Бег времени. Тысяча семьсот.

Закрывая глаза, он даже начинал чувствовать аромат её кожи. Марк Леви. Следующий раз Слышали ли вздох? Это я. Испуганная, потерянная, как кочевник, которого пытаются согнать в одно место и заставить назвать это место «домом». Каменное здание: тысячи кирпичей, тонна цемента и тысячи имен людей, что некогда здесь жили. Вот что мне нужно звать «моим домом»? Я снова вздохнула, но даже теплый мартовский ветер не способен был выгнать из меня тот леденящий душу ужас, когда ты не способен сделать шаг вперед. - Гвендолин! – крик разорвал и не без того наэлектризованный воздух. Грейс, точно разъяренный гризли, смотрела на меня с верхней ступеньки парадной лестницы, - Где, черт возьми, тебя носило? На мгновение я даже опешила. Было не просто сосредоточиться, когда на тебя смотрят как на самого заклятого врага народа. Тем временем Грейс сбежала вниз и, пылая от злости, ткнула в меня пальцем. - Так и не вернулась вчера домой! Я всех обзвонила! Лесли трижды врала мне о том, что ты в ванной, пока я сходила с ума! – кричала она, переходя с крика на визг. Мне показалось, или с крыши в панике слетели все голуби? Соседи так уж точно уставились на эту сцену с явным интересом. - Где ты была? Не находя слов, я смотрела на нее разинув рот, в то время, как она продолжала сверлить меня взглядом. Я так и не поняла, почему молчала: то ли от того, что настолько соскучилась по ней, что не могла сложить все свои чувства в одну эмоцию, то ли от того, что давным-давно отвыкла от того, что на меня кто-то орет. Но Грейс стояла передо мной: прекрасная, молодая, энергичная. У меня никогда бы не поднялся язык называть ее иначе, чем «мама», даже после того, что я выяснила в 1912 году. Люси была моей матерью лишь на какую-то четверть – она была прекрасной подругой, не смотря ни на что. Но Грейс вырастила меня. Грейс сделала меня такой, какая я есть сейчас. И не смотря на то, что я воспитала свою семью, ничто не сравнится с семьей, что воспитала меня саму. Аллилуйя, Господи. Если ты есть, то ты можешь быть собой доволен. - Простите, миссис Шеферд, это моя вина, - Гидеон, видимо, понявший, что я не совсем в состоянии отвечать, поднялся на несколько ступенек, чтобы тут же застыть от гневного взгляда моей матери, что перевела свое внимание на него. - Твоя? Что вы вообще позволяете себе, Гидеон де Виллер? Она только очнулась, ей постоянно угрожает пневмония, она же ничего не пом… - Я помню тебя. Я помню тебя. Мне хотелось повторять это снова и снова. Как тогда, когда моя память вернулась ко мне, пугая своей яркостью и необратимостью. Жить было легче, когда я ничего не знала о своем прошлом, но стало в два раза тяжелее, когда я поняла, что оставила позади. Мою Грейс. Ника и Кэролайн. Мою семью. - Что? – скорее неосознанно переспросила она, хотя весьма хорошо меня расслышала. - Я все вспомнила. Уже много лет назад. В ночь, когда небо сошлось с землей в грозовом поцелуе, что от грохота я вскочила с кровати, хватаясь за голову, не видя перед глазами ничего кроме темноты. Темноты и лиц, словно я оставила их вчера, а не десять лет назад. Я прижималась к холодной каменной стене под тихий треск огня в камине. Память издевалась надо мной, показывая мне череду кадров, каждый из которых убивал: как Грейс заплетала мне косу, удивляясь тому, как послушны были мои волосы, как она оплакивала смерть отца, как все мы пали духом, когда он покинул нас. Все это вновь стало моим. Без возможности узнать, что же стало с ними дальше. Как сильно мой уход повлиял на их жизнь? Как они поняли, что я уже не вернусь? Ненужные вопросы. Я не знала, что смогу все исправить. Не знала, что буду стоять перед ней и просто оправдываться