работа в школе пахнет романтикой

как одеться на свидание так, чтобы не запалиться, что для тебя это свидание? Мишель не раз говорил, что Паша Пестель – тот еще пень, а Каховский, который за свою биологию вытащит душу из каждого ученика, уточняет, что дубовый. честно сказать, сам Пестель так и не догнал, почему он пень, но есть у него одна догадка – возможно, Миша знает, что Паша кроме своей информатики ничего не знает (к слову о вышеуказанном вопросе). но вот сам Пестель не знает, что Миша знает и это, и то, что слюни у информатика капают только на мамины тефтели, которые Рылеев произносит с ударением на первый слог и ранит нежные уши всех обычных русских людей без филологического образования, и, собственно, на Романова в водолазках цвета... да можно и без таких тонкостей, просто на Романова. на самом деле, Миша думает, что Николай Павлович – тоже пень, потому что о пашиных слюновыделениях и их взаимосвязи с самим Романовым знают все кроме, конечно же, самого Паши и Романова. – классика, – со скучающим видом говорит Каховский, складывая свою газету в трубочку. – в живой природе самцы ведут борьбу за самок, но проблема назревает тогда, когда непонятно, кто самка. Павел на такие заявления прихлебывает еще своего ужасного кофе из пакетика за уже семнадцать рублей (подорожал, зараза!), что продают в столовой. – конечно, подорожал. ты им кассу делаешь, только скупая эту гадость, – подмечает Сергей Петрович, который пытается прибить муху-Сергея-Ивановича той самой трубочкой из газеты Каховского. в общем, сомневаться в принадлежности Павла Ивановича к роду пеньков обыкновенных ленинградских не стоит, так как только такие люди могут задавать вышеуказанный вопрос гуглу в тот момент, когда стоит в очереди в гардеробной театра. – что-то случилось? – спрашивает стоящий рядом, буквально касается своим плечом, Романов. он кивает на телефон в руках Пестеля, но как воспитанный человек не заглядывает в него, а смотрит прямо в глаза. расстерянные, надо сказать, глаза своего коллеги. – нет, просто... Кондраша спрашивает, в какие дни будут еще представления, – это не самая лучшая отговорка по ряду причин. например, сейчас Рылеев явно ничего спрашивать не может, потому что в очередной раз находится в своем творческом кризисе, когда его сил и дружелюбия хватает на ведение уроков и стаканчик вишневого гаража после работы. но Романов об этом, конечно же, не знает, но вот явная причина отстойности этой отговорки состоит в том, что два дня назад они буквально поцапались с Рылеевым в учительской. – кажется, в среду и на следующих выходных. – да, я как раз об этом ему и писал, – Пестель в последний раз на грани паники заглядывает в телефон, чтобы увидеть реальные статьи по заданному вопросу и с мыслями о том, что надо было раньше изучить этот вопрос, кладет гаджет в карман брюк. о да, на нем брюки со стрелками и черная рубашка. просто, со вкусом и не для свидания (на самом деле, если Романов когда-нибудь позовет его не на завуалированное свидание, а прямо на настоящее и в лоб, то Паша оденется так же. это называется «универсальность», друзья). – вы близко общаетесь с Рылеевым и другими, – это не вопрос, скорее утверждение, подразумевающее развитие этой темы. Паша знает, потому что иногда так же поступает со своими учениками, и теперь осознает, как это плохо. – да, знаете парочка совместных корпоративов очень сближает, – Романов кивает, поджимает губы и, о нет, отворачивает голову. выглядит как обиженный ребенок! – и совместные походы в театр тоже сближают. Паша уверен, что уже только эта фраза звучит как самый настоящий флирт, но он разрушает даже ту небольшую вероятность того, что это был не он, когда подмигивает вновь повернувшемуся Николаю. – я рад, – прилетает прямо в пашино сердечко, потому что он знает, что Романов понял, (не понять просто нельзя было) и потому что он отвечает так. в общем, ситуация, когда все понимают, что они флиртуют друг с другом,  развязывает язык еще больше. они наконец сдают свою верхнюю одежду в гардероб. Пестель уже успевает по привычке спохватиться, что оставил в куртке ключи от машины, но потом вспоминает о предательстве ласточки-колымаги и о том, что привез его Романов на своей, которую сегодня забрал из сервиса. это почему-то немного смущает (возможно, потому что Павлик чувствует себя краснощекой девицей). – вы взяли билеты на последний ряд? – я подумал, что это слишком пошло, – да, конечно. романовская царская воспитанность не одобряет. – поэтому наш ряд пятый. – хорошее место, – кивает Павел Иванович. – думаю, мы успеем посидеть и на последнем ряду, м? к слову о развязанном языке. Романов почти запинается, но во время хватается за спинку соседнего кресла, выпрямляет спину еще больше, хотя глядя на него, у Пестеля и так сыпется позвоночник. наконец они усаживаются на свои места, и Паша думает о классических неловких моментах из-за общего подлокотника, но, зараза, нет, потому что Николай, как самый настоящий джентельмен, уступает его своему спутнику. – вы планируете продолжать... такие нерабочие встречи со мной? – мне бы хотелось. – разве вам интересно со мной? – конечно, – Пестель