Бег времени. Тысяча семьсот.

Я не был мертв, и жив я не был тоже; А рассудить ты можешь и один; Ни тем, ни этим быть — с чем это схоже." Данте Алигьери. Божественная комедия Утро началось со звонка будильника. Снова. Опять. Кажется, кто-то поставил дни на повтор. Я уже заранее знал свой план на сегодня: кухня, кофе, скудный завтрак – университет – несколько часов анабиоза в своих мыслях – больница, Гвен, ощущение незыблемости и хоть какого-то смысла – Темпл, элапсация – дом и снова ожидание больницы. Правда, иногда я сбегал с лекций или, если это были выходные, на весь день до элапсации зависал в больнице, порой прячась от глаз ее родственников. Мне начинали надоедать их взгляды, говорившие «что ты тут делаешь?». У всех давно возникло ощущение, что я там прописался и, будь моя воля, переехал бы в палату к Гвендолин. Но говорить это вслух никто не осмеливался, а если и подавали голос, как леди Ариста, я делал безразличный вид и не слушал. И все-таки, чтобы не давать им повода закрыть мне путь в палату (я этого страшно боялся - неужели еще способен бояться?), уходил в больничное кафе или шатался по этажам, предупрежденный сиделкой на этаже, что сейчас нагрянет родственник Гвен. Моя рука еле-еле заживала, потому что я постоянно забывал про рану и задевал ее, отчего она каждый раз кровоточила. А доктор Уайт каждый день возмущался моим равнодушием к себе и тому, что я постоянно сам обрабатываю рану, игнорируя его. Он и теперь, только завидев меня в Темпле, тащил на обработку швов и перевязывание. Сны мне сниться перестали. Я же говорил, что умер? Покойникам сны не снятся. Их поглощает чернота. Правда, иногда пробивается в этой пустоте какая-нибудь деталь из воспоминаний: как я скакал на коне и видел взрывающийся дом, Гвен на холме и ее последний извиняющийся взгляд, перед тем как вбежать в полыхающий дом, страшная рана, представшая моему взору на ее груди, когда я разорвал ткань платья, обожжённые босые ноги девушки, кисть в руке Бенфорда. Все это - яркие, пульсирующие болью картинки, не более, но не сны. Сегодня, сидя на лекции и слушая занудные речи профессора, в тетради я рисовал своих чудовищ и демонов, чтобы хоть как-то отвлечься. Внезапно дверь аудитории открылась и на пороге появилась Джоконда. Выглядела она не очень: какая-то растрепанная, напряженная, осунувшаяся с большими кругами под глазами - кажется, она не высыпается. Извинившись за опоздание и выслушав тираду от профессора, что прошла уже половина лекции, а ее где-то носило, он позволил ей пройти и сесть. Она прошмыгнула на свое место и замерла. Это было так не похоже на Джулию. Я разглядывал девушку, пытаясь понять, что так изменило её, но она тут же поймала мой взгляд и испуганно уставилась на меня, будто не узнавала. Взгляд безумной… На мгновение стало не по себе, и я тут же в смущении отвел глаза. Может, что-то случилось? Нужна помощь? Почему ранее дерзкая и самоуверенная Джоконда превратилась в пугливую девушку, пытающуюся быть незаметной? В этот момент, я осознал, что в череде дней, поглощенный своими воспоминаниями, давно ее не видел в университете. Кажется, с тех пор как произошел пожар… Забавно, как распорядилась судьба. Портрет, оставшийся, как воспоминание о Гвендолин для Бенфорда, безжизненное полотно, отголосок ее жизни, хранится сейчас у Джоконды. А мне достался оригинал, лежащий в коме. И тоже безжизненный, и тоже отголосок… Звонок с пары прозвенел резко и пробуждающе. Поблагодарив за внимание, профессор с царским хладнокровием и британской медлительностью вышел из аудитории. Я снова взглянул на Джоконду, которая сидела и смотрела отсутствующим взглядом, незамечающая ничего вокруг. - Джулия? – при звуке своего имени, она вздрогнула и резко обернулась. Но, увидев меня, расслабилась и смущенно посмотрела на свои руки. Проследив взглядом, я увидел на них синяки. - Привет! Как дела у тебя? – говорил я без энтузиазма, тихо, немного сиплым голосом – это отголоски пожара, когда рыдал и кричал одно единственное имя, глотая пепел и клубы горького дыма. (В первые дни, очнувшись в своей палате после транквилизатора доктора Уайта, введённого мне у Манор Хауса, когда я пытался в безумии отобрать у Хранителей тело Гвен, я не мог говорить совсем. Именно там, в палате, когда больше всего