалка-дым избавляет от томления в висках, и Серёжа, жмурясь от сияния снега под солнечными лучами, опирается локтями на подоконник и наслаждается потоками холодного ветра, обволакивающими разгоряченную кожу.
Прикрытая дверь балкона тихо щелкает; Бестужев появляется рядом, заспанный, помятый и отчаянно-забавный.
— Как ты?
— Хорошо, — Миша пожимает плечами.
— Скоро домой?
— Ждешь, пока я уеду? — взгляд у Рюмина странный: так обычно смотрят люди, которые в чем-то сильно разочарованы.
— Готовлюсь, — пространно отвечает Серёжа, выдыхая облачко дыма.
— А если я не хочу?
Бестужев разворачивается к нему.
— Что?
— Ты чёртов
придурок, Апостол, — шипит Миша. — Ничего за своими формулами и звездами не видишь.
А потом он его целует и весь мир взрывается.
Иногда Серёжа все же пользуется в оценке жизненно важных событий общепринятой и куда более современной шкалой Медведева-Шпонхойера-Карника; и вот
это тянет на все двенадцать, потому что их первый поцелуй знаменуется горьким привкусом сигарет, частицами злых искр на языке и молчаливым сожалением.
Муравьёв задерживает дыхание – будто в последний раз перед падением в бездну – и отвечает.
У Серёжи внутри солнечные вспышки, просыпающиеся где-то под ребрами, под ладонями – тепло мягкой кожи, а на губах – несдержанный и потрясенный Мишин выдох. Бестужев льнет ближе, встает на носочки, запуская длинные пальцы в волосы на загривке, и берет на себя контроль: наклоняет Серёжину голову в сторону, другую руку кладет ему на плечо, но всё ещё слишком сильно дрожит не то от холода, не то от напряжения – Муравьёв резко притягивает Мишу к себе и тот мгновенно расслабляется, словно разом теряя все силы в объятиях личного Апостола.
И только в этот момент по его венам огненными всполохами проносится осознание: это же
Миша. Миша, который готов был душу продать за барбариски, который искренне восторгался всем подряд, который абсолютно ничего не смыслил в физике и химии, его родной,
единственный Миша.
Кислорода не хватает катастрофически, но Муравьёв вместо темноты закрытых век видит ослепительные сейфертовские галактики прямо перед собой; Серёжа думает, что с Мишей не нужен никакой телескоп, чтобы увидеть звёзды.
— Это стоило того, чтобы ждать, — хрипло шепчет Бестужев, открывая глаза.
Серёжино сердце замирает, когда он наблюдает за трепещущими темными ресницами, отбрасывающими на щеки слабую тень. Багряный рассвет в единую секунду заполняет всё пространство вокруг них солнечными лучами.
— И как долго?
— Я не назову тебе точной даты, — Миша неуверенно обвивает руками его шею, — и даже года не назову. Ну, знаешь, все мы влюбляемся так, как засыпаем: медленно, а потом вдруг сразу.
— Я
ненавижу эту книгу.
— Я знаю, — Бестужев смеется, пока Серёжа осторожно касается подушечками пальцев ссадины на скуле. — Я тоже, но что-то в этом есть.
— Поэтому всё закончилось…тогда?
— Я не хотел, чтобы ты знал, — со вздохом признается Миша. — Перед тобой столько всего было, и я… Ну, все эти квазары, галактики, туманности, зачем тебе самый обыкновенный мальчишка с какой-то жалкой Земли?
— Ты не был обыкновенным. Только не для меня, — Серёжа сокрушенно качает головой. — Боже, я ведь давно должен был понять…
— Эй, перестань, не надо. — В Мишиных глазах ярко светится нежность – он протягивает руку, и Апостол прижимается щекой к его ладони, зажмуриваясь. — Звездам не должно быть важно, через какие тернии к ним приходят.
— Ты дрожишь, — голос у Серёжи севший, и смотрит Апостол куда угодно, но только не Бестужеву в глаза. — Холодно?
