Бег времени. Тысяча семьсот.

Вы знаете, что такое смерть? Я знаю. Это не когда врач выносит смертельный приговор, не когда твое сердце останавливается от старости и не когда в тебя попадает дробь от кремневого мушкета. Смерть – это когда тот, ради кого ты живешь, умирает у тебя на руках, это невозможность сделать что-то, а лишь смотреть, как алая вязкая кровь твоего смысла жизни заполняет ее пробитые легкие и не дает вздохнуть, как она утекает и утекает. Смерть – это тишина сердца. Тогда умерла не только она, но я и Бенедикт умерли тоже, оставшись существовать в наказание… Нельзя так любить женщину. А мы любили. В детстве я боялся темноты и того, что она скрывает. И в ту ночь темнота добралась до нас, она вывела всех своих бесов и чудовищ, послала чертей, обрушила огонь и пепел, а потом накрыла, будто саванном, придавив безмолвием, безнадежностью, скорбью и адской болью. Я плакал, заклинал, чтобы она не оставляла меня, зажимал руками рану, хотя и знал, что это все бессмысленно. Гвендолин. Имя – звук колокольчиков или удара сердца. Гвен-до-лин. Даже когда не смог ее вернуть, когда она замерла в своей вечности, я все еще свято верил, что сейчас умру вместе с ней. Но мое злое и глупое сердце стойко переносило боль. А рядом ее тело оплакивал другой, подвывая и раскачиваясь. Он оплакивал Шарлотту. Его сердце билось другим именем, но тем же человеком. Какой садистский юмор у судьбы. - Прости, что прервался… - глухо извинился я и продолжил чтение с прерванного места. Джульетта Не двигаясь, святые внемлют нам. Ромео Недвижно дай ответ моим мольбам. (Целует ее.) Твои уста с моих весь грех снимают. Джульетта Так приняли твой грех мои уста? Ромео Мой грех… О, твой упрек меня смущает! Верни ж мой грех. - Когда же ты мне отдашь все мои грехи? А, Белоснежка? – я нагнулся к милому лицу, вглядываясь в ее черты. Все также бездвижна и спокойна. Ну, ничего, я буду ждать. И снова коснулся ее длинной темной пряди волос, которую я всегда тереблю, играюсь, наматываю на палец, любуясь чернотой и шелковистостью локона и синеватым отблеском. Монитор зеленоватой молнией и монотонными сигналами говорил, что ее сердце бьется. Бьется против всех законов физики, медицины и жизни в целом. Но я знал точно, что в ту ночь Гвендолин была мертва. Ее глаза, смотревшие куда-то в небытие, туда, где нет нас, но уже есть она, не могут присниться или быть моим бредом. Я помню, как дрожащей рукой их закрыл её муж, навсегда заперев их синеву и морскую пучину. Где-то вдалеке кричали и выли люди, оплакивая погибших, где-то далеко шло какое-то движение. Мы ничего не видели, мы горели в своем аду. Разве не видите, сколько пепла после нас, и какой горький дым стелется туманом по земле? Джульетта Вина с тебя снята. Кормилица Синьора, ваша матушка вас просит. (Джульетта уходит.) Ромео Кто мать ее? Кормилица Как, молодой синьор? Хозяйка дома этого ей мать — Достойная и мудрая синьора. А я вскормила дочь, с которой здесь Вы говорили. Кто ее получит, Тому достанется и вся казна. (Уходит.) Ромео Дочь Капулетти! Так в долг врагу вся жизнь моя дана. Я почувствовал, что мое время в 18 веке кончается. Неужели я уйду вот так? Оставив ее, как и тогда. Не бывать такому. Только не теперь. Терять в сущности уже нечего. - Отдай ее мне… - обратился я к Бенфорду, который невидящим взглядом смотрел поверх ее головы и прижимал такое хрупкое тело, которое стало цвета мраморных статуй ангелов. Кровь Гвендолин была повсюду, только не в ней, будто она окрестила нас ею. – Отдай, Бенфорд, отдай ее мне… Бенедикт словно не слышал меня, но я видел, как он замер, прекратив убаюкивать умершую. - Что мне остается? У тебя была с ней целая жизнь... Ты был ее мужем… А я? Моих воспоминаний не хватит. Я плакал и шептал, умоляя соперника и брата, стоя на коленях. - У нее должна была быть жизнь там, со мной… не здесь… Там ее мать, семья – они все еще ждут ее живую. Отдай им дочь, чтобы они смогли ее похоронить… - мой голос сорвался, не способный принять тяжелую участь. Тяжкую ношу знания, что все закончилось. Ее жизнь закончилась. Все четче было ощущение конца. Меня накрывала паника. Мой голос уже не шептал, он срывался в ужасе, что не успею. - Отдай мне ее тело. Умоляю. Прошу… Она погибла ради тебя, она доказала тебе свою любовь. Что тебе еще надо? А? Я видел, как на его иссохших щеках с запекшейся кровью снова катятся слезы. Он слышал меня. Но не хотел отдавать тело. Как я его понимал! Но мне оно было нужнее. Бенедикт заторможено поднял левую руку Гвендолин: ее белые тонкие пальцы, словно вырезанные из камня, смотрелись пугающе в красно-черной ладони графа. Он поднес кисть девушки к своему рту, целуя своими сухими губами. После чего из последних сил снял кольцо с руки жены, зажав в ладони, и ссутулившись, как