хотелось покончить с собой, скорбным голосом мне рассказали, что девушка в коме. Я не верил им. Думал, что они лгут, пытаясь скрыть ее смерть, пока сам не набрел на палату Гвендолин, где толпились ее родственники и некоторые из Хранителей. Помню - стоял, молчал и не верил своим глазам.) - Хорошо, - безликий ответ безразличным голосом. – А у тебя? Я вздохнул в поисках нужного ответа, но ничего не придумал: - Тоже в порядке… - повисла неловкая пауза. – Давно тебя здесь не видел, ты где-то была? - Да, неделю жила у бабушки. Приехала позавчера, - она как-то странно поежилась и сжала на руке синяк. Только сейчас заметил, что форма синяка соответствовала отпечатку руки, как будто кто-то ее сильно схватил за запястье и пытался сломать – иначе, след не остался бы. - Хочешь кофе? Я угощаю, - мне почему-то не хотелось отпускать Джоконду, которая своим потерянным видом поднимала жалость в моей душе – давно забытое чувство. Она молча кивнула, и уже через несколько минут мы уже сидели в кафе напротив университета, смотрели в окно на падающий снег и оживали от глотков кофе. Джулия расслабилась, словно что-то ее отпустило, и с легкой полуулыбкой пила свой капучино. Только в этот момент я заметил, что девушка все это время нервничала, а сейчас почувствовав себя в безопасности, черты ее лица смягчились, даже ее орлиный нос и тонкие губы не отталкивали своим не совершенством. Впервые в жизни Джулия мне казалось милой и симпатичной, хрупкой и ранимой. Она сделала попытку завести беседу. - Ты весь в ссадинах. Что с рукой? - Побывал в огне. В пожаре… А у тебя что с рукой? Она одернула край кофты, попытавшись скрыть от взгляда синяк. - Пустяки. - Как твой отец? Нашел еще какой-нибудь раритет? - Нет, - потом помолчав, словно взвешивала все «за» и «против», продолжила. – Отец хочет продать портрет Гейнсборо. Я напрягся. Перед взором замелькали образы Гвендолин: на портрете, на суаре поющая со мной, убегающая в пожар, мертвая, подключенная к аппарату. - И кому же? - Не знаю. Какому-то учителю истории… - С каких пор у нас учителя стали получать зарплаты, чтобы покупать антиквариат? Джулия безразлично повела плечами. - Мне все равно, кто он… Лишь бы купил! Если честно, я не понял ее желания избавиться от знаменитого портрета. Но решил быть тактичным и не спрашивать. Мало ли какие отношения у нее с отцом? Ведь откуда-то синяк на ее руке появился. - А можно мне посмотреть на портрет перед продажей? - она опять повела плечами, движение, которое можно было расшифровать «в чем проблема-то?». – А когда? - Все равно. Хоть сейчас, – ее голос звучал глухо, будто это ответ на смертельный диагноз. Да что с ней такое? - Хорошо. Сейчас, так сейчас, - ответил я, доставая телефон, чтобы вызвать такси, в то время как Джулия снова безразлично уставилась в окно. День сегодня был безрадостный. А какие сейчас могут быть дни в январе, когда ветер и мороз усиливаются с каждым днем? С Темзы тянуло ледовитым, колючим, пронизывающим ветром. Улицы были серые и безликие, как и зимнее небо, постоянное затянутое облаками. В этом году часто шел снег, который пеплом сыпался с неба, либо старался льдинками попасть в глаза и сердце, чтобы навсегда отдать людей во власть Снежной Королевы. Ты уже составил слово «вечность», Кай, поэтому сиди и мечтай о Герде с весной. Мы стояли перед особняком баронов Скайлз – дом Джулии. Я уже был тут однажды, в прошлой жизни, сопровождаемый Хранителями Темпла. Тогда я впервые узнал, где моя Гвендолин и кем она стала. Дом был всё также прекрасен, как и в прошлый раз, олицетворяя всю красоту викторианского стиля. Только он сейчас напоминал Манор Хаус при моем возвращении: какой-то пугающий своей темнотой внутри, словно это дремлющий опасный зверь. Снег все так же плавно спускался с неба, обелив все дорожки, покаты крыш, клумбы и кусты. Как будто мир не знал ярких красок, сплошной монохром с синеватыми оттенками тени. Подойдя к двери, я толкнул ее. Она легко поддалась, впуская нас. Я задержался у двери, пропуская хозяйку внутрь. Но Джулия мялась у порога, будто это был не ее дом. - Знаешь, я не пойду. Снаружи подожду, - она махнула куда-то в сторонку. Проследив за движением, я увидел спрятанную в кустах скамейку с черной витиеватой спинкой, засыпанную снегом. Странное