поворачивается настолько, насколько позволяет его сидячее положение, чтобы говорить, смотря в огромные голубые глаза. голубые глаза, что почти спрятались под челкой. Паша думает, что Романов сейчас точно как юнец. такой же растерянный, по-глупому неуверенный и какой-то маленький, весь сжавшийся. – не знаю даже, что мне нравится больше – злить вас или смущать. к тому же, вы не знаете, но я терпеть не могу физику и астрономию, но вчера я прочитал пару статей, чтобы, ну... не хлопать глазами, если вы вдруг что-то расскажете мне. и несмотря на то, что вы пока ничего не рассказали мне из астрономии, я жду красивую лекцию о созвездиях на обратном пути. Паша улыбается мягко и наиболее дружелюбно. наверное, это было очень откровенно, потому что эти слова намекали об особом отношении и чувствах? наверное, для кого-то этого уже слишком много для первой встречи вне стен школы и наедине (не считая других людей, пришедших так же в театр. кажется, парочка из них развешивает уши, но неважно), а они ведь только начали. – прямо как на свидании, – тихо-тихо, почти шепчет, говорит Романов, все так же смотря на спутника из-под челки. – да, прямо как на свидании. от дальнейшей неловкости (и признаний) их спасает начавшееся представление. представление, во время которого оба увлечены происходящим на сцене и совсем немного смущены и в предвкушении возобновления разговора после. а после все как будто забывается, не случается никакой неловкости, может, лишь ее легкий налет, потому что язык обоих занят обсуждением просмотренного представления, а голова произошедшим до него. они тихо переговариваются, когда вновь стоят в очереди в гардеробе, и со стороны выглядят, как две подружки, секретничая друг с другом. более громко они ведут разговор, наконец выйдя из здания театра. на улицу уже опустился вечерний сумрак и мороз, что прихватывает сильнее в темное время суток. сегодня и Пестель, и Романов выглядят как люди, у которых машина под боком – оба без шапки и шарфов, а Николай Павлович и вовсе с расстегнутым пальто. красота. вот она, жизнь с машиной. – Николай Павлович, – вдруг голосит Пестель, только-только отсмеявшись с выражения лица мужчины после того, как он, Паша, сказал, что актер, играющий Гаева, брата Раневской, симпатичный. – сегодня я специально для вас ходил до своей матушки, чтобы забрать ее фирменные плюшки с клубникой, поэтому я ожидаю, что вы ответите согласием на мое предложение зайти ко мне на чай? Пестель подмигивает, хихикает и совсем немножко притворяется в этом веселье, потому что за ним он хочет скрыть смущение, обуревающее его внутри. потому что и вправду ходил сегодня к матушке, потому что сам натрескался ее только что испеченных плюшек так, что от одного вида немного подташнивает, но мама, конечно же, уложила еще пару тройку в контейнер... так же как и комплексный обед на ближайшие дня два. – или вас этим не удивить? – спрашивает Павел, все еще пытаясь создать впечатление веселого (дурного, очевидно) человека. – напротив. думаю, я соскучился по домашней еде. – вот и отлично! – когда они подходят к машине и останавливаются по обе стороны от нее, около передних дверц, Паша все-таки уточняет. – мы едем ко мне, да? – этот вопрос звучит чуть более двусмысленно, чем должен был. Пестель сначала не врубается, а потом, когда до него доходит, что Романов тоже умеет делать вещи, похожие на флирт, его распирает от смеха. у Николая лицо почти такое же как после слов о симпатичном Гаеве. в общем, его надо видеть, потому что тут уж ни в сказке сказать ни пером описать. / – вы не говорили, что будет еще глинтвейн. Романов отпивает из огромного бокала с ромашками свой черный чай (который, кстати, пришлось заваривать, а то как-то неудобно было доставать царской особе пакетики, тем более там принцесса Нури, а не какой-нибудь Ричард или на крайний уж случай гринфилд) и закусывает уже третью плюшку с клубникой. Паша ухмыляется, потому что что-что, а вот от маминой еды еще никто не то что не отказывался – даже не оставлял, не наевшись до отвала. к слову, сам-то Пестель не чаек серпает (что, конечно же, неприлично, он знает. его макушка до сих пор помнит мамины подзатыльники из детства за то, что чаем булькает), а стоит у печи и варит себе глинтвейн. – вы же не пьете с коллегами. – в театр я тоже с ними не хожу. – всего одно, – небольшая заминка, чтобы попытаться усмирить свое сердечко, что вот-вот вырвется из груди и прыгнет в красивые руки Романова, а этого нельзя делать как минимум потому, что нельзя пачкать гостей кровушкой в первую встречу. – свидание и вы уже через столько принципов перешагнули. удивительно. – боже, Павел Иванович, откуда вы берете эти фразочки? – Романов прячет свое лицо в ладонях, чуть подрагивая от смеха. а Паша все понять не может: это только его что ли волнует, что они на свидании и что выяснили это только в процессе? – из моей несомненно талантливой головы, откуда ж еще. – конечно, я вовсе не сомневаюсь, – Николай смотрит в чашку (прячет в ней свои глаза и желательно еще самому бы в ней спрятаться, целиком) и краснеет ушами. Паша смотрит и думает, что расхмелевший Николай с глