Дышим

— Все волнуются перед выступлениями, — донёсся откуда-то сбоку тихий, но уверенный голос Димы. Антон на него даже не посмотрел, кивнул рассеянно и продолжил пялиться перед собой в пустоту. Толку-то было на него смотреть? Только лишний раз натолкнулся бы на переполненный волнением взгляд. Антон и без того сейчас себя последним дураком чувствовал, собственно, как и всегда, когда с ним происходило это. Дураком он и был. Вот и всё. Дурак, который всех ещё и подвести мог. Кого всех? А вообще — всех. Но в первую очередь — Диму. «Все волнуются перед выступлениями», — Дима говорил ему это не в первый и не во второй раз за сегодня, а уж если задаться целью посчитать, сколько этих «разов» было за время их знакомства, то там уж точно число трёхзначное выйдет. Да и не только от Димы Шастун это слышал. Все так говорили. И от того, что все так говорили, фраза хоть и стала немного приевшейся, набившей оскомину при очередном повторении, заезженной и даже пошлой, но осталась по-прежнему правдивой. Все действительно волнуются перед выступлениями. И так было всегда. Будь ты хоть Иосифом Кобзоном в Кремлевском дворце, хоть детсадовцем, рассказывающим стишок перед Дедом Морозом, волнение, сжимающее грудь, одно и то же. Вопрос состоял только в том, как с этим справляться. Шастун всё это прекрасно знал и понимал. Волнение в груди ему было хорошо знакомо. В девяти случаях из десяти он чувствовал перед выходом на сцену всё то же самое, что и другие. Учащённый пульс, сбивчивое дыхание, нетерпеливость до дрожи и пара капель пота на висках — всё, как у всех. Но всегда наступал тот самый, десятый раз. Хотя статистику никто не подводил. Может, это с ним происходило и каждый пятнадцатый раз, а может, и ещё какой. Но происходил. Один раз Антон умудрился натурально грохнуться в обморок и чуть не расшибить башку бестолковую. Дима с тех пор его настроение отслеживал и крутился вокруг, дабы поймать, если придётся, тощее тельце и не дать обоссаться публично. Этот регулярный в их жизни ритуал заботы хоть и был отчасти приятным, но уже порядком начинал раздражать Антона, потому что толку от него было ноль. Ведь они успели перепробовать всё: различные дыхательные гимнастики, медитации, алкоголь, физические упражнения, психологические приёмы по изменению настроя, дружеские и не очень подъёбы и даже мастурбацию. Последнее, естественно, по отдельности. Не помогало ничего. Антон столбенел, превращался в изваяние, в почти даже библейский соляной столб. И ничто не могло этого изменить. Это невозможно было спрогнозировать или предугадать. Не важно, что делал или не делал Шастун накануне, сколько ел или спал, пил или не пил, с кем общался или куда ходил, было ли предстоящее выступление по-настоящему важным или проходным. Вот и сейчас. Была уже очередная для них вечеринка Импровизации. Уже не в первый раз они выходили к зрителю вшестером, толпясь на маленькой сцене клуба, и отыгрывали такой новый для многих жанр. Но Антона парализовало. Не совсем, конечно, руки-ноги двигались. Сам он отвечал на внешние раздражители, хоть и предпочитал стоять на месте, пялясь невидящим взглядом в небытие. Но внутри всё закаменело. А времени-то у них всего ничего до выхода, каких-то минут двадцать. И потому он всем естеством ощущал масштабы приближающейся катастрофы. Он не мог подвести коллег. Антон в который раз сжал и разжал кисти рук. И так вечно потные ладони сейчас блестели в тусклом свете холодной испариной. Казалось, что пот скоро закапает с пальцев. Антон быстро вытер руки о джинсы, прекрасно осознавая, что действие это придётся повторить уже через пару минут, а потому просто засунул их в карманы, сжав кулаки