за то, что пропала на одну ночь. - Боже, - Грейс старалась сдержать слезы, но они все равно градом стекали по ее лицу. От того она просто прижала меня к себе, то и дело повторяя «моя девочка», а я клялась себе, что не буду заикаться о том, что знаю, кто же такая Люси. - Я снова дома, - отвечала ей я, вместе с этим отпуская свое прошлое. Пыль. Все вокруг меня всего лишь пыль. И если раньше я могла сравнивать пыль с тем, во что превращалось все то, что я знала в жизни, оставляя это в прошлом, то теперь пыль – это моя комната. Здесь все было так, как и должно было быть. Вещи заботливо убраны в шкафы доброй рукой тетушки Мэдди. Книги разбросаны по столу, точно кто-то собирался разобрать их по алфавиту. Кровать заправлена так, как ее заправляет только лишь Грейс: подушка поверх одеяла и пижама у ее изголовья. Только ощущения присутствия абсолютно нет. Потому что ушла я отсюда вовсе не по времени этой пыли, а двести семьдесят лет назад. За это время все вещи умудрились бы стать точно той же пылью, что ровным слоем лежала на полках, где стояли вроде бы мои, но уже чужие вещи. И это лишь усиливало ощущение того, что Гвендолин Шеферд давно мертва и вместо нее живу я – глупый суррогат человека, которого они когда-то знали. Вся эта пыль. Отчего же девочка с амнезией не любила ее вытирать? Может она знала, что по пыли можно измерять время? Я зашла в комнату и закрыла за собой дверь, стараясь свыкнуться с мыслью, что все то, что я знала до этого должно остаться в прошлом. Это чертовски сложно – возвращаться домой, когда ты давно потерял счет тем домам, которых считал родными. Чертовски сложно играть роль той девочки, которую я давно забыла. Подошла ближе к кровати и аккуратно, точно она рассыплется, подняла пижаму вверх. Hello Kitty, розовая, хлопковая – шорты да футболка. Оглянулась по сторонам и взглядом уперлась в стену, где висел плакат той же фирмы, та же глупая детская кошка – смотрела только она немного жутко, будто готова была разорвать тебе глотку с той же устрашающей улыбкой. Как дети вообще могут считать ее милой? Как родители не замечают, во что они одевают своих детей? За окном непривычно громко гаркнула ворона, и тут же оказалась рядом, сев на подоконник, резко оглядываясь по сторонам, точно сидела здесь всегда – законное место. Ее черные крылья задевали шторы, что порхали на ветру, и открытое окно превращалось в самое правильное видение. Вот ворона взлетела и, становясь все меньше, скрылась в синем весеннем небе, словно врезавшись в облако. Вот она подарила свободу самой себе и как бы оставила в моей голове послание. Я давно вылетела из этого окна и скрылась за линией облаков. Каков смысл стоять посреди комнаты, которой я больше не принадлежу, и держать в руках глупую детскую пижаму с жуткой нарисованной кошкой, которую я уже никогда не буду носить? Поэтому я положила пижаму точно так же, как она лежала до этого, сделала шаг назад, чтобы в последний раз оглядеть комнату и, развернувшись, вышла и закрыла ее, оставляя там все свои страхи и былую неуверенность, когда казалось, что переступив порог этой комнаты, я просто погибну под тяжестью воспоминаний. Внизу уже собрались абсолютно все. Грейс и тетушка Мэдди мельтешили на кухне и скорее больше мешались Бенхарду, чем делали что-то полезное. Леди Ариста сидела на кресле в гостиной и читала газету, как всегда держа спину ровно. Тетя Гленда сидела на диване и угрюмо смотрела на все это действие на кухне, то и дело что-то пытаясь прошептать рядом сидящей Шарлотте, которая, однако, смотрела вовсе не на мать, а на Гидеона, который сидел в кресле напротив окна. Она что-то говорила ему, и это что-то не особо нравилось Гидеону, по тому, как