и плачу вашею слезой

Рауль де Шаньи. Волосы длинные, как у девчонки, непослушные, иди сюда, что ты ходишь как этот самый? Позорище, взгляни на себя! Непослушные волны смиренно вытягиваются под безжалостными частыми зубьями расчески. Стой смирно. Терпи, ты же будущий мужчина. Симбиоз элитарной строгости и полной вседозволенности - вот и вся его жизнь. Будущий мужчина шипит, изворачивается, затем, смирившись, тоже выпрямляется, из замысловатой волны становится прямой беспрекословной линией. Сводится к общему знаменателю. Прямой пробор, рыжеватый отлив на солнце. Рассыпанные по бледной коже веснушки. Своя порода, фамильная черта. Со временем, конечно, поблекнут - как раз к той поре, когда из предметов насмешек они могли бы стать редким украшением, завидным подарком природы. Ироничная издевка от самой судьбы - первая в его жизни и лишь одна из многих. Рауль любил море, бежать против ветра и давить выползавших из щелей деревянных заборов прямо под ноги муравьев. Рауль существовал. Рауль дожил до тринадцати лет. Потом, конечно, появилась Кристина. Он позволяет ей заплетать себе косички, делая вид, что не боится, что засмеют – а сам стреляет глазами по сторонам, точно никто не видит? Рауль, мы одни. Какая внимательная. Пальчики крохотные, детские, неумелые, а живая подопытная кукла слишком велика – получается нелепый, растрепанный колосок с торчащими во все стороны петухами. Опять не получилось. Он терпелив не по-детски, не в угоду вспыльчивому нраву тринадцатилетнего мальчишки. Он готов весь свой характер подминать под себя, давить быстрыми-быстрыми движениями, не давать прорваться ни единому всплеску, лишь бы тонкие пальчики продолжали дергать его рыжеватые локоны, заставляя иной раз зашипеть, лишь бы звучал ее серебристый, как поверхность моря в солнечный день, смех. Первая романтика – неумелая, нелепая, игра в вечную любовь, давай поклянемся? Перочинный ножик, два имени царапинами отпечатаны на коре самого дальнего дерева в саду. Как не стыдно, мама не учила, что деревьям тоже больно? Но не возвышенной аристократии думать о боли тех, кто слабее. Любая минутная прихоть иных дороже. Жизнь несправедлива, малышка, и ты в этом, конечно же, рано или поздно убедишься сама. Сама увидишь, как ловко мечет судьба в огонь невинных, смеясь на проклятья в ответ. Как губятся те души, которые слишком тяжело разглядеть за неугодной оболочкой - и потому пусть летят в огонь, не мешаются по ногами, не портят эстетический облик планеты. Иные послужат немного, кто на что-то годится - но потом неизменно в топку, как пустое сырье. Обязательно узнаешь обо всем. Он тебе расскажет. Он появился в жизни нежданно-негаданно, в ее – на десять лет раньше, чем в его, и, может быть, плавнее, закономернее, с какой-то своей, особенной логикой. Абсурд, сюрреализм, а не придерешься. В нужное время в нужном месте. Пришел, накрыл своим крылом, прижал покрепче, приручил парой ласковых фраз – и не было больше прежней Кристины на свете. Природный магнетизм, да к тому же этот чертов голос. Так она потом Раулю и поведает, заставив того стыдливо отвести взгляд, удержаться, чтобы не качать головой, не бросать хамоватых фраз – с ума сошла, родная? На десять лет оставить одну нельзя, какие-то к черту ангелы, демоны, все вместе... Весь театр, впрочем, не лучше – а кентавры у вас в конюшне часом не стоят? Впрочем, любое суеверие можно преодолеть твердой неоспоримостью фактов. Даже массовое. Даже многолетнее, поражавшее юную душу медленно, но верно, точившее червем изнутри. Не существует никаких ангелов, привидений и подавно нет, тебе не о чем волноваться, иди сюда! Нет. Его боишься? Его боюсь. Страх вошел в их жизнь еще более внезапно и еще более закономерно. Раулю была ее тяжелая тревога малодушно на руку - она придет, порыдает у него на груди, попросит защиты. Лишь защиты, правда, не более - отведет ладонь, уже обвившую талию, отстранится, не сейчас, извини, можно побуду одна? Замечательная фраза, идеальная отговорка, он злится, а ничего не может возразить. Если любишь - отпусти. Он отпускает ее, манерно кланяется, вот только его она отпустить никак не может, и пристает, и бежит вдогонку за каждой мыслью настойчивой ассоциацией. Цепочка всегда замыкается на ней. Кристина была меньше его ростом почти на голову, Кристина запиралась в гримерке на ключ изнутри, никогда не выпуская этот ключ из рук. Кристина существовала. И Кристине грозила опасность. Это было