The risk I took was calculated, but man, am I bad at math

Юнги нервничает. Он притопывает ногой, начинает ковырять давно заживший палец, отбивает беспорядочный ритм по коленке. В вагоне шум разговоров и стук колёс, но Юнги ничего не слышит, в голове тревожная пустота и ничего хорошего, и Юнги думает-думает-думает, накручивает себя, как в последний раз, пялится полными ужаса глазами в пол, и- — Хён, — Чан сгребает его ладонь своей, улыбается, заглядывая в лицо. — Всё будет хорошо. Юнги смотрит на него, на ямочки на щеках, на топорщащуюся кудрявую чёлку, выбившуюся из-под шапки, и чувствует, как его отпускает. Если Чан сказал, что всё будет хорошо, значит, будет. Они ждут самолёт как будто бы целую вечность — на самом деле всего полтора часа, оба в ноутбуках и наушниках; мимо проходят люди, дробно стучат колёсиками чемоданы, лает чей-то пёс в переноске. Юнги качает ногой, то и дело задевая коленом Чана, тот не отрывается от работы, но шлёпает Юнги по бедру легонько, успокаивая. — А я и не нервничаю, — бухтит себе под нос Юнги, надеясь, что Чан за шумоподавлением наушников и шумом аэропорта не услышит. Они проходят паспортный контроль, досмотр, снова ждут — и всё это время Чан старается не оставлять Юнги, касается его, держит за руку, просто стоит так близко, что Юнги чувствует его дыхание затылком. Если бы не это, то Юнги, возможно, уже был бы на полпути обратно в Сеул, в их небольшую квартиру — спрятаться под одеялом и не отсвечивать следующие несколько недель. Но Чан рядом, и Юнги, сжав зубы, решительно шагает в самолёт. Его место у окна, у Чана — посередине, и Юнги разваливается, вытягивая ноги под кресло перед ним, цапает Чана за руку и не отпускает, пока они взлетают. Чан улыбается, качая головой в такт музыке в наушниках, и сжимает пальцы Юнги своими. Им лететь девять часов. На пятый час Юнги начинает бухтеть, пыхтеть и ворчать, что Корея и Австралия даже в одном часовом поясе, так какого чёрта так долго? Чан на это хихикает и просит у бортпроводницы ещё один кофе, чёрный, без сахара, вручает Юнги и прячет улыбку, когда Юнги перестаёт бурчать и только раздражённо булькает чёрной, слишком горькой жижей. — Я разомнусь, — кряхтит Юнги, неловко вставая на ноги и чувствуя, как из него буквально сыпется песок. — Пропусти меня. Чан улыбается их соседу, загорелому блондину («Вау, вот они, стереотипы, прям с самолёта начались»), просит его на английском выпустить Юнги, и тот отвечает с характерным акцентом, к которому Юнги привык за три года. В проходе носятся чьи-то дети, Юнги нависает над ними, и они, ойкнув, разбегаются врассыпную. Он пробивается сквозь очередь в туалеты, идёт в самый хвост, туда, где у двери аварийного выхода никого нет. — Я могу вам помочь? — спрашивает бортпроводница на английском, выглядывая из-за шторки, и Юнги мотает головой, нет, спасибо, я просто так тут. Он опирается на стенку, смотрит вниз, на бесконечное белое море облаков с редкими дырами в пушистой вате, через которые проглядывает земля, и тяжело вздыхает. Они ещё не прилетели, а ему уже хочется обратно. — Всё будет хорошо, — напоминает он себе. — Всё. Будет. Хорошо. Тебе тридцать один год, Юнги, всё будет просто заебись. Самоубеждение кое-как, но работает, и Юнги, выдохнув, притуляется в хвост очереди в туалет. — Всё нормально? — спрашивает Чан сонно, еле разлепляя глаза, когда пропускает Юнги обратно к иллюминатору. — Да, — шелестит Юнги, устраивается в кресле, укладывается щекой на чановом плече и проваливается в сон. Австралия встречает жарой. Чан привычно прячет куртку в чемодан, забирает пальто у Юнги, тот оглядывается по сторонам: люди в футболках, кто-то в шортах, довольные, счастливые, в солнечных очках, после +5 в Сеуле это всё кажется нереальным. Сам Юнги кажется себе тут неуместным, с его светлой кожей и чёрными, падающими на глаза, волосами; Чан, словно слыша его мысли, берёт в одну руку чемодан, в другую — ладонь Юнги, и уверенно топает к выходу из аэропорта, Юнги — за ним. Чан бодро лопочет по телефону на английском, оглядывается, машет кому-то, Юнги