Black black heart

Месяц умер, Синеет в окошко рассвет. Ах ты, ночь! Что ты, ночь, наковеркала? Я в цилиндре стою. Никого со мной нет. Я один… И — разбитое зеркало… С. Есенин «Черный человек»

Верно говорят, что колдует Басманов. Видно, зельем каким царя опаивает. Точно опаивает, иначе давно бы лежать Федору в земле сырой. Не пьет Иван из рук его больше, не спит с ним рядом, но отлучить от себя никак не может. Уезжает Басманов из слободы — тоскливо становится. Думается, приедет Федя, и всё наладится, на круги своя воротится. Добр с ним царь всегда был: златом-серебром осыпал, подпустил к себе — ближе некуда. Коней лучших — Федору, поручения важные — Федору, меха да камни драгоценные — Федору. Всё в него словно в бездну проваливается, но не видит Иван прежнего трепета и сам того не ощущает. Только тяжесть на сердце израненное тяжкой ношею падает. Возвращение Басманова невыносимое. Всякий раз хуже прежнего. Как наваждение он снисходит, как буря врывается, двери сносящая, окна выбивающая. Шуршат смятые простыни, шуршит подол девичьего сарафана под ладонями, шуршит над ухом Федин горячий шепот, да всё не то. «В черном сердце любви не ищи, ничего не ищи, окромя греха и презрения». С некоторых пор ни на миг Басманов не задерживается. Быстро одевается и, с безмолвного дозволения государева, прочь уходит. Но в этот раз цепляется взгляд его за одежды, что на пол брошены. — Дрянь такую на себя не надену больше, — тихо бормочет Федор и, поднявшись, ступает к выходу по ним прямо. Мнется, пачкается ткань белоснежная под сапогами юноше на потеху. И чем дальше он от Ивана, тем крепче в нем уверенность будто. У дверей разворачивается, останавливается, смотрит. Снова смотрит невидящими глазами холодными, а губы в ухмылке расплываются. — Другой сарафан хочу! Золотом расшитый! — хоть и улыбается, да злости ядовитой упрятать не может. Злость его так привычна уже, что боле не злит Ивана в ответ — скорее забавит. Слушает он внимательно, не перебивая. Молча наблюдает за тем, как бледное лицо отрывистыми, рваными смешками искажается, а пальцы, сжимающие край накинутой наспех рубахи, дрожат мелко, дёргано. — Раз уж, кроме тряпья бабского, ты мне ничего не жалуешь теперь. Кому — чины, кому — сабли заморские. А мне — платья да цацки! Федор не замечает словно своего волнения, лихорадкою тело сковавшего, хриплого дыхания, со свистом вырывающегося из груди. Не замечает, как голос становится предательски жалким, надломленным, и как весь он вдруг делается жалким, надломленным тоже. Как натянутая веселость слетает с лица, обращаясь яростной гримасой, как меж сведенных бровей залегает тонкая морщинка — ничего этого Басманов словно за собой и не видит. Только облизывает губы искусанные и хмуро добавляет, помедлив: — Девку из меня лепишь. Иван разводит руками. Гнев царя Басманова не страшит давно, да и нет в нем никакого гнева. Исстрадалась душа, измучилась, сил в ней на гнев не находится. Сейчас не находится. А дóлжно бы. Может, дело в невинной федоровой красоте, обманчивой красоте, что со словами гадкими совсем не сходится, может, в недавней разлуке, что вымотала, высушила, поселила внутри тоску по нему. Лживую тоску, дурную. Ту, за которой не следует облегчение, а только тьма беспросветная вереницей тянется, вязкая, гнусная. — Всяк по заслугам своим получает, Федюша. Не так разве? Поджимает Федор губы дрогнувшие. — Это верно, государь мой, — глядит, как зверек затравленный, глядит так, что аж стыдно становится. Уязвимым себя являет, хрупким, точно таким, каким царь давно видеть его желал. Но глазам его печальным у Ивана веры нет. Спуталось всё, смешалось. Явь от маски не отличить уж, миража — от истины. «Обманчива тьма черного сердца его, ступи шаг — в бездну провалишься, прямиком в котел адский». Любить али ненавидеть? Наказать али миловать? — Федя, — внезапно царь окликает, тишину повисшую нарушив. Басманов оборачивается, замирает на пороге. Угораздило же чувством больным воспылать к нему! Горько отчего-то, тяжко. — Останься сегодня, ежели хочешь. Участь собственную Федор решает, сам того не ведая. «Коли останется, — думает государь, — спасти еще можно