Рюмин утыкается лбом ему в плечо, и это слишком знакомое, родное движение вызывает странный спазм в груди, до боли похожий на неосознанно сдерживаемое рыдание.
— Хорошо, — выдыхает Миша горячим воздухом ему в шею. — Так, как давно не было, на самом деле. Отличное начало нового дня, в…
— Я люблю тебя.
Серёжа даже не сразу понимает, что именно сказал. Короткий выдох Миши стынет у него на коже, и Муравьёв со всей силы закусывает губу, но не жалеет – они и так слишком много потеряли. Всё то, что они преодолели на долгом пути к друг другу – домой – теряет смысл и значение, и всё, что теперь важно – Миша в его объятиях и сведенные в ноль расстояния.
Бестужев хмыкает, отстраняясь: карие глаза подсвечиваются красными лучами солнца, превращаясь в золотую жидкую карамель.
— Я тебя тоже, очень, — и будто даже ветер теплеет, когда Мишины губы складываются в улыбку. — А теперь, господин Муравьёв-Апостол, если вы не возражаете, предлагаю обсудить всё остальное в тепле.
Серёжа переплетает с Мишей пальцы, и это
вовсе не выглядит как «возьми всю мою чёртову жизнь».
***
И неожиданно, это срабатывает. Потому что Серёжа наконец ощущает себя на своем месте, а Миша наконец больше никуда не бежит; они абсолютно точно были предназначены друг для друга, и то, что они
не увидели не осознали этого раньше – упущение их обоих, но больше никто из них никуда не собирается. У них на двоих уверенность в совместном завтра, новые нити, связывающие крепко-накрепко, нежность, переполняющая всё существо; прошлое остается в тёмном тумане, угнетенное прикосновениями родных рук и объятиями, от которых дышится на порядок легче.
И когда Серёжа спускается поздно вечером по ступенькам универа прямо к сияющей Мишиной улыбке и его раскрытым рукам, он чувствует обжигающую сердце влюбленность и ничего больше.
— Замерз? — спрашивает Серёжа, придерживая Мишу за талию и утыкаясь носом в мех на капюшоне. — Извини, что заставил ждать.
— Ничего, — Миша оглядывается по сторонам и берет Серёжино лицо в свои ладони, заглядывая ему в глаза. Муравьёв не выдерживает первым – впивается Мише в губы, заставляя Рюмина даже слегка охнуть под таким напором. Поцелуи отрывистые, но глубокие – они никак не могут друг другом надышаться.
Серёжа украдкой поднимает голову – и звёзды с неба улыбаются ему в ответ.
Они выбирают длинный путь до дома, чтобы пройтись по центру и полюбоваться на призывно сверкающие гирлянды в витринах магазинов, а заодно выпить по большому стакану горячего шоколада. Миша переехал к нему через неделю после того, как они друг с другом объяснились – и сразу же обосновался в его квартире так, будто жил в ней с самого начала.
Бестужев предлагает зайти за фруктами и устроить вечер кино, и у Серёжи ни одной причины отказать, и тысячи – чтобы согласиться. Правда, фрукты приходится нарезать на комоде в спальне, держа нож озябшими пальцами.
— Серёж, оставь, — недовольный и протяжный Мишин тон сам собой вызывает улыбку. — Иди ко мне.
У Бестужева наготове запущенный проигрыватель-проектор, поставленная на паузу заставка Дисней и приглашающе раскрытое пуховое одеяло, поэтому удержаться сложно, но Серёжа оборачивается лишь на секунду и посылает Мише, устроившемуся с родными плюшевыми котом и ежом, почти смущенную улыбку, прежде чем снова вернуться к своему сражению с ножом и яблоком.
Сзади слышится тяжёлый вздох.
— Ну Серё-ё-ё-ё-ё-ё-ёж…
— Иду, иду, — Муравьёв смеется, приближаясь к кровати и передавая Мише огромную тарелку с нарезанными фруктами. — Держи, аккуратнее.
— Ага, — всё так же хмуро соглашается Бестужев; тарелка тут же оказывается на тумбочке, а Серёжа – в крепких объятиях, и только тогда Миша вздыхает спокойнее. — Наконец-то.
