Мнения

Когда она вспоминала своё детство, перед глазами Ино всплывали только обрывки — вот чуть обшарпанные стены их с Харуно детдома, у дверей которого с приветливой улыбкой их встречает та, которой досталась честь заботится о них в этом жутком месте и имя которой они не удосужились запомнить, однако помнили, что связано оно с чем-то хрупким и нежным. А ещё они помнили, что доброй, не по-человечески ранимой и уступчивой «матери» можно верить — что бы она не говорила и что бы не говорили про неё. Ну, что ж, теперь нет ни «мамы», ни лживых слов успокоения. Между тем раскуривая противную сигарету, запрещённую ей уже более, чем десятками человек за исключением двоих, самых ей дорогих — Сакуры и «матери», мотивирующих это как «Раз хочется, значит, так надо» — Ино, горько усмехнувшись, спрыгнула с подоконника, подняв за собой оставшийся пепел. Окурок полетел в пепельницу, остановившись а полпути и, упав на каменную лестницу, потухнув. Блондинка, съехав по перилам на первый этаж, тихо прошмыгнула в свою комнату, приотворила дверь, бросив свет от лампы на подругу, тем самым заставив ту зажмурится и продолжить созерцать свой сон. Яманако достала из-под кровати свою сумку с вещами и заранее заготовленное письмо для Сакуры — бумажку в клеточку, исписанную каллиграфическим почерком блондинки и ужасно смятую. Закинув сумку на плечо, Ино без особого сожаления затворила за собой дверь и уложила записку на тумбочку подруги — чтобы та сразу поняла суть происходящего и больше не волновалась понапрасну. С самыми светлыми мыслями Ино направилась прочь за территорию дрянного детдома, столько лет связывающего её руки за спиной и вырывающими её крылья, которые готовы были пробиться из-за спины и взмыть с Яманако ввысь. А ещё она шла к безграничной свободе. К тому, чего не было ни с «матерью», ни с Харуно; туда, где можно было решать всё самостоятельно и без надзора; туда, где, по её личному мнению, сбывались все мечты и самые заветные желания… Но реальность оказалась другой — серой, беспробудно ужасной и безысходной. Эта сука свобода отнимала у блондинки гораздо больше, чем жалкий детдом; свобода заставляла делать её то, о чём приходилось жалеть. А ещё она учила её врать, заставляя Ино думать, что если она будет лгать всем подряд — это, в конце концов, её спасёт. Но слова не могли омрачить разум свидетелей, ясно запечатлевших её с окровавленным ножом в одной руке и безымянном пальцем во второй. В тот день всё пошло прахом. Она впервые за неделю пошла в бар — и ей плевать было, что на улице вечер понедельника — и начала пить. Пила она неумело и из-за всего, из-за чего могла — от безысходности своего положения, от вечно поворачивающийся к ней задом судьбе, от своего принуждённого лицемерия… и из-за «матери» с «сестрой». Она клялась бармену, кивающему словно китайский болванчик, что ожидала от свободы иного поворота сюжета, что не думала о таких последствиях, что хотела всё вернуть. А после она ушла, не приметив идущего следом за ней широкоплечего бугая, выше её больше, чем на голову. Он прижал её к стене, начал запускать свои похожие на обезьяньи ручище в её грудь и задний проход, всё же на крайний случай удерживая правой рукой блондинку. Она понимала, что вряд ли освободится, но, когда увидела на пальце бугая след от обручального кольца, взвилась. «И ты спокойно лапаешь меня везде, где пожелаешь, когда дома тебя ждёт прекраснейшая жена? Может, даже дети… И ты так не волнуешься?» Она тянула время своей казни очень умно, как ей казалось, и упускать возможность проучить этого сукиного сына не хотела. «Нет, с чего бы мне, да и тебе в частности, дрожать? Разве что от возбуждения…» — запускал руку по колену всё выше и выше, стараясь дойти до пика. — " Давай же, детка… Не расстраивай меня, жена беременна, сама понимаешь». И тогда она, проклиная всё на свете, прижалась к нему всем телом; прижалась к этой грязной горилле, ощупывая каждый закоулок его одежды и расценивая это по-своему, правильно. А он, возбуждаясь, хотел начать срывать с блондинки одежду, как внезапно почувствовал у себя под рёбрами ворочающийся раскалённый обрезок. Он свалился на асфальт, не понимая происходящего и не в силах закрыть глаза смотрел на яростную Яманако. Она крепко сжимала нож в руке, перепачкавшись в крови, и говорила: «То есть из-за того, что она ждёт ребёнка, вознамериваясь осчастливить тебя, ты направо и налево ей изменяешь, ублюдок?! То есть, тебе нисколько не важна семья?!» Она приблизилась к этому куску дерьма, как мысленно прозвала «папашу», и ожесточённым взглядом ввинтилась в него. И тот уже был уверен, что девчонка шутит, просто сбежала из псих-больницы и рассмеётся, как это делают все психи — надрывно и нервно. Но нет, она, незаметно для него, приблизила нож к его пальцам и, что есть духу, резко опустила его. По кварталу разнёсся крик, за ним ещё и ещё… Потерпев неудачу, Ино всё опускала и опускала нож, пока бугай не удостоил её чести заткнуться, а палец — безымянный, на котором должно было уже этой ночью покоится кольцо — валяться в стороне. И она хохотала от души — искренне и звонко, с ноткой лирики и мелодичности; не так, как психи. А теперь она сидела наедине с ним, ведя разговор о себе и своей жизни, закинув ноги на его письменный стол и куря. Он стал тем третьим, кто разрешил ей портить своё здоровье; он беспрекословно удостоверил её в правильности решения курить, после чего достал свою пачку и мгновенно присоединился к ней. Они сидели друг напротив друга. Она будто изливала ему свою полную грешных закоулков душу, будто проводила маршрут по карте своей души; он молча слушал всё, что говорила ему Яманако, лишь изредка понимая, что стал случайным туристом в её сердце. А ещё ей нравился пейзаж, царящий в кабинете Шикамару — разбросанные какие где подшитые папки с делами о кражах и убийствах, грязная чашка от кофе, его усталые сонные глаза… Для неё такая атмосфера была по-своему уютной. Ей нравилось слушать его редко появляющийся в промежутках голос и то, как он с ней говорил — даже хоть и мысленно. — Ты ведь понимаешь, — говорил он ей, смотря прямо глаза в глаза. — Если за тобой не приедут, я не смогу тебя оправдать. И что прикажешь делать? — Можешь меня не оправдывать, — фыркнула она, в глубине души довольная собою, изображая на лице полную меланхолию. — Но я не хочу, чтобы Сакура здесь была… — А откуда ты? — спрашивал он, сверля её изучающим взглядом. — Из детдома, из захолустной дыры, которая могла превратить меня в человека, но которую я покинула… * * * — Почему вы меня к ней не пускате?! — кричала, пытаясь отмахнуть флегматичного Нара в сторону Харуно. — Она для меня сестра! — Жаль, — говорил, поворачиваясь спиной к обладательнице розовых волос, Шикамару, — но для неё вы уже не сестра, а детдом — всего лишь сбившее её с пути истины место… И он хлопнул дверью так, что Яманако посмотрела на него затравленным взором. Она уже была ему благодарна за то, что эту её полоумную подругу детства сюда не пустили… А он был благодарен ей за такую возможность — не хотелось бы ему прощаться с ней, что бы она не говорила и что бы не говорили о ней.