сглатывает нервно. Вот оно. Сейчас. — Здравствуйте, — папу Чана Юнги видел трижды в жизни, два раза по фейстайму и один — когда они приехали в Сеул, и Чан решил собрать всех вместе. — Как долетели? — Нормально, — отвечает Юнги на английском, а потом вдруг понимает, что папа Чана говорит на корейском и смеётся — от неожиданности. — Хорошо долетели, спасибо, что встретили. — Зачем на автобусе кататься, — папа Чана ловко загружает чемодан в багажник, захлопывает его. — Ты где хочешь сидеть Юнги, спереди, сзади? Юнги косится на Чана, на лице которого написано — всё, что захочешь, но Юнги улыбается и говорит: — На заднем, — и всю дорогу слушает, как Чан болтает с отцом, перескакивая с корейского на английский и обратно, понемногу переставая так откровенно паниковать. Дом у Чана большой, Юнги оглядывается — не то, что их квартира в Сеуле, конечно, и пока он пялится на клумбу у крыльца, Чан достаёт из багажника вещи и прощается с отцом. — А, — открывает рот Юнги, глядя вслед удаляющейся машине. — Я не попрощался. Теперь он подумает, что я грубиян. — Папа вечером приедет, успокойся, — Чан вздыхает как будто «ой ну хватит», и Юнги хмурится в ответ, поджимая губы. — Пошли уже. Трель звонка, и стеклянная дверь открывается, впуская их. — Привет, — сестра Чана смотрит на них с каменным выражением лица, и Юнги опять кажется, что он что-то сделал не так, но секунда, две, и она начинает улыбаться, так же широко, как Чан; они обнимаются, пока Юнги стягивает кроссовки, мнётся в углу. — Привет, — она машет ему уже дружелюбнее. — Чан, мама просила в магазин сходить. — Меня? — удивляется тот. — Меня, — сестра закатывает глаза, и Юнги фыркает, стараясь не засмеяться. — Но мне лень. Сходи ты. Чан смотрит на неё с лицом «ты чё», но послушно обувается, кивает Юнги и выходит на улицу. Юнги боится, что будет неловко, но сестра Чана говорит: — Давай, бери чемодан, я вашу комнату покажу, — и идёт к лестнице. Комната у Чана классная, большая, с огромной двуспальной кроватью, на которой гордо восседает потрепанный плюшевый медведь размером с Юнги. — Это Чана? — спрашивает он, улыбаясь. — Ага, — по лицу его сестры не поймёшь, шутит она или нет, но Юнги на всякий случай решает поверить. — У него ещё набор фигурок из «Моего маленького пони» есть, можешь покопаться в шкафу. Юнги смеётся уже в голос, и сестра Чана улыбается ему чуть насмешливо, но тепло, говорит: — Ванная по коридору налево, серая дверь, полотенца и всё такое — в шкафу, отдыхай, — и закрывает за собой дверь. Юнги раздумывает пару секунд, а потом с размаху падает на кровать, не собираясь двигаться, пока Чан не вернётся. Они ужинают с семьёй Чана, и его родители расспрашивают Юнги о всяком, пока Чан болтает с сестрой; Юнги отвечает, смущение теряется за шутками и рассказами о детстве Чана («Блин, мам, вот про это можно было и не говорить»), он расслабляется, чувствуя себя так уютно, как ему не было дома в Тэгу, и это так странно и так… знакомо? Он начинает понимать, почему Чан… такой: добрый, заботливый, отзывчивый, сложно вырасти другим в этой семье, и Юнги не вслух, но во всяком случае мысленно благодарит каждого за этим столом за это. Он помогает убрать со стола, несмотря на протесты мамы Чана, смотрит с ними телевизор — Чан лежит головой у него на коленях, Юнги закапывается пальцами в его кудряшки и ерошит легонько, расслабляясь совсем, позволяя себе растечься по дивану почти как дома, заклевать носом, едва не сползая на пол; он сонно желает всем спокойной ночи, когда Чан, смеясь, уводит его к себе в комнату и ждёт, пока Юнги устроится. — А ты? — Юнги размётывается по кровати звёздочкой, жарко. — Я с родителями ещё посижу, — Чан целует его в лоб. — Если не уснёшь — тоже спускайся. — Ага, — бормочет Юнги и вырубается, стоит двери тихо захлопнуться. Он просыпается уже под утро, Чан обнимает его и крепко прижимает к себе, и Юнги даже не сразу понимает, что они не дома и даже не в Корее, так ему спокойно и хорошо. — Мне так не хватает пляжей в Корее, — Чан потягивается, солнце подсвечивает его силуэт; Юнги жмурится, как