***
Покажите мне. Не полушутливое "снимите маску", нет - именно так. Покажите мне. Голос дрожит, а тон серьёзный. Эрик не дурак, чует тонко – виконт ни капли не настроен на лукавый уход от ответа. Все. Бегать больше было невозможно. Рауль хотел видеть. И пусть его тоже бросят на пол, и пусть, пусть хватает за волосы. Рауль даже был не против, чтобы хватал. Но до этого пока дойти не успел, чтобы и в этом хотя бы самому себе признаться – связь между ними ощутимо крепла и росла, но росла медленно, проворачивалась со скрипом, будто старое деревянное колесо. Этот оглушительный скрип был даже страшнее проклятой подземной тишины. Рауль больше не хотел, чтобы их что-то разделяло. Рауль не умел терпеть. Покажите, говорит снова. Эрик застывает, как вкопанный, с только что допитой чашкой из-под кофе в руке. Настолько в шоке, что виконт смог осмелеть заново за такой короткий срок, что даже не злится. На виконта сложно злиться, все ж не Кристина, все ж не та, кого с детства на руках носил, сдувая пылинки. Просьба Рауля закономерна, рано или поздно она должна была прозвучать всерьез, к тому и шло. Но что-то все равно как полоснуло изнутри. В глубине души никогда не гасла вера, что хоть что-то в его жизни не разобьется об проклятое уродство лица. Бесполезно. Ставит чашку на стол, берется за фарфор, отдирает от лица почти рывком. Приклеена плотно, но отлетает в момент. Кожу начинает слегка саднить, но на фоне всего никакие повреждения, конечно, уже не критичны. Разворачивается к Раулю лицом. Подставляет его своему лицу, вернее сказать. Эрик смотрит прямо, не склоняя головы, ни разу не моргнув, сияет своей бледной, словно стеариновой кожей, тонкой, позволяющей светить кровавой плоти там, где обычно покоится приросший намертво фарфор. Слегка опущенный вниз глаз ввалился внутрь глазницы, сверкает оттуда неестественным светом. Жемчужина на черном морском дне, магический кристалл посреди сырого мха пещеры. Дотронуться страшно, невозможно перестать смотреть. Игра в гляделки, нет, ты моргнул, я видел! да не моргал я, просто глазом дернул, давай заново... непривычно смотреть снизу вверх. Тяжело одновременно и смотреть и не пялиться. Нет, все нормально, чай не экспонат в музее, ну посмотрел, оценил, кивнул головой и дальше пошел. Но не отворачиваться, не дать ни малейшего повода обвинить в брезгливости. Малодушно продолжаем играть, не раскрывая всех карт. Но вот, смотри – никакой больше интриги, любуйся, как картиной, не забудь ударить наотмашь, если не побоишься замарать рук. А Рауль смотрел и ясно понимал, что ответить-то на этот внезапный жест, в общем-то, нечего. Хочется, конечно, чем-то утешить, сказать, что все в порядке, старательно напустить на себя вид, словно ничему не удивлен — но видно было, что ему от этого ни горячо, ни холодно. То ли он привык видеть в смотрящих на него глазах то, что читалось сейчас в взгляде Рауля, то ли просто ему было уже все равно, он наперед знал, что все не может быть в порядке. Он давно не ребенок, которому можно внушить долгой проповедью, украдкой смахивая слезу, что он такой же, как и все – и отпустить с этой установкой в мир. Пусть свято верит до первого смешка, до первого тыканья пальцем, до первого обидного прозвища, первого брошенного издалека брезгливо камня – чтоб руки не пачкать. Посмотри на него, господи, а ну отойди, вдруг заразный... Заразный смотрел так оглушительно прямо, что становилось жутко. Моргни, умоляю, ну хотя бы моргни пару раз, изобрази из себя человека! А у Эрика тем временем земля уходила из-под ног. Ему страшно, но привычно запирает страх где-то внутри, почему ты не волнуешься? - а разве поможет? Безоружен, оголенный провод, содранная кожа – с годами все прирастает, когда привыкаешь прятаться. Создаешь тебе искусственную зону комфорта, дополнительную защиту, а потом она становится как кожа, хоть ножом срезай. Посмотришь в зеркало, не узнаешь себя в безжизненном фарфоре, передернет с непривычки, а потом вздохнешь безысходно, смиришься - и это тоже жизнь. Эрик не ищет шпаги за спиной, не нащупывает дрожащими пальцами револьвер в кармане, не закрывает ничего рукой. Спокоен, как пульс покойника. Вот он я, делай что хочешь. От удара наотмашь до камня по