ясно, как день. С тех пор, как Кристина больше не ночевала в общей комнатке с такими же субтильными крошками-балеринами, Эрик перестал быть бестелесной тенью. Рауль догадывался, но когда узнал, был все еще удивлен. В голове не мог уместить - ну как, ну как… Раньше казалось - сказки, придумала себе маленькая девочка невесть что, пока предпринимала безуспешные попытки смириться с отцовской смертью, билась в кровь о железную скорбь, вот и вообразила, будто ангел с небес ей поможет, и не кто-нибудь, а обязательно присланный отцом, хранящий частичку его души, если не всю. А сейчас... Призрак, Ангел, Дон Жуан, все одно, как его ни назови. Эрик существовал, он был из плоти и крови. Эрик. Какую бы жгучую ярость не вызывало одно только это имя, которое теперь было ему известно, виконт не отрицал – они неразрывны. Не могут существовать и идти своим путем, не пересекаясь, не толкая ненароком друг друга плечом, не переходя порой на смертельные дуэли. Скованы одной цепью. И связующее звено между ними – Кристина. Рауль брал за исходные данные факт, что это именно она тянет его вниз, именно ради нее он готов снова и снова спускаться в чертово подземелье – сколько бы ни пришлось вырывать ее из лап монстра. Гнал от себя шальную мысль, что может, дело не в ней, а именно в самом монстре. Спасти принцессу от чудовища? Отнюдь, в их сказке все поворачивалось вовсе наоборот. Люди боятся того, чего не понимают, но то, чего не понимаешь, вечно тянет, как упорный и неумолимый магнит, и никуда от этой тяги ему было теперь не деться. Невозможно было любить Кристину, не желая вновь и вновь сталкиваться лицом к лицу с ее мучителем. А он все юлил и прятался, как преступник от правосудия, действовал исподтишка, и всегда попадал точно в цель. Его не удавалось поймать за краешек плаща, не удавалось схватить за костлявую руку, защелкнуть на ней металлических браслетов. Все, что было у Рауля, как доказательство существования Эрика на земле - одно-единственное письмо, вернее, то, что от него осталось. Письмо с угрозой, самое обыкновенное. Оставьте ее, оставьте ее мне, она принадлежит не Вам, а мне, она вся, и голос, и душа ее, и жизнь... Заботливый собственник, ласковый и нежный, но все же зверь. Все его письма Рауль нещадно рвал, и это не стало исключением. А потом все воскресенье просидел, глядя на обрывок. За окном звонили в колокола, каждый час отмеряли время размеренными глухими ударами. Или звали на службу, или звонили неожиданно посреди дня и часа, будто просто так – он не знал зачем, не привык вдаваться в такие подробности. Он вообще, честно сказать, не очень-то верил как в Бога, так и в любую другую высшую силу над головой, как ее ни назови. Страшная тайна, повод для посмертной анафемы, или же просто характеристика личности, одна из многих, как привычка закатывать повыше рукава или любовь к пастельным тонам. Верить – значит находиться под крылом, в непосредственной зависимости, брать на себя тяжелые обязательства, которых могло бы и не быть. Вольное безверие и оковы веры. Как противостояние анархической свободы и тесного государства, взамен берущего тебя под охрану своими законами, подобно частной охранной фирме, которой платишь вместо простых денег налогами и обложкой паспорта. Он никогда не понимал, как может приносить утешение то, что заставляет тебя добровольно запереться в клетке. Щедро и богато позолоченной, как те самые кресты и купола, светящейся радостным блеском, но все же тесной. Рауль очень любил золото, но никогда не жаловал клеток. За окном снова звон. Восемь часов вечера. Весь день он просидел, гипнотизируя взглядом бумажный обрывок, в ожидании непонятно чего. Руки сжимают ненавистную бумагу - ненавистную, потому что помнит руки проклятого зверя, старательно выводившего на ней своим безумным почерком каждую букву. Рауль рвал и метал, в прямом смысле слова рвал на куски, стоило письму попасть в его руки, кидал в огонь, словно он был гениальный писатель, которому, как и свойственно всем гениям, опять ненавистны плоды собственного труда. Только потом дошло, что в том и был расчет – дошло на самом последнем обрывке, уголке листа, на который не попали чернила. Осознание часто приходило слишком поздно, снова никаких исключений. Не в этот раз. Так и замер, с обрывком в руках. Так и сидел с ним почти до утра. Так и провел все воскресенье, сжимая в ладони ненавистную бумажку, с которой почему-то никак не мог заставить себя