кот. — Смотри, как здорово. — Мы ездим в Пусан, — ему становится как-то иррационально обидно за родину. — Там тоже пляжи. — Да, но, — Чан обводит всё вокруг руками. — Не такое, понимаешь? Юнги не понимает и натягивает козырёк кепки поглубже на глаза. — Вот завтра вечером поедем на другой пляж, я тебе звёзды покажу, там красота вообще, — мечательно тянет Чан. Юнги из всего этого слышит только «завтра», и внутренности скручивает тревогой. — Ну чего? — Чан гладит его по щеке, разворачивает кепку козырьком назад. — Уже не хочешь? Можем всё отменить. — Хочу, — Юнги упрямо мотает головой. — Просто страшно. Тебе не страшно? — Страшно, — весело кивает Чан. — Прям ужас. Юнги смотрит на его дурацкое лицо, на ямочки на щеках, и смеётся, не в силах удержаться. — Феликс ещё приедет, кстати, — говорит Чан мимоходом, когда они едут обратно к нему домой. — Завтра рано утром, то ли в четыре, то ли в пять, не помню, надо уточнить. — Он в Корею с нами полетит? — Да, нужно будет на регистрации места рядом взять, — Чан за рулём выглядит таким взрослым, сосредоточенным, что Юнги немножко умирает внутри и не может перестать пялиться на его ладони на руле. — Чего? — Чан перехватывает его взгляд, сжимает руль чуть крепче, так, что на запястьях выступают вены; Юнги сглатывает, отворачиваясь. — О нет, хён, — смеётся он. — Серьёзно? — Отстань, — бурчит Юнги, едва не утыкаясь носом в оконное стекло. Чан заливисто смеётся и чуть не пропускает поворот в сторону дома. Они снова ужинают все вместе, теперь — с младшим братом, вернувшимся от друзей, и Юнги, глядя на то, как легко Чан болтает с ними, немножко завидует, у них с братом хорошие отношения, но так близки они не были никогда. Родители Чана вовлекают Юнги в разговор, спрашивают, не хотят ли они с Чаном поехать куда-нибудь в путешествие, и он слово за слово съезжает на любимую тему работы и на то, какой Чан трудоголик, Чан немедленно протестует, потому что больше всё равно работает хён, и вообще не слушайте его, он вам сейчас лапши навешает, и Юнги снова не успевает ни застесняться, ни задуматься о том, насколько он здесь уместен. В этот вечер они не смотрят ничего: Юнги почтительно расшаркивается с семейством Чана, говорит, что устал за день и не пойдёт в кино, Чан отмазывается тем, что рано вставать, чтобы забрать Феликса, и оба остаются дома; Юнги долго целует Чана, сидя у него на коленях, прокатываясь бёдрами по его члену, стонет ему в рот, когда Чан быстро и рвано ему дрочит, напрягая руку так, что вены бегут до самых локтей. — Господи, — Юнги спускает Чану в кулак, утыкается лбом в плечо. — Ты такой красивый. — Что? — Чан делает вид, что не расслышал, и Юнги из вредности не повторяет, но позволяет зацеловывать себя, пока оба не устанут от этого. В три утра они, невыспавшиеся, на цыпочках крадутся по дому, садятся в машину, широко зевая, и едут за Феликсом. — Сегодня, — говорит Чан негромко, постукивая по рулю в ритм попсе по радио. — Ты как? — Лучше всех, — Юнги чувствует себя кошачьим кормом, пропущенным через блендер. — Только помру сейчас, кажется. — И я с тобой за компанию, — тяжело вздыхает Чан и присасывается к стакану с двойным эспрессо. — Во сколько у нас это всё? — В одиннадцать? — Юнги мученически стонет. — Господи, начерта так рано, мы могли там на три записаться или ещё лучше на полночь? — Глупые были, — Чан трясёт головой, опускает стёкла, впуская предутреннее тепло. — В следующий раз будем умнее. Юнги сначала не понимает, а потом до него доходит, и он хрюкает от смеха и почти сразу — от ужаса, когда прямо рядом с его лицом раздаётся жизнерадостное: — Привет! В целом Юнги нравится Феликс, но его счастливое, сияющее «привет» сейчас бесит сильнее, чем недосып. Феликс устраивается на заднем сидении, стрекочет что-то про Корею, слушая вялые ответы Чана, пока Юнги бездумно пялится на пролетающие по нежно-сиреневому небу облака и думает, что, наверное, даже хорошо, что он чувствует себя кошачьим кормом — корм, хотя бы, не будет так тревожиться сегодня, как мог бы Юнги. — Мы всё взяли? — Чан скачет встревоженной