затылку обычно один шаг, плавали, знаем. Застрели, чтобы не мучился, или выстрели невпопад будто случайно, хотя на самом деле, конечно, нет. Ни промаха, как бы ни дрожали руки – любимец фортуны. Выстрели так, чтобы долго гноилось, чтобы тянулся кровавый след, куда бы ни полз, помолись, чтобы сошел с ума и не заметил, как вытечет последняя капля и начнет загустевать. Рауль не произносит ни слова. Вроде бы молча кивает, а может, и нет… точно не запомнил. Воспоминания из этого момента сольются позже в одну непонятного цвета смесь, липкую субстанцию, ползучую, вездесущую, облепившую собой все эти томительные несколько минут. Помнится только стук сердца, отбившего резкий ритмический скачок, когда он снова уткнулся взглядом в молчаливую спину. Хватит. Насмотрелся. Довольно. Больше никакого противного любопытства. Никаких взглядов друг другу в глаза. Никакого по-детски наивного и по-взрослому наглого «покажите». Рауль больше не прикасался руками, обходил стороной, только ночью или исподтишка, из-за угла разрешал себе буравить взглядом. А лучше вообще оставить все во снах и фантазиях – не имеющих под собой ни грамма пошлости, но, тем не менее, постыдных. Стыд принял эстафету страха и вновь надавил сверху, заставив инстинктивно прижаться к земле. За все, за громкий титул, за клятую золотую ложку во рту, за врожденное право вот в таких вот, как несчастный Эрик, бросаться камнями, упиваясь безнаказанностью как наивысшим блаженством. Молча краснеет, радуется, что не видно. Снова утыкается взглядом в спину. Оба молчат. Повернись, прошу – но нет, то ли ждет первого шага, то ли вправду прячет слезы или другую реакцию на привычную, но каждый раз бьющую как в первый раз боль. Стоит прямо, как памятник, двухметровый безмолвный монумент. Волосы, не считая серебристых нитей седины, черные-черные. Рауль и не знал, что такие от природы бывают – не каштановые, а именно черные. Парик, что ли? Ни слова в ответ, только дергает за прядь на одном виске, на другом, на затылке, хотите, тоже подергайте, виконт, увидите, как ничего нигде не оторвется и не сползет предательски. Свои? Красота. Нет, правда, очень красиво. Сдавленное "спасибо" – и Эрик невольно передергивает плечами. Страшно сказать, как он ненавидел это слово. Божественно, красиво, нормально, некрасиво, чудовищно уродливо, фу, убери! – вечные категории, определяющие, кто ты есть на самом деле. Человек – звучит гордо, на человека не должно быть противно взглянуть. Но Рауль искренен, Рауль не виноват, виноваты такие, как Рауль, но точно не он сам – и поэтому Эрик проглатывает, старательно пропускает мимо ушей ненавистное клеймо. Спасибо. Знаю. Хотя бы со спины – а красиво. Виконт издает прерывистый вздох в ответ. Я таких черных, говорит, не видел никогда. Рауля встречает беззлобная, скорее горькая усмешка - а я, виконт, с такими рыжиками сталкиваюсь впервые. И наблюдает все так же насмешливо, как отводит взгляд, как розоватая кожа на щеках становится откровенно пунцовой.***
Рауль жил в подземелье несколько дней подряд, словно и забыл, что он-то - земной. Он принадлежит тому миру, под светом солнца - шумному, раздражающему, суматошному миру. Но виконт де Шаньи - не пустой звук. Рауль знал - ему придется вернуться на поверхность. Рано ли, поздно ли. За ночью пришло утро, а вместе с ним - понедельник. Не просто день недели - целый символ. Начало суетливой и в то же время невыносимо долгой, тягучей рабочей жизни на целые пять дней. Конец месяца - директора, наверное, ждали его. Контракт с театром требовал ежемесячных отчетов, и это было меньшее проявление ответственности, которую взвалил виконт себе на плечи, вызвавшись на гордое звание покровителя Опера Гарнье. Ответственность эта уже не лежала на нем тяжелым грузом, разве что первые несколько дней - а потом свыкся с ролью, адаптировал, подмял под себя - или же она его, кто разберет. Рауль и не задумывался уже о том, с какой вершины он каждый день смотрит на всю эту их театральную суету. Не чувствовал за собой тяжести возложенных обязательств - воспринимал, скорее, как очередную богатую забаву. До этого чертового понедельника. Ему нужно было уходить. Хоть ненадолго - но нужно. И нужно было как-то сообщить об этом Эрику.