старик, сидел, опустив безжизненно руки и отвернувшись от меня. Тогда я понял, что победил в последний раз. Какая страшная награда, но какая бесценная. Я дрожащими руками перетащил с его колен тело Гвендолин и прижал к себе, как только что прижимал ее муж. Может даже сильнее. - Спасибо, - прошептал я, чувствуя, что меня уносит в 21 век из ада 18-го. Бенволио Идем. Забава славно удалась. Ромео Боюсь, моя беда лишь началась. Резкая тишина. Словно я действительно вернулся с того света: свежий воздух, ни пепла, ни гари, ни воплей и стонов, другое небо, середина дня. Дул сильный зимний ветер, качая деревья, заставляя их шипеть на него, каркали вороны, над головой распростерлось серое, тяжелое, бесцветное небо, которое словно вобрало в себя весь дым 18 века. Может, оно и так? Может облака – это эхо пожарищ. Рядом темно-серой скалой насмехался Манор Хаус, будто не его только что сожгли. Здание злобно смотрело на меня своими темными башенками, статуями химер и чернотой застекленных окон. - Будь ты проклят, - прошептал ему, сжимая крепче холодное тело девушки. Меня трясло от промозглого ветра, ведь на мне кроме легкой рубашки и брюк ничего не было. Это все зима виновата во всем. Это все Январь с его северным снегом, инеем на окнах и остекленевшими голубыми глазами. И если я умру от холода, буду только благодарен судьбе. Я не помню, сколько времени прошло, прежде чем меня нашли вместе с телом Гвендолин. Помню, что я любовался мертвой красотой, ощущая лишь мороз, и как ее волосы взвиваются от каждого порыва ветра, иногда попадая мне на лицо и губы. Я помню, как отдирали мои пальцы от ее тела, как я не давался, шепча ее имя, как чужие руки отобрали ее и уносили от меня, как тонкое ночное платье трепетало на ветру, обнажая ее израненные в саже босые ноги. Стойте! Отдайте. Не надо… Капулетти Нет, уходить не думайте, синьоры. Хоть ужин кончен, мы кое-чем закусим. Идете все же? Ну, благодарю, Благодарю вас всех. Спокойной ночи. — Подайте факелы! – Ну спать, так спать. О, черт возьми, и в самом деле поздно! Пора в постель. - Читаешь «Ромео и Джульетту»? – голос медсестры вырвал меня из страшных воспоминаний, которые я проживал каждый день, каждую секунду, благодаря коим состарился в душе. – Молодец! Правильно делаешь. Она сменила пакет лекарств в капельнице у Гвендолин. - Я приверженец теории, что люди в коме слышат нас. Тем более это даже научно доказано. - Белоснежка любит Шекспира? – она по-доброму улыбнулась. Именно медсестры прозвали Гвендолин - Белоснежкой , а меня - Очаровательным принцем. Правда, сколько бы я не целовал Гвен, она все не пробуждалась от злых чар. Может, я не тот принц? - Не знаю… - я действительно не знал многое о той, кого любил. И боялся, так и не узнаю. – Мне кажется, все любят Шекспира… - Скоро уже четыре часа будет? Ты ведь всегда уходишь в это время. - Да, мне нужно будет идти. Но завтра приду снова. - Я знаю, - рассмеялась медсестра. Уж она-то и остальной медперсонал видели, сколько я времени проводил в больнице. Если бы не чертова учеба и каждодневная элапсация. Даже миссис Грейс столько не проводила у кровати дочери, как я. Теперь весь мой смысл заключен в палате центральной больницы Лондона возле койки, где вот уже две недели беспробудно спала моя принцесса, подключенная к куче аппаратов жизнеобеспечения. Я так и не понял, как оказалось, что она заставила свое сердце снова биться. Может Гвендолин так сильно любит меня? Если ради Бенфорда она умерла, то ради меня воскресла? Я захлопнул книжку, заложив лист, чтобы продолжить чтение завтра. - Как твое плечо? – поинтересовалась медсестра. Тогда, в пожаре, меня ранили достаточно сильно, но все это было пустяком. - Заживает, - я дернул плечами, как будто это не стоит внимания. По официальной версии, мы с Гвен были в обычном пожаре, а не на бойне Сен-Жермена: я повредил плечо о стальной прут в заборе, когда выбирался из дома, а девушка ударилась головой и впала в кому. На ее теле смертельных ран не обнаружено, легкие снова были целы. Правда врачи все еще мучились вопросом, откуда в горле у девушки была кровь, сначала ссылаясь на внутренние разрывы, которые так и не были обнаружены. Зато у нее было очень много порезов, сильных ожогов, которые уродовали ее прекрасное тело и медленно заживали. Положив книгу на тумбочку рядом с моим букетом белых лилий, я наклонился и поцеловал Гвендолин в лоб, проведя рукой по ее волосам и почувствовав их мягкость, и прошептал ей в ухо, чтобы посторонние не слышали: - Завтра приду, моя Белоснежка. Обещаю. Только жди. А что еще у нас оставалось теперь? У меня надежда, что рано или поздно она проснется, а у нее - дождаться, что когда-нибудь я буду рядом с ней вовремя. _____________ Иллюстрация к главе: http://radikall.com/images/2014/03/28/WCXcl.png