так сильно, как только мог. Ему казалось, что внутри он сейчас доверху набит галькой. Крупной, гладкой галькой, которую годами обтачивало мудрое и вечное море на пляжах Геленджика. Как она только в нём оказалась? Этими ровными, скользкими камнями он был наполнен от косточек таза до самого кадыка, битком ими набит, тяжеленными для худого тельца. Он из-за них ни вдохнуть, ни выдохнуть не мог. А глупое сердце, зажатое со всех сторон, билось в страхе, трепыхалось, старалось выбраться из галечного плена. Но галька давила, давила так сильно, что стук сердца отдавался болью в груди. И к этому мешку с камнями крепились руки и ноги безжизненными кусками мяса, которые время от времени пробивала сильная дрожь. В голове же у Антона царила звонкая пустота нарастающей паники. Проглотив кое-как вязкую слюну, он произнёс: — Я в порядке. Дима ему не поверил, конечно, но сделал вид, что не заметил вранья, предложив: — Может, покурить сходим? Голос отдавал беспомощностью. Антон его прекрасно понимал: гадко это, когда другу помочь не можешь. — Не успеем, — мотнул головой Шастун. Хотя, по правде говоря, он просто не находил в себе сил, чтобы совершить поход туда и обратно до улицы. Галька придавила его к месту, а дрожь, как назло, пробралась в колени. В этот самый момент, не пойми откуда, рядом с ними появился Арсений. Вечно активный, с профессионально натянутой улыбкой и широко распахнутыми синими глазищами. «Все волнуются перед выступлениями», — в случае Попова в это утверждение верилось с трудом. Хотя с Арсением никогда ничего до конца понятно не было. Из «питерских» он был самым странным. Даже не так. Он был самым странным и необъяснимым человеком, который встречался Антону на всём его жизненном пути. Позову же Арсений не нравился. Он поначалу даже этого и не скрывал, выдавая себя выражением лица и колкими замечаниями с потрохами, потом вроде смирился, ужился как-то с мыслью, что им ещё работать вместе, и притих. Наедине с Антоном всё ещё позволял себе отпускать те самые замечания и кривить лицом, но всё чаще просто шипел сквозь зубы: «показушник». Но уже без злости и с какой-никакой, но симпатией. Антон же для себя никак не мог определить, как он относился к этому актёришке из Омска. Тот был слишком непостоянным, взбалмошным, слишком выбивающим его самого, Антона, из колеи привычного существования. С «питерскими» было сложно. Всё они делали не так. Не сказать, что как-то неправильно или плохо, но не так, по-другому, непривычно. Но сложно было не только поэтому, а ещё потому, что лично Антон никогда такой сыгранности на сцене, как у этих троих, не видел. И признаться, это вызывало зависть и как-то задевало, что ли. Потому что до встречи с ними Антон думал, что вот у них-то с Диманом — полное взаимопонимание. А потом увидел, как те работали вместе на сцене, как чувствовали друг друга настолько сильно, что со стороны казалось, будто бы у них на сцене одно сознание на троих, и понял, что ему с Димой до этого ещё работать и работать, и дело не всегда в дружбе, а в чём-то ещё. В чём именно он пока не разобрался. «Питерские» работали как единый, очень странный организм: двое коротышек, а между ними он — блистательный Арсений. Блистательный, по собственному мнению, невероятный, по мнению Шастуна, и раздражающий, по мнению очень, очень многих. Арсений быстро цепанул взглядом окаменевшего Антона и сразу, как будто потеряв к нему всякий интерес, обратился к Диме: — Волнуется? Будто бы Антона тут и не было вовсе. — Есть такое, — равнодушно пожал плечами Дима. — Я в порядке, — тут же отозвался Шастун, отчаянно борясь с дрожью в правом колене, лишь бы этот профессиональный актёр, будь он