белкой из угла в угол, проверяет карманы в который раз, ищет документы. — Всё взяли, — монотонно отвечает в который раз Юнги. — Паспорта у твоей мамы, камера — у Феликса, эти… — он стопорится, намертво забывая слово. — Ну эти. — Эти? — Чан как-то фрустрированно смотрит в пустоту, а потом трясёт рукой. — Эти? — Да! Эти! — радуется Юнги, они пялятся друг на друга секунду и устало ржут. — Мы ещё не выехали, а я уже устал. — Они у папы. Всё будет хорошо, — Чан повисает на нём всем своим немалым весом, под которым Юнги ссутуливается, но обнимает в ответ, утыкаясь носом в шею. — Да, хён? — Да, — еле слышно говорит Юнги ему на ухо. — Мальчики, — мама Чана заходит даже не постучав, очень красивая и очень деловая. — Поехали. Время. Юнги последний раз вздыхает, отлипает от Чана и плетётся вниз. — Значит заходим, — проговаривает Юнги, жмякая ладонь Чана в пальцах, как игрушку-антистресс. — На всё говорим да, потом ставим подписи — и уходим. Да? — Да, — Чан вздыхает тяжело. — Зачем я надел джинсы. — Твоя мама сказала, что в шортах ехать — несерьёзно. — Точно, — Чан жуёт нижнюю губу так интенсивно, что Юнги вспоминает — они же даже не позавтракали, и скорбно бурчит животом. — Давай потом поедем куда-нибудь поедим, а? — Типа в МакДональдс? — Типа да, — Чан бьётся затылком о стену. — Когда уже нас запустят? — Через двадцать минут. Юнги переминается с ноги на ногу — в белой футболке как-то непривычно, она обтягивает плечи и грудь, постоянно хочется закрыться, но в такую жару надевать ещё что-то сверху — стопроцентно свариться, кондиционеры в мэрии так себе. Чан что-то очень тихо и сосредоточенно проговаривает, Феликс разговаривает с его семьёй, время от времени бросая на них с Юнги чуть взволнованные, но радостные взгляды. Все в этом жарком, узком коридоре такие счастливые, взволнованные, Юнги смотрит на них и даже завидовать не может, ему сейчас хочется только одного — вернуться в комнату к Чану, включить кондиционер и завалиться спать часов на десять. Дверь напротив них открывается. — Следующие — номер девяносто семь, — Чан резко выпрямляется, не глядя цепляя руку Юнги. — Пойдёмте. Юнги вздыхает, стопорится, и Чан ласково шепчет ему на ухо: — Если не хочешь, можем всё отменить, — но Юнги мотает головой, нет, он на самом деле очень, очень хочет. — Ну, тогда пошли. И они переступают порог. Феликс, высоко подняв телефон над головой, чтобы было видно всем их друзьям по фейстайму, что творится у него за спиной, выходит из мэрии первым, Чан — следом. Юнги висит у Чана на спине, обхватив его за шею, довольный до безобразия. — Господи, — слышит Юнги искаженный расстоянием и австралийским интернетом голос Сокджина. — Вот что они делают? Юнги, отстань от него, ты с ума сошёл? — Никуда я не отстану, — хихикает он, ухватываясь за Чана крепче. — Никогда, — и показывает язык в камеру. Ему так хорошо и легко, как будто в голове перекрыли, наконец, кран с тревогой и неуверенностью и выкрутили на полную другой, с эйфорией. Чуть пощипывает зацелованные губы, яркое сиднейское солнце слепит глаза, и сейчас ещё ехать в какой-то ресторан отмечать, вечером Чан обещал на пляж, послезавтра — самолёт обратно в Сеул, где их друзья тоже потащат их в какой-нибудь ресторан или, по старой памяти, в щикдан, но сейчас — сейчас Юнги чувствует грудью чужую крепкую спину, чувствует, как пальцы Чана крепче сжимают бёдра, как печёт щеки - и погода тут ни при чём. Чан сгружает его у самой машины на землю, шутливо отвешивает поклон, открывая перед ним дверь, и Юнги залезает внутрь. Их теснит Феликс, который всё ещё болтает по фейстайму, и Чан что-то рассказывает, глядя в камеру, но его ладонь находит ладонь Юнги, и тот переплетает их пальцы, на безымянных — одинаковые кольца, простая полоска металла, ярко сияющая на австралийском солнце. Он прикрывает глаза, запрокидывая голову назад, вдыхает глубоко и выдыхает. Юнги теперь никогда не отстанет от Чана, и, судя по тому, как сверкали его глаза, когда тот послушно повторял за сотрудницей мэрии про «и в печали, и в радости», не то чтобы Чан был против.