он постоянно сжимал кулаки и почти сдерживал себя, чтобы не перейти на крик в попытке успокоить мою кузину. Я услышала лишь пару слов, которые, в общем, давали мне полную картину того, что она ему говорила. Что что-то не так. Что что-то произошло со мной. Ложа распадалась и вина лежала на моих плечах. Но мы-то знали с ним того, что не знал никто другой. Сен-Жермен – это волк, что накинул на себя шкуру им же и убитой овцы. Когда я вошла в гостиную, Шарлотта тут же подняла на меня взгляд и окинула им с ног до головы, стараясь понять, от чего же мой вид ей так не нравится. И теперь я уверена, что дело не в странной хронической нелюбви ко мне, а в том, что сложно не заметить те изменения даже во внешности, что произошли со мной за те двести лет. Просто люди стараются не видеть. Списывают все на недомогание и плохое освещение. Со временем и вовсе забывают, смиряясь с новым человеком. Для меня человеческая память – подарок. Я села на край кресла, где сидел Гидеон, и осторожно провела рукой по его волосам, точно боясь, что вот-вот он исчезнет, так же как и тот ворон в комнате минуту назад. Но он лишь оглянулся на меня, словно спрашивая, что случилось, а я почти незаметно помотала головой из стороны в сторону, говоря, что все в порядке. Сегодня я получила все то, что хотела. Сегодня – мой самый первый счастливый день за многие годы. Шарлотта смотрела на все это с нескрываемой злобой, но, не понимая, как так получилось, что еще вчера я вышла из этого дома с амнезией, а вернулась под руку с Гидеоном. Отсчитывая года, я вспомнила, что тогда Гидеон спрашивал Шарлотту, не занята ли она вечером и это, наверное, был бы ее счастливый шанс, если бы я появилась чуть позже. И я бы что-нибудь сказала, если бы в тот же момент Грейс не вошла в гостиную, зовя всех к столу. Никогда не думала, что найду покой в шуме. Но вот он здесь, в сердце моей семьи. В гомоне голосов, что перебивали друг друга, чтобы стать одной песней в голове. Я закрыла глаза и погрузилась в это счастье, ощущая себя на секунду целой. Потому что именно здесь я – подросток, девочка со странными манерами и тараканами в голове, что любит комиксы и черничное мороженое, да что там, сотню, тысячу, миллион разных вещей, все безрассудство мира сосредоточено во мне, и я столько лет его сдерживала! – а теперь могу быть самой собой. Судорожно вздохнула, так и не открыв глаза, и почувствовала его прикосновение до того, как он прикоснулся ко мне на самом деле. Рука Гидеона заправила за ухо выбившуюся прядь волос, на мгновение задерживая пальцы на моей коже. Открыла глаза и вот он – самый прекрасный человек на свете, от которого не хочется ни сбегать, ни становится другой. Вот он покой. В нем, в его глазах цвета самой сочной летней травы – совершенно неестественный цвет, разве бывает такой в природе? И я сразу вспомнила слова его матери в тот день, когда увидела его впервые – еще годовалого, - она сказала, что ее муж постоянно повторял, что этот цвет не иначе «поцелуй бога». Теперь я согласна. - Что-то случилось? – спросил он, и я кивнула, говоря о том, что что-то действительно случилось. Он случился. Он сидел передо мной за одним столом с семьей, которую как мне казалось я уже потеряла. Но вот оно чертово мироздание, издевается надо мной, то манит, то убегает: но Гидеон был рядом, и я готова была поклясться, что вынесу абсолютно все. Лишь бы он всегда смотрел на меня таким влюбленным взглядом. - Я люблю тебя, - тихо, почти неслышно прошептала я. Гидеон тут же застыл, точно не мог двигаться, точно я сказала что-то сверхъестественное. Точно я говорила ему это в первый раз. Возможно, так и оно и было. Возможно, смысл моих слов только сейчас стал более