всё, можно былое воротить. Коли уйдет — стало быть, конец пришел сердечной муке». Пусть сам Господь знак ему подаст, пусть подскажет, как поступить, пусть рассудит. Слаб Иван пред чувством земным, кается, стыдом томится и высшим силам вверяет судьбу свою. Всё так же стоит в дверях Басманов, всё так же смотрит не то на царя, не то мимо, не то внутрь — в душу самую смотрит. — А ежели не хочу? — спрашивает отрешенно, сухо, точно в пустоту говоря. — Ежели не хочешь, силой держать не стану. Ни тени сомнения на лице Федора. Не за эту ли спесь полюбил его Иван когда-то? Уже и не вспомнить. Мраком окутано прошлое, словно не бывало тех дней вовсе. Безвозвратно ушли они, в думах и сомнениях смутных растворились. Гордый, неколебимый, из опочивальни выходит Басманов. ~ Когда на пиру подходит Малюта к Федору, тот сначала будто и не верит. Наклоняется Скуратов близко-близко, к самому уху, и, губами серьги задевая, шепчет царский указ. Всего на мгновение в глазах Басманова промеж удивления мелькает страх. Но Ивану того мига достаточно: болезненное наслаждение охватывает существо его, липкими щупальцами горло пересохшее сжимает. Боится. Все же боится Федор государя своего. Всемогущ царь, и не отнимет его могущества ни любовь злая, ни чары колдовские! Ни всё вместе взятое! Смотрит на Басманова он нетерпеливо, выжидающе. Зарыдает, в ноги кинется, челом будет бить, прощение вымаливать. Узнает, что такое немилость царская. Посидит в подвалах, одумается, прочует на шкуре своей, что такое холод и голод. Точно тот же холод, что глаза-ледышки его излучают. Точно тот же голод, которым Ивана он морит — ни любви, ни ласки, ни слова доброго. Волком завоет. Поймет, что не ценил счастия, государем ему данного. Признает ошибки, покается в грехах своих. Тогда-то царь его и помилует. Не изверг же он — Федю со свету сжить. Хоть и толкуют, что сердце его черное, но знавал Иван другого Басманова. Того, что взгляда поднять без дозволения не смеет. Того, что припадает губами к перстам и, краснея, бормочет неразборчивые клятвы. Дыхание его горячее-горячее, щеки румянцем покрываются вмиг, а волосы под ладонью рассыпаются, расползаются меж пальцами, точно змейки. То настоящий Федя был, гордыней греховной нетронутый. Его Феденька. Басманов в ответ только медленно с места встает. Вымученно улыбается, и в улыбке его царь словно разом всё видит: «Поди сюда, Федя, не бойся». «Любишь же ты государя своего, иначе зачем ему служишь?» «Потерпи, Феденька, потерпи, хорошо будет». «Ежели верен царю своему, докажи. Поди в темницу да заколи того, кто приглянется». «Потерпи, Федюша. Хочешь, бусы жемчужные подарю? Нравятся же тебе бусы? Конечно, нравятся. Что хочешь подарю. Для тебя не жалко ничего». «За все, что есть у тебя, ты жизнью мне обязан. Неблагодарный! Вон поди!» «Верность государю своему только кровью закрепить можно, верно же, Федя?» «Не могу видеть глаза твои бесстыжие! Ослепить бы тебя, да без того на душе грехов много!» «Коли любишь государя своего, как говоришь, все стерпишь. А коли не стерпишь — не стоит любовь твоя и гроша». «Хорош, выродок басмановский, жаль, что не баба!» «Отчего же ты такой пригожий? Славный мальчик ты, Феденька. Только бесстыжий. В грехах моих повинный». «Коли рожа бабья, то и одежда бабья впору будет!» «Содомит». «Бесёнок». «Федора». «Ты, Федя, хуже распутной девки. Посмотри, до чего довел меня!» «Погорячился, каюсь. Но не ты ли тому виной?» «Люблю я тебя, Федя, ой, люблю. Не от Господа та любовь. За грехи мои наказание». шершавые ладони, скользящие вниз по животу. сарафан, аккуратно разложенный на кровати, но грубо сорванный с тела. кубок, летящий в лицо. вино, кровавыми брызгами оседающее на щеках, волосах, на новом кафтане. пальцы, кандалами смыкающиеся на запястьях сегодня, завтра же — гладящие по голове беззлобно, с неуклюже-неуместной нежностью... и нежность своя собственная, гаснущая, таящая под этими пальцами и ладонями, оседающая под громадой колючих слов и прикосновений, твердеющая, саднящая. ... И в улыбке его царь словно разом всё видит. И улыбка его приговор смертный царю отражает: «Не с тобой ли рядом, Ваня, сердце мое почернело?»