Black black heart

Черный человек Глядит на меня в упор. И глаза покрываются Голубой блевотой. Словно хочет сказать мне, Что я жулик и вор, Так бесстыдно и нагло Обокравший кого-то. <...> «Черный человек! Ты прескверный гость! Это слава давно Про тебя разносится». Я взбешен, разъярен, И летит моя трость Прямо к морде его, В переносицу… С. Есенин «Черный человек»

Когда входит Он во дворец неспешно, плавно, все вокруг замолкают, время свой ход замедляет словно, и меркнет всё — от звёзд на небе до молвы вздорной. «Нет у него сердца. Чернота одна», — говорит Малюта, говорит Борис, в с е говорят. На то у Ивана ответа не находится. Властью его Господь наградил, в руки дал государство целое, мудро правит царь, а что сказать — не знает. Нутром чует неладное, но ни словам чужим, ни глазам своим верить не хочет. Блаженно неведение, забыться бы, ничего не слыша и не замечая. Да только непозволительно это для великого государя. Ведь где душа сомнениями не терзается, там недалеко и змею на груди пригреть. ... ежели не пригрел уже. Пуще всего боится Иван измены, оттого и мается, страждет, из крайности в крайность кидается. Иной раз охватывает его слепая ярость, все пред глазами застит. Но и во тьме той образ лишь один видит: щеки, раскрасневшиеся с мороза, кудри смоляные, растрепанные. Хрупкий стан, совсем не вяжущийся с заслугами на поле брани, тонкие запястья — возьми саблю в руки — того и хрустнут они, переломятся. Доселе во дворце никогда не бывавший, он озирается опасливо, любопытно, но на царя глаз поднять не смеет. Еще не знает, что через пару лет будет по палатам разгуливать свободно и изящно, точно сам он царь, не меньше. А ныне только коротко кланяется и всё жмется к отцу, словно не славный воин он, а дитя малое. — Царь-батюшка! Это сын мой. Федор. Федор. Много слухов распускают о Федоре языки злые, на каждом углу треплются. Что путается с боярами и князьями разными, что расположение государево на побрякушку любую выменяет, предаст, продаст, точно Иуда, а то и порчу наложит. Федор смеется только: — И ты веришь? Стоит, на стену опершись, руки на груди сложив, и смотрит на Ивана неотрывно. Раньше нравилось царю, что Басманов с него глаз не сводит. Был Федя тогда еще совсем юный, кроткий, слово лишнее сказать страшился. Он и сейчас юный, красивый безбожно, но какой-то другой. Словно неживой, из камня высеченный. И от взгляда его неуютно становится, холодно. Точно пронзает тебя насквозь, сковывает — гляди, и сам в камень обратишься неволей. — Зависть проклятая их съедает! — неподвижен взгляд федоров заледеневший. — На месте моем хотят оказаться, да только не бывать им здесь! Не бывать, и правда. Ближе Федора царю нет. Однако близость Басманова — то же, что близость пламени жгучего. На расстоянии лишь греть может, руку протяни — пропадешь в огне, сгинешь. — Да и сам поразмысли, государь мой... Смог бы я против тебя пойти? Иван понимает: смог бы. Кажется, ненавидит он теперь Басманова ровно с той же силою, что и любит. Не колдун — бес. Самый настоящий. Не было бы на руках столько крови, если бы не Федор. Не было бы стольких мыслей губительных и деяний, боли бы не было. «Всяк по заслугам своим получает», — так Федор всегда говорит. После каждой расправы. Для Ивана это слабое, но утешение. Голос Басманова не замолкая в голове его звучит, в ушах звенит колоколом поминальным, ни спать не дает, ни жить. Продохнуть Иван не может, в мыслях захлебывается — точно тонет, а Федя камнем висит на шее. «Не знает сердце черное жалости, стыда не ведает». — Хочешь, отца своего убью? Для тебя кого хочешь убью. Заколю, как свинью паршивую! Хочешь? — голос неслышный, хриплый, едва различимый в тишине царских покоев. Голос Ивана дурманит, и внемлет ему Иван, хоть и не должен. — Знаю, что хочешь! — глаза Федины темнеют и словно огнями адскими светятся, черти в них танцуют. — Крови тебе всегда мало. Утащит он в ад за собой Ивана. Утащит, даже не подумает. Прав был Борис, прав был Малюта... ... или солгали они, клеветой мерзкой сбить государя с пути истинного задумали? Черви сомнения в душе ивановой поселились, ползают, копошатся, гнев его на милость меняя, милость — на гнев. Всяк по заслугам своим получает. Неужто заслужил Иван любовью безумной и грешной мучиться? И любовь ли то, что сердце его каждодневно на части рвет? Может, и не любовь совсем. Может, хворь какая. Дурно ему, душно. «Сердце у Федюши нашего черное, черствое. Нет места в нем ни государю, ни самому Господу». Даже во время молитвы ухмылка надменная с лица Басманова не сходит. И чудится вдруг Ивану, что не молится Федя вовсе. Будто бы проклятья страшные с губ его слетают пред иконами прямо, ликов святых не срамясь. Тусклое пламя свечи освещает лицо его, сосредоточенно-умиротворенное, и будто отходит тревога государева, камень с души падает. Как можно в Федоре усомниться, ежели весь он — точно ангел, с небес сошедший? ... или то дьявол сущий, под личиною ангельской сокрывшийся? Не выдерживает царь, куда себя деть не знает, со службы уходит, окончания не дождавшись. Мелькают перед глазами удивленные лица, один Федор лишь вслед ему не оборачивается. Стоит на коленях, смиренно голову опустив, и шепчет, шепчет, шепчет... Всю ночь шепот его во сне беспокойном государю мерещится. Неразборчивый, томный, сдавленный. А на заре как из ниоткуда и сам Федор является. Входит без стука и без поклона, охрану миновав. — Долго ли недоверием изводить собираешься? — с порога он вопрошает. — Малюта сказал, ты видеть меня не хочешь! — по комнате вихрем носится, ходит кругами, точно хищник, что добычу выслеживает. — За что же ты меня так наказываешь? Али провинился я пред тобой тем, что обо мне плетут? Иван неохотно и устало обращает на него взор свой. — Провинился ты тем, что наглость имеешь в покои государевы без приглашения заявиться. Совсем рассудок потерял, не иначе, — голос царя спокоен, но твёрд. — А может, и правда потерял! От немилости твоей! Федор усаживается за стол, прямо напротив, смотрит лукаво и пристально. Грудь его вздымается, волнение несокрытое выдавая. Хоть и милостив государь, а дерзости излишней не стерпит. — Отчего в слуге своем верном сомневаешься, царе? Разве дал я повод? Или натолкнули тебя псы-завистники на мысли дурные обо мне? Иван оглядывает его с недоверием. То ли правду Басманов молвит, то ли речами сладкими с толку сбивает. Попробуй разбери. Чужая душа потемки, говорят. Фёдорова же — во сто крат темнее. «Много черноты в нем, греха много. Ужель не видишь?» — То есть на мельницу ты не ездил? — тут же меняется в лице Федор, взгляд отводит беспокойно. — С колдуном не виделся? Не принимал от него дары дьявольские? — Не ездил! — Басманов обиженно сводит брови. Но известно Ивану, что нет на деле никакой обиды. На себя самого разве за то, что лжет так неумело. — А ежели бы и ездил, то только чтоб о здравии твоем просить! — Малюта другое говорит, — хмуро царь отвечает. — Вон оно как... — вспыхивают глаза голубые, горят недобрым огнем. Взгляд этот Иван теперь хорошо знает, хоть и предпочел бы не видывать его никогда. — А может, Малюта тебе и в сарафане спляшет? Что же ты его не приглашаешь? — Забываешься ты. Языком поганым треплешь да меры не знаешь! — А ежели молчать нет мочи боле? — Не зря говорят, что слишком много я тебе дозволяю... — Говорят-говорят! Да мало ли что говорят! Какое тебе, великому государю, до сплетен грязных дело? Неужели не видишь, что нет меня вернее? Неужели не знаешь, что любую твою прихоть вмиг исполню? Неужели... — всё тише Федор говорит, всё вкрадчивей. Точно шипенье змеиное глас его, слова — точно яд. — Замолчи! — не дает Иван закончить, жестом остановиться приказывает. Не позволит он уговорами льстивыми себя травить, шепотом адовым мысли путать. — Молчи, Федя! Знай свое место! — Уж я-то, царь-батюшка, свое место знаю... Как никто знаю. И от места такого тошно! — сквозь зубы цедит Федор. — Был бы колдуном, давно проклял бы. Да, как видишь, жив-здоров ты, Ваня. Не улыбается он — скалится. Судьбу испытывает. Ваней звать никто царя не смеет. Никто. Разве что Басманов один только. Почему-то. — Не тебе ли, собаке, молчать было приказано? — царь поднимается резко, вмиг подле Басманова оказывается, сверху вниз на того смотря. Пальцы в волосах шелковых путаются, сжимаются грубо, небрежно пряди оттягивая. — Коли подле меня тебе тошно, может, в темнице не тошно будет? Али на виселице? Молчи, Федор, ради Бога, молчи, а лучше ступай к себе, пока не передумал я жизнь твою сохранить! Поди вон! И без стука входить не смей! Прикажу не впускать тебя! — Если не мил я больше, вели казнить! Да только знаешь ты, что после смерти моей покоя тебе не будет. Не наяву, так во сне свидимся. Там и обсудим... грехи наши общие. Не помнит себя Иван, ладонь его, будто разуму не подчиняясь, наотмашь по щеке бледной бьет, в румянец окрашивает. Оглушает звон удара, со смехом Басманова сливается. И кажется, что все это слышат. Словно раскатывается гром зловещий по земле русской. И знает теперь холоп каждый о грехах царя своего. Хохочет Федор, всё в нем кричит истошно, что нет больше любви в черном сердце. Холод, презрение, ненависть лютая — вот что взгляд его источает, что губы молвят без единого слова. — Ну, ударь! Еще ударь, коли хочешь! Мало тебе крови, говорил же! Слезы в глазах стоят — больно ему, да виду не подаст ни за что. Знает Иван, что Басманов скорее с колокольни сбросится, чем пред ним в рыданиях заходиться будет. Знание это покоя царю не дает. Хочет он узреть, что живой Федор, что может плакать, может чувствовать. И слез его горьких Иван словно больше всего прочего желает. Неправильно это. Думы темные в голове роятся, как осы, жалят больно. — Смешно тебе? — заносит руку, но ударить еще раз не смеет. Все видит Господь. И это видел. Не уйти Ивану от Суда Божьего, кровь с рук не смыть. — А что же мне, расплакаться что ли? — быстро Басманов сомнение в нем ловит, распрямляется, откидывает голову, щеку алеющую взору открывая. — Для меня любое деяние царское благостно. Что поцелуй, что пощечина — всё одно. Потешается над ним Федор, издевается, душу на части рвет. Прогнать бы к черту, с корнем вырвать заразу эту. Отчего ж не выходит? Все ему прощается. И все ему дозволено. Не благодарен Федор царю за это. Опостыл, опротивел, да только не может Иван от него отказаться. Делят на двоих они грех единый. Словно Феденька — крест его. Благодать и проклятие.