Серёжа расправляет пышное, словно облако одеяло, укрывая Мишины голые ноги – Рюмин заполз в постель в одной большой футболке и тёплых махровых носках и грелся примерно час после их прогулки на свежем воздухе.
— Ты это не серьёзно, — заявляет Муравьёв, подсмотрев краем глаза выбранный Мишей фильм на подключенном к проектору телефоне. — Холодное сердце?
— Это вторая часть, — Бестужев звучит так, словно это в корне меняет дело. — И мне здесь больше нравятся песни.
Миша подключает звук и котенком сворачивается у Серёжи на груди, складывая ладони под щеку. Тепло пробирается внутрь, импульсами расходится от солнечного сплетения, отогревая вечно ледяные кончики пальцев, разливает терпкую безмятежность по венам. Муравьёв думает, что если бы Миша был звездой, то непременно одной из Цефеид – Этой Орла, или, может быть, Полярной звездой – беспрестанно в изменении блеска и температуры, но всегда ярких и указывающих верный путь.
— Поля мне похвастался, — сонным, спокойным тоном начинает Миша, повернув к нему голову, — что ты показывал ему метеорные потоки на день рождения.
— Было дело. — Серёжа убирает прядь, выпавшую из челки, с Мишиных глаз. — Персеиды были яркими в том году.
— Понятно, — Бестужев отворачивается обратно к стене и блеклой движущейся картинке на ней, а его челка снова растрепывается. — Какие на мой день рождения будут потоки?
— Июньские Лириды, я думаю. Обязательно посмотрим.
— Расскажи о них, — просит он, сминая в пальцах ткань одеяла.
Миша оказался благодарным слушателем всего научного – не факт, что он улавливал суть хоть чего-то из того, что Серёжа объяснял (а объяснял он сложно, потому что на парах так учили – вы ученые, а не астрологи), но взгляд карих глаз всегда был заинтересованным, мягким и восхищенным – похожим на тот, какой был у Миши, когда Муравьёв решал ему задачки по термодинамике в школе, но теперь к нему примешивалось новое и неизведанное в блеске глаз и взмахах ресниц.
— Их радиант находится в созвездии Лиры. — Серёжа накрывает Мишину руку своей, а потом разворачивает к себе, открывая ладонь. — У Лиры есть дзета – Эррагал, — Муравьёв проводит большим пальцем по Мишиной ладошке, намечая линию. — Ещё есть дельта, гамма – она называется Сулафат, бета – это Шелиак, затменная переменная звезда. — Серёжа завершает правильный параллелограмм, а потом ведет линию в сторону, мимолетно бросая взор на Бестужева: тот внимательно наблюдает, не думая отрываться. — А это Вега – голубой гигант и пятая по яркости звезда на небе. В переводе с арабского значит «падающий коршун».
Рюмин молчит пару секунд. Серёжина ладонь послушно ускользает в Мишины тёплые руки, которые он прижимает к груди.
— Ты удивительный.
Апостол наклоняет голову к плечу, пряча улыбку, и, взяв с тарелки кусочек груши, скармливает его Мише, стараясь не обращать внимания на губы, вовсе не случайно мягко задевающие его пальцы.
На подвижной картинке на стене Эльза сражается с океаном, используя свои ледяные силы. Миша играет подушечками пальцев на Серёжиных костяшках в такт с начавшимися аккордами фортепиано –
несправедливо, что у Эльзы лучшие музыкальные партии, мне больше нравится Анна – и напевает тихое «где же ты?». Муравьёв тоже мурлычет довольно предсказуемый мотив себе под нос, ладонью ощущая сердцебиение в Мишиной грудной клетке. Приятная вибрация голоса обрывается вместе с последними нотами.
Бестужев мгновенно теряет интерес к мультфильму, поближе двигаясь к Серёже и по-хозяйски обнимая его. Оказалось, что спать, когда тебя обвивают всеми конечностями и дышат в шею не так уж плохо, как раз наоборот, – уютно, мягко и тепло, и Апостол, конечно, мог бы пуститься в разъяснения об ускоренной выработке мелатонина, но правда в том, что он вовсе не хочет.