понятным. Не желая тратить ни секунды, я встала из-за стола и направилась к выходу, чтобы тут же позвать за собой и Гидеона. Соврать о том, что нас ждут в Темпле – дело не великой сложности, даже не смотря на то, что обман скоро раскроется. Ради счастья я готова была врать всегда. Я совершенно не помнила дорогу. Лишь образы города, что-то нечеткое, что-то не важное. Потому что его рука наконец-то была со мной – я сжимала его ладонь и не могла поверить, что это действительно моя жизнь. - Что с тобой? – наконец-то спросил он, глядя на меня с упреком, но все же глупо улыбаясь на мои восторженные возгласы. Я была рада всему. Все имело значение. Птицы, что кружили над городом, преследуя уходящее за горизонт солнце. Прохожие, что спешили по своим делам, не понимая, что нужно останавливаться хотя бы на секунду, чтобы понять этот миг. Даже прохладный ветер стал отрадой, подстегивая меня все дальше. - Я просто счастлива, - ответила я, сжимая его ладонь. Но он смотрел так неуверенно, точно не собирался верить, - Почему ты все еще не понимаешь, Гидеон? Вот она жизнь! Здесь, рядом с тобой и я люблю тебя. И я признавалась ему в любви. Как обычно, без изысков и грозных метафор. Без великолепия фона за спиной – без падения Олимпа или сжигания Помпей. Без грустной музыки Ханса Зиммера как сопровождение или же неожиданного майского дождя, будто минуту назад солнце не палило нам спину. Все это заезжено до дыр. - Ты не знаешь этого наверняка, - сказал он, все еще мотая головой в неверии. И я понимала почему. Ведь даже день, не то, что 271 год – это тоже вечность. - Это единственное, что я знаю точно. Даже факт, что Земля вертится вокруг Солнца, на фоне этой правды казался мне непроходимой ложью, которую в любой момент можно опровергнуть. Поэтому я просто заставила его замолчать, прижавшись к его губам, запуская в его волосы пальцы и стараясь вложить в этот жест все то, что накопилось за столько лет. Прохожие шли по своим делам: кто-то старался не замечать целующихся, кто-то недовольно косился, не осмеливаясь прерывать, кто-то одиноко вздыхал, завидуя чужому счастью, а кто-то и вовсе присвистывал, сливаясь с грохотом моего сердца. Но все вместе это слилось в единый пожар, что наконец-то зажег этот Лондон вновь. *** Смогли ли вы объяснить то чувство, когда все ваше тело электризуется настолько, что постепенно эта боль становится такой невыносимой, что хочется чтобы она наконец-то отступила, подарив блаженное спокойствие? Я вся – это комок нервных окончаний. И каждый раз, когда он прикасался ко мне электрический заряд проносился по всему телу, а я все сильнее тянулась к источнику – к оголенному проводу, оживляющему меня. Никто из нас не вспомнит, как мы оказались у него дома. Никто из нас и не пожелает это вспоминать. Просто в какой-то момент мир стал слишком маленьким, чтобы мы могли в нем поместиться. Просто в какой-то момент плотину прорвало, и вода хлынула на нас, топя в безумии своего течения. Дверь с грохотом ударилась о стену, отставив на ней отпечаток в виде трещины, повторяющей дверную ручку. Гидеон закрыл ее точно таким же пинком ногой – удивительно, как она не слетела с петель. Но даже этого мы бы не заметили. Его руки сжимали мою талию, не давая сделать ни шагу в сторону, от того он и вел меня туда, куда ему хотелось. Кто бы посмел осуждать его за это, если я сама вцепилась в его шею, ни на секунду не прекращай яростно целовать его? Губы отчаянно болели, но все, что я могла, это дышать через него – иначе смерть. Сердце отчаянно колотилось о грудную клетку. Сердце более не могло жить в одиночестве. Я перенесла руки ему за спину и через футболку впилась ногтями в спину, царапая даже через ткань. А