расстаться. Наверное, очередной выпад ни к черту психики, очередной ментальный парадокс. Никакой загадки. Снова ритмичный, бездушный звон. Девять часов. Кристина должно быть, скоро будет видеть сны – и снова соврет ему при встрече, что не помнит, что ей снилось, а ты что, всегда помнишь? ух ты, счастливец. Редкий дар. Я вот почти никогда. Ложится спать рано и так же рано встает, Рауль обычно тоже, потому что знает – не ляжет раньше полуночи, точно не встанет раньше обеда. Проклятый образ жизни беспечной аристократии. Баловство с пеленок. И вставать-то обычно некуда, а вроде и противно как-то, когда знаешь, что у иных сроки сна сокращены в два раза, и для всех это норма, а ты и после двенадцати часов в постели умудряешься клевать носом. Стыдно к его годам так и не вынуть серебряную ложку изо рта. Но вот уже которую ночь Рауль обходился без сна вообще. Будет сам не свой, как сомнамбула, бродит туда-сюда, но глаз себе сомкнуть не позволяет. Достает кое-какие зачатки внутреннего стержня из самых глубин, лепит из них хоть что-то достойное уважения и не засыпает. Как можно спать, зная, что где-то его драгоценная дрожит от страха, каждую минуту ожидая, что на нее вновь поднимется рука, и ей придется стерпеть, не молвить ни звука? Слишком тесно и слишком много лет связана она со своим палачом, прикована, как чугунной цепью, жертва до безумия гениального расчета, рыбка в сети, бьет серебристым хвостом по песку раз, другой – и затихает навечно. Я его убью, обязательно, обещаю, слышишь? Рано или поздно доберусь, схвачу в ответ за горло, прикончу на корню. Что, не надо? Ну, не надо, так не надо. Как скажешь. В глубине души Рауль и не хотел уже никого убивать. Он снова и снова прокручивает в голове все - их дуэль, тысячи зеркальных отражений в лабиринте, комнату пыток, снова и снова подкатывающий к горлу парализующий страх. Не трусь, де Шаньи, не позорь фамилию. Насмешка на тысячах полуприкрытых маской лиц одновременно. Письмо, попавшее к нему как будто бы из рук в руки - слишком четкий его флер хранило оно в себе, подцепило эту неуловимую, но резко бьющую в лицо ауру. Ни с кем его энергетику не спутать. Тот, кто был бестелесной тенью, внезапно оказался человеком. Не то открытие, которого он ожидал. Внезапное и гениальное. Хоть премию вручай. Не укладывается в голове – что, вот это вот все... он? И он – не демон, не призрак... человек? Из плоти и крови? Обычный человек? Да, допустим, обычным трудно его назвать. Если все, что виконту довелось о нем узнать – правда хотя бы наполовину, он не имел ничего общего с обычными людьми. Не причислял себя к роду людскому – и абсолютно правильно делал. Рауля вымораживала эта самонадеянная наглость, это ехидное возведение собственной персоны в божественный культ, которое позволяло себе создание без рода и без племени – и в то же время, пленяло. Такие, как Эрик, не могли оставлять никого равнодушным, просто несвойственно им было пролетать безмолвно мимо, не цепляясь поминутно крючком за чужие разумы и души. Они либо восхищали своей природой, наложившей на весь образ печать неординарности, пропитавшей их с головы до ног, либо отвращали, заставляя невольно хвататься за оружие или даже первое, что попадется под руку, лишь бы уничтожить мерзкую человекоподобную тварь. Два типа людей. Виконт только никак не мог взять в толк, куда из вышеперечисленного относится он. Рауль бродит по театру в мрачных догадках, гоня от себя соблазнительную мысль наткнуться на монстра, столкнуться лицом к лицу – желательно, в буквальном смысле, все же природного любопытства у Рауля не отнять. Рано или поздно он обязательно приходит к Кристине в гримерку, смотрит на проклятое зеркало. С тех пор, как он узнал эту тайну, оно не давало ему покоя ни на единый час. Много ночей в мечтах о том, как бьется стекло, как он, вооруженный до зубов, рыцарь из детской сказки, спускается к своей принцессе, рубит ее оковы, рубит дракона, который ее заковал. Ненависть кипела в нем настолько давно, что он с ней свыкся, смирился, научился жить, как с неотъемлемой частью души, вырвать не выходит, да и больно это, да и ненужно – ради какого-то там рвать себя на части. Ради какого-то там. Нет уж, извольте. Выстрелить в темноту, надеясь, что попал, и сожалеть, что не насмерть - пожалуйста. Это - необходимость. Но руки об него марать? Достойное оправдание. Снова комкает только что расправленный кусок желтоватой бумаги. Бросает в огонь.