— Расскажи ещё что-нибудь, — просит Миша, устраивая голову у него на плече и убирая звук почти до нуля.
— Не интересно узнать, чем всё закончится? — Серёжа кивает на противоположную стену.
— Я люблю тебя слушать, — Бестужев заглядывает ему в глаза и на недоверчивый Серёжин прищур только улыбается уголком губ и протягивает руку к его лицу. — Нет, серьёзно, ты просто не видишь себя со стороны. Когда ты рассказывал доклады на школьной конференции, мои одноклассницы вздыхали так, что странно, что у них не начиналась гипервентиляция легких.
Муравьёв прикрывает глаза, когда Миша скользяще проводит указательным пальцем по его скуле.
— Ладно, хорошо, — Серёжа переворачивается на бок, и Миша с готовностью укладывается рядом, почти касаясь свои носом его. — Никогда не интересовался, почему кровь – красная, а вены у нас голубые?
— Боже, — Миша смеется и легко качает головой, но понятливо подает ему руку. — Ты такая
заучка.
И это звучит почти нежно.
Серёжа делает вид, что пропускает это мимо ушей, и берет хрупкое запястье в свою ладонь.
— Спасибо. Так вот, это зависит от светового спектра. У красного самая длинная волна из всех цветов, а у синего – самая короткая. А белый свет, под которым мы обычно смотрим на кожу, — Апостол перекладывает Мишино запястье у себя в ладонях и ведет кончиками пальцев по линии вен, — это смешение всех цветов светового спектра с разной длиной волн. Поэтому, когда на кожу попадают длинные красные волны, они проникают глубоко и вещества, содержащиеся в крови, поглощают их. Синие, в свою очередь, не могут проникнуть глубоко, так как отражаются и рассеиваются.
Серёжа переводит дыхание и продолжает.
— Все эти вещества, которые находятся у тебя в крови – кислород, железо, азот – были синтезированы в ядрах умерших звёзд, которые однажды взорвались. И половина кальция в этой Вселенной, — Муравьёв коротко целует выступающую косточку запястья, — поступает от взрывов сверхновых. Так что можно сказать, что ты целиком и полностью состоишь из звёздной пыли. Моя собственная звёздочка по имени Миша.
Апостол поднимает взгляд, и сияние слёз, созвездиями собравшихся на тёмных ресницах, его почти ослепляет.
— Иди сюда, — хрипло зовет Бестужев, притягивая Серёжу к себе. Поцелуй выходит смазанным и слегка солёным, но особенным – таким же, как и каждый их поцелуй.
Миша оглаживает ладонью его плечо, после запуская пальцы в волосы, и укладывается на спину, утягивая Серёжу за собой. Поза теперь слегка двусмысленная, но никто из них даже не задумывается: Бестужев протягивает руки ему за шею и совершенно не протестует, когда Серёжины пальцы находят себе пристанище в постоянном движении туда и обратно от его бедра и до талии. Стоит Муравьёву спуститься губами к яремной впадине, Миша издает совсем уж тонкий стон.
Серёжа отстраняется и, завороженный, ещё пару секунд наблюдает, как Рюмин облизывает губы.
— Ты…
— Уверен, — заканчивает за него Миша, смотря прямо в глаза – способность завершать друг за другом фразы никуда не делась. — Во-первых, я слишком долго мечтал об этом моменте. А во-вторых, каждый астрофизик должен совершить открытие. — Бестужев улыбается. — Я согласен быть открытой тобой звездой. Что думаешь?
— Думаю, что в этот момент все остальные звезды могли бы взорваться, а я бы даже не заметил.
Миша дарит ему весь величественный и безмятежный космос в одно прикосновение – и Апостолу этого достаточно.
ты падаешь мне в руки самой яркой кометой,
конечно я задохнусь,
но разве смысл
не
в этом?