неладен, не заметил, как Антону по правде херово. — Слушай, — Дима легонько коснулся плеча, — я в туалет, а ты… Он не закончил, но Антон и так знал, что там должна была быть шутка про обморок и обоссанные штанишки, но Дима ее благородно опустил, дабы не позорить перед новым коллегой. — Иди, — буркнул Антон деланно равнодушно. — Меня тут есть кому ловить, если что. И кивнул на Арсения, который стоял, прикусив нижнюю губу, и даже не старался сделать вид, что не рассматривал его с ног до головы. Стоило Позову исчезнуть, как Арсений поджал губы, запрокинул голову назад, прищурился и скрестил руки на груди. По всему выходило, что видок у Антона был совсем плохой. — Я в порядке, — вновь упрямо повторил Шастун, хотя говорить ему с галькой в горле было трудновато. Он бы предпочел просто помолчать. Даже не так. Он предпочел бы, чтобы Арсений свалил куда-нибудь подальше. Стоять перед ним в таком состоянии было по-жгучему стыдно. — Пойдём. Антон не успел заметить, как изменилось выражение лица Арсения, и как тот, не церемонясь, подхватил его под локоть, а затем потащил за собой. Он хотел было возмутиться, но быстро понял, что, если начнёт, то обязательно взорвётся, а лишние стычки никому сейчас были не нужны, поэтому безвольно позволил себя вести. Арсений отвёл его в сторону, в темноту, подальше от народа вокруг, а затем отпустил локоть и встал напротив. Антон к тому времени уже был готов к очередному бесполезному мастер-классу о преодолении страха перед сценой. Сил объяснять, что никакого страха у него нет, а только блядская галька внутри, у него не было. Поэтому он решил посмотреть, какой нерабочий вариант ему предложит Арсений, чтобы затем очень культурно и вежливо послать на хуй. Настолько культурно и вежливо, что даже без слова «хуй» обойдётся, а то, не дай Бог, заденет тонкую душевную организацию непризнанного актёра. Арсений же устало выдохнул, хмыкнул себе под нос и сказал: — Ты только молчи, ладно? А затем без предупреждения и каких-либо хотя бы намёков, что ли, взял и обхватил Антона руками, прижав его локти к рёбрам. Он сжал его крепко-крепко, почти до боли. От неожиданности Шастун потерял способность говорить окончательно и замер, даже дышать перестал, лишь глупо хлопал глазами с приоткрытым ртом, слегка опустив голову вниз. Арсений сцепил руки где-то у него между лопатками, а голову отвернул куда-то вбок, будто бы разглядывая что-то в темноте. — Дышим. — Как? — тупо спросил Антон, тратя на это последние остатки воздуха в лёгких. — Ну как-то же ты с этим справлялся двадцать лет до этого, — ухмыльнулся Арсений, не ослабляя хватку. Антон хотел было что-то сказать, но вовремя понял, что для того, чтобы говорить действительно необходимо начать дышать. Ситуация выходила какая-то анекдотическая. Его, как какую-то девку на сельской дискотеке, затащили в угол и насильно заобнимали. Хотя и объятиями это можно было назвать с большой натяжкой. И что ему теперь было делать? Кричать: «насилуют»? Так вроде до насилия тут ещё далеко. Всё это было как-то неправильно. Но Антон решил-таки воспользоваться советом и начать хотя бы дышать. Чем чёрт не шутит? Вдох-выдох. Сердце продолжало трепыхаться, билось о рёбра с особым усердием. Арс перехватил руки поудобнее и сжал ещё сильнее, будто стараясь придушить Антона таким странным образом. Антон же пялился вниз, рассматривая его профиль, и ждал. Ждал хоть чего-нибудь. Должно же было быть у этой странной ситуации какое-то продолжение или хотя бы логическое объяснение. И дышал. Понемногу, тихонечко, но дышал, нечаянно подстраиваясь под размеренный ритм дыхания Попова. Дышал и думал, что он ему скажет, как только отдышится. Путного в