Неудачный эксперимент

. . . Бурах вбивался в желанное тело, рычал в перекат плеча и целовал, испускающие вместо стонов смех, губы. Дорвавшись до желанного, из своих медвежьих лап он не собирался отпускать всю ночь спутницу. Выласкивал каждый сантиметр кожи, пропуская и не затрагивая синяки и зарубцевавшиеся шрамы, выглаживал с нежностью тонкую талию, обычно скрытую за рубашкой и жилетом, выцеловывал линии на плечах, руках, груди. А Даниэла все громче смеялась, подставлялась под руки, цеплялась пальцами и царапала короткими ногтями плечи и спину гаруспика, тянула поцеловать на себя. Вся резкая в речах, слегка надменная, и сейчас, то резко выгибалась в пояснице от неожиданно глубокого движения, то смотрела на Артемия своими невозможными глазами сверху вниз. — Пусти, — прошептал Бурах на нежно розовеющее ухо, чувствуя приближающийся оргазм. Но ноги на талии сомкнулись только плотнее, не давая отстранится. — Не дури, отпусти, — приподнимается на локтях Артемий, но Даня берет его лицо в свои руки. — Я все равно не могу иметь детей, — выдохнула ему прямо в губы и рассмеялась. Если до этого в смехе Артемий слышал ноты облегчения, искренней радости и удовольствия, то теперь слышал только какофонию подступающей истерики. Первый оргазм с Даней он ожидал не такой. Расслабленно теплый, с искренним удовольствием — таким он его видел в своих мыслях. Но получил лишь измученный и больной, на грани перевозбуждения, режущий скальпелем по линиям нервов. Не прошло и пяти минут, как с ворчанием бакалавр скинула с себя Артемия, поднялась с кровати и выхватила портсигар из приоткрытого саквояжа. Оттуда только часом ранее она достала флакончик с маслом, памятуя о собственных особенностях. Короткая вспышка у самого кончика сигареты и тонкий табачный дымок заструился по комнате, щекоча нос своим терпким запахом. Артемий смотрел на обнаженную белую спину уже точно своей женщины. Даниэла открыла окно и встала прямо напротив него, обнаженная, не думающая даже о том, что с улицы ее вообще-то такую — растрепанную, голую, со следами засосов по всему телу — могут увидеть. Натянув хотя бы свои штаны, Бурах подошел к ней и остановился за спиной. Провел рукой по черным длинным волосам, которые по обыденности завязывались в низкий хвост, удивился редким и едва заметным белым единичным волоскам то тут, то там. Раньше он не обращал на них какого-то внимания. Уткнулся ласково носом в шею, вдыхая запах: табак, порох, и хлор со спиртом которым обрабатывались все медицинские инструменты. Молчание затягивалось, но что-то подсказывало менху — сейчас не время расспрашивать. Она сама расскажет, даже не слыша вопроса, но верно угадывая его мысли. Расскажет, когда соберется с духом. Когда первые слова падают камнями с зацелованных губ, Бурах в нервном движении кладет Дане руку на талию, хочет притянуть к себе и закрыть. Закрыть от всего мира — То был неудачный эксперимент в моем студенчестве, — Даня затягивается и выдыхает с задержкой горький дым. — Крышу сорвало вдали от родных. А ты знаешь, чего стоит аборт. Бурах молчит. Сжимается только его рука на талии. И чувствуют чуткие кончики пальцев одну совсем незаметную оборванную линию, идущую от Дани. Аборт, значит… — Карьера и учеба под угрозой. Мне ребенок был не нужен, — продолжает бакалавр почти равнодушно. И Артемий как-то совершенно справедливо сердится на нее. Как можно? Это ведь…маленькая жизнь, будущий человек, новая линия в этом бесконечном переплетении. Но злость утихает, когда невозможные орехового цвета глаза смотрят на него с выжиданием. И его не обманет эта растягивающая губы ухмылка. Он то видит. «Что, даже после такого примешь меня любой?» — Ты сделала так, как посчитала нужным. А дети у нас и так есть. Если что, ощутить радость материнства с тем же Спичкой и Мишкой сможешь. — У нас? — насмешливо звучит. Но за этим нет напряженности. Даниэла откидывает голову на могучее плечо и усмехается, невозможно усмехается, последний раз втягивая отравляющий дым. — У нас, — уверенно отвечает Бурах. Подхватывает свою столицу под бедра, сцеловывает с губ горечь вовсе не табачную, относит обратно на теперь их постель, и даже не знает. Не знает, что через пару месяцев в него будут летать ценные бумаги и книги, что разрушенный Многогранник позабудется, потому что его сможет затмить проблема более насущная. Не знает того, что Даня будет трястись и огрызаться вдвое сильнее и больнее, чем в первое время их знакомства. Не знает, что одним утром ощутит новую, перекрывающую старую и оборванную, линию, идущую от них с Даней. И не знает, насколько будет счастлив, прижимаясь щекой к их чуду, покоящемуся в округлившемся животе. К их персональному чуду, которое даже чертов Многогранник никогда не смог бы воплотить.