желание, если честно! Потому что на улице холодно и шел снег, плюс сидеть на мерзлой скамейке не особо приятно, нежели быть в доме. Видно нежелание входить внутрь имело особые причины для Джулии. - Хорошо. А как мне попасть к портрету? Меня проводят? - Нет, слуг нет сейчас. Многие в отпусках, да и мажордом уволился недавно… Портрет все там же, в галерее, ты найдешь, - она говорила и при этом отступала назад, словно ей не терпелось убежать или быть подальше от входной двери. - А как же сигнализация? - Она не работает, - Джулия уже была в футе от меня, продолжая пятиться, чтобы уйти к скамейке. - Но… - начал было я в недоумении. Но видя, как хочет девушка скрыться, решил не продолжать. Странно всё это. Очень странно. Дорогой портрет стоит без сигнализации в пустом доме с открытой дверью – бери и уноси. И полное безразличие хозяйки к нему. Что это? Беспечность? Я вошел вовнутрь. Обстановка была как и тогда, только без слуги у двери. В доме царил полумрак и тишина, прерываемая завыванием сквозняка. Ощущение нежилого дома не оставляло меня, что было весьма странно. Не теряя времени, я двинулся в сторону галереи, проходя по коридору с большими окнами до пола; заглянув в них, я увидел сидящую неподвижно Джулию на скамье в саду, с отрешенным видом разглядывающую свои руки. Двери в комнату галереи были закрыты. Я плавно нажал на ручку, и дверь поддалась, показывая темноту комнаты, в которой были завешены все шторы. Впустив свет из коридора во мрак помещения, я нашарил на стене выключатель, и через секунду всё озарил электрический свет хрустальной люстры под потолком. В комнате был застоялый воздух, будто сюда давно никто не входил. Такое ощущение, словно в доме недавно кто-то умер: слишком тихо, слишком скорбно, слишком отсутствующе. Обстановка в комнате как-то поменялась, но как я не понимал - не хватало каких-то вещей. У дальней стены безмолвно стоял мольберт с картиной, накрытый плотной бордовой тканью. Портрет словно спал в ожидании, что его разбудят, как и его модель, лежащую в глубоком сне за несколько миль отсюда. Я медленно подошел к холсту. Чувство, воскресшее в душе, пробудило в моем сознании воспоминание: Бенедикт с невидящим взглядом, сидящий на коленях и прижимающий труп Гвендолин, раскачивается из стороны в сторону. Это настолько живо предстало перед глазами, что, казалось, я снова почувствовал этот удушающий запах гари. Собрав всю волю и остатки душевного спокойствия, я медленно потянул ткань на портрете и она тихо, лаская холст, стекла на пол, показав взору Гвендолин в платье 18 века с шалью в руках. В душе я оплакивал нас кровавыми слезами. Не суждено троим быть счастливыми, обязательно кто-нибудь во всех уравнениях жизни оставался в одиночестве, со своим мертвецом на руках. Жизнь разорвала, растерзала нас, бросив калеками на выживание. Мы - уже простейший вид организма, не люди. Осторожно коснувшись кончиком пальца изображения, почувствовал гладкость линий и виртуозность рельефного мазка мастера. А глаза у девушки синие-синие... Дано мне в них еще раз заглянуть? Чтобы вспомнить, чтобы не забывать, чтобы ожить снова. - Здравствуйте, графиня Шарлотта Бенфорд, - прошептал я ей, глядя в лицо любимой. - Это всего лишь я. В комнате действительно пахло гарью. И это уже не казалось воспоминанием или игрой разума. Оглядевшись по сторонам, я не увидел ни намека на дым, к тому же пожарная сигнализация молчала. Резкий звук напугал меня, заставив подскочить на месте – у меня в кармане орал мобильник, срывая криком Green Day всю таинственность с дома и комнаты. Я ухмыльнулся своему взвинченному нервному состоянию, доставая из кармана мобильник и, не глядя, нажимая на входящий сигнал. - Алло? В трубке стоял страшный треск. Что-то среднее между шипением рации, сильным дождем и каким-то грохотом. Сквозь все это прорывался женский голос, который было не разобрать. - Алло! Вас не слышно! Алло? – я зажал ухо пальцем, сосредоточившись на женском голосе, чтобы разобрать хоть слово. – Алло! Я не слышу. Но тут в трубке четко прошептали «прости», словно кто-то стоял возле меня. И я уронил трубку на пол. Меня прошиб липкий холодный пот. Я чувствовал, как шевелятся волосы на затылке от ужаса. Телефон возле моих ног черными буквами на ярком дисплее показывал абонента.

ГВЕНДОЛИН ШЕФЕРД

Из трубки все также доносился страшный треск, который теперь напоминал шум горящего Манор Хауса. Я стоял в нерешительности и в панике, не зная, что делать. Собрав остатки смелости, дрожащей рукой, потянулся к мобильнику, чтобы поднять. Но стоило поднести руку к телефону, как аппарат тут же замолк и погас, показывая теперь лишь черную стеклянную поверхность экрана. Что это было сейчас? Я рассматривал мобильник в руке, словно впервые видел его. Как это возможно? Может, кто баловался? Но я слышал ее голос, как тогда на холме… В эту самую секунду ощутил тяжелую напряженную тишину и некое движение за спиной, словно кто-то стоял сзади и прожигал своим взглядом мне затылок. Медленно, мысленно готовясь к бегству, в дичайшем ужасе обернулся и натолкнулся на пронзительный взгляд голубых глаз портрета. Гвендолин с картины смотрела на меня, как живая. Я почувствовал, как зашевелились волосы на голове, а тело покрылось мурашками. Меня охватил какой-то первобытный животный страх, потому что я не мог отвести взгляда от картины. Я стал пятиться назад. Сделав пару шагов под хищным взором портрета, который словно внимательно следил за каждым малейшим действием, я резко развернулся и практически бегом направился к выходу. Но стоило мне подбежать к двери, как она с ужасающим грохотом закрылась передо мной, что посыпалась штукатурка с потолка, будто кто-то с той стороны захлопнул ее с нечеловеческой силой. Ужас был уже не сдерживаемым, я терял остатки самообладания: мое сердце билось с бешеной скоростью, в ушах стоял звон, ноги онемели, как и тело, которое уже не слушалось меня. Один сплошной инстинкт выживания перед лицом неопознанного и невидимого врага. Как зверь, загнанный в ловушку, я уставился на дверь, спиной чувствуя и всей кожей, что сзади кто-то стоит. Осторожно, не поворачивая головы, косясь вправо, заглянул в зеркало, висящее на стене, чтобы наконец-то лицезреть своего демона. Она стояла мертвецки бледная и смотрела на меня в отражении. Ее домашнее платье, как тогда было порвано и испачкано, а на груди разрасталось кровавое пятно. Это была секунда, даже меньше, когда наши взгляды встретились, потому что потом с оглушающим звоном, брызгами осколков, ранящими, как иглы, летящими мне в лицо, гладь зеркала взорвалась. Я еле успел отвернуться, защищая глаза, но чувствуя, как стеклянное крошево ранило, впиваясь и разрезая мою кожу. Не открывая глаз, действуя интуицией, я выбил плечом дверь и вылетел в коридор. Пару ударов сердца, и я уже несся к Джулии на скамейке, наблюдая, как она впитывала мою панику, менялась в лице и бежала навстречу. Мороз кусал свежие царапины, кровь теплыми струйками стекала со лба на правый глаз и мешала видеть, лиясь за шиворот. Мы удирали, как оголтелые. Заворачивая с подъездной дорожки на главное шоссе, я кинул взгляд на дом: не знаю, показалось или нет, но в окне галереи я четко увидел мертвенно-бледную Гвендолин, смотрящую на убегающую от нее пару.