он в ответ отчаянно выдохнул мне в рот, даже не стараясь сдержать стон. Взгляд затуманенный, но даже сквозь эту пленку я видела самые прекрасные глаза на свете и теперь они смотрели на меня с пламенной страстью. Необъяснимой никем любовью – даже Дьявол потерялся бы в догадках. Потому что я хотела сдирать с себя кожу, чтобы быть к нему гораздо ближе, чем находилась. Стирая все сантиметры между нашими телами. От того и отвечала на дикие поцелуи точно такой же дикостью. Протянула руки и вот уже стягивала с него свитер, но едва он полетел на пол, как Гидеон тут же обхватил ладонями мое лицо, силой притягивая к себе, сбивая свое дыхание, теряя последний воздух в легких. Он утянул меня в ближайшую комнату, я даже не была способна разглядеть, где мы находились, пока в темноте я не наткнулась на рабочий стол. Со смехом, он на секунду отвернулся от меня. Его руки тут же растянулись на столе. Всего лишь на секунду прежде, чем я успела спросить даже у самой себя, что же он делал, как все канцелярские принадлежности тут же полетели в сторону, с грохотом ударяясь о паркет. И в симфонии бьющегося стекла я лишь чувствовала, как его губы оставляли на моей спине ожоги по периметру голой кожи, пока он же расстегивал молнию на платье. Не способная дышать я вернула его к себе, чтобы целуя его забраться холодными пальцами ему под футболку, и чувствовать как еще сильнее напрягаются его мышцы от моих прикосновений. И вот мое платье полетело на пол, как и его футболка. Еще секунда и я прижата к дубовой поверхности, пока разгоряченная кожа Гидеона вжимала меня в стол, царапая кожу оставшейся канцелярией. Его тело горело и я была уверена, что и сама пылала точно жерло вулкана, только температура в местах соприкосновения становилась еще выше, сжигая, но не убивая, а наоборот подгоняя. Вот та любовь, что не нуждалась в словах, а выражалась в поступках и она теперь с ним и со мной. Я потянулась к ремню его джинс, что царапал голый живот, и, расстегнув его, тут же откинула в сторону, не переставая с остервенением целовать шею Гидеона. В ответ Гидеон, подстрекаемый страстью и желанием, расстегнул лиф, оголив грудь. Застыв на мгновение, увидев знакомые шрамы, к которым прибавилась парочка новых на плече и ребре, он, словно в забвении провел пальцем по шраму от пули, после чего приник к нему с поцелуем, пока я вся извивалась, выгибаясь, от нетерпения и жара под его руками, стараясь, но не удерживая стоны. Еще секунды и вот мы лишь в нижнем белье, что так отчаянно мешает мне стать с ним Богом под крышей грешников. Но, не давая мне вырваться, он заломил мои руки вверх, еще сильнее вжимая в стол. - Гвендолин, - прохрипел он, с трудом, без воздуха, дыша тяжело и часто, - Это… Но я не желала слушать продолжение, притягивая его к себе, чтобы поцеловать. Никаких сожалений. Никаких отступов. Шаги назад строго запрещены. - Я люблю тебя, - прошептала я, сходя с ума от одного лишь его взгляда. И этого было достаточно, чтобы вмиг сорваться в бездну из огня. Время было только нашим. Оно остановилось на это мгновение. Электричеством пробегала дрожь по позвонкам через поцелуи и касания. Каждый из нас утолял жажду друг по другу. Все эти одинокие ночи, пролитые слезы, молитвы превращались в яростные поцелуи, движения тел, ритм и пульсацию. И каждый твердил имя друг друга, пока все не превратилось в одно сплошное наслаждение и сбивчивое дыхание со стоном. Все выше. Быстрее. Ближе к раю, чем могли бы оказаться смертные. Я повторяла это каждый раз, как могла вобрать в себя достаточное количество воздуха, теряя его в криках, но находя в секунды спокойствия. Я сошла с ума, Гидеон де Виллер. Любовь к тебе стала причиной моего безумия.