голову ничего не лезло, только несвязная чепуха, но за этими мыслями он чуть было не пропустил то, как верхняя галька та, что застряла у него в горле, заняв место между кадыком и межключичной ямкой, лопнула, освобождая место для полноценного вдоха. — Что? Это всё, на что у Антона хватило решимости и, по всей видимости, мозга. — Дышим, — безучастно к его душевным метаниям отозвался Арсений, продолжая разглядывать темноту. И Антон послушался, чувствуя, как после исчезновения первой гальки медленно расслабились мышцы шеи. Он чуть опустил голову вниз, почти коснувшись подбородком Арсения и вдохнул ещё раз. — Давление, — проговорил задумчиво Попов. — М? — Интенсивное давление успокаивает симпатическую нервную систему, — зачем-то начал пояснять Арсений именно в тот момент, когда Антон передумал спрашивать и лишь слегка улыбался в ответ на слова. — От давления на тело замедляется обмен веществ, — продолжил читать лекцию Арсений, — снижается пульс и расслабляются мышцы. — От обнимашек то есть? — не удержался от ухмылки Антон. Арсений тоже улыбнулся, но голову так и не повернул: — От обнимашек, да. И замолчал. Так и стояли молча. А гальки внутри Антона продолжали исчезать. Одна за другой лопались паршивки. Он всё ещё иногда забывал делать выдох, но тут выручало движение грудной клетки Арсения, которой он к нему прижался. Арсений выдыхал, а вслед за ним и Антон. Они же команда, как никак. — Ты скажи мне, когда отпустить, ладно? — спросил Арсений какое-то время спустя, хотя во времени-то Антон и потерялся. Ему вообще казалось, что они уже полчаса так стояли. Но это правдой быть никак не могло, Попов бы выступление ни за что бы не профукал. — Ещё чуть-чуть, — шёпотом и просяще протянул Антон ему почти на ухо, тут же залившись краской как школьница. Наверное, тот уже устал или ему просто надоело, но сжимал он его уже не так сильно. И по всем меркам пора было бы расходиться. Пожать друг другу руки, поржать над комичностью ситуации, переброситься каким-то репликами. Что ещё делают мужики после внезапных обнимашек? Антон не знал. Да и он себя уже чувствовал вполне сносно. Даже не так. Он прекрасно себя чувствовал, лучше, чем когда-либо. Но всё же ему требовалось «чуть-чуть». — Мне двадцать два. — Что? — Арсений, наконец, повернулся, отчего они чуть носами не столкнулись. Шастун инстинктивно отклонился назад, встретившись с ним взглядами. Ему тут же захотелось провалиться под землю, потому что просто обниматься с мужиком в темноте — это неловко, а вот смотреть друг другу в глаза при этом — это даже как-то по-пидорски. Да и глазища у него были выразительные, прямо в душу заглядывающие. — Мне двадцать два, — повторил на автомате Антон. А потом забормотал, оправдываясь: — Ты сказал, что я двадцать лет дышу, но мне двадцать два. Взгляд он так и не отвёл. Боялся показаться трусом. Такой вот парадокс. Арсений же кивнул в ответ. И как-то особенно по-поповски хитровыебанно улыбнулся. — То есть уже большой мальчик. Хорошо, я запомню, — произнёс он то ли серьёзно, то ли с издёвкой. По нему никогда ничего не поймёшь. Но Антон после улыбки всё же глаза отвел. Не выдержал. — Можешь отпустить. Попов расцепил руки в одно мгновение. Антону даже показалось, что он сейчас упадёт без поддержки. Но он устоял. Видно, обмороки действительно остались в глубоком прошлом. Пред тем, как сделать шаг назад, Арсений легонько коснулся правого запястья холодными пальцами: — Гляди-ка и пульс успокоился. А затем развернулся и пошёл прочь, оставляя Шастуна в темноте. Тот быстро очухался, посеменил следом, размышляя над тем, что надо будет на досуге у Позова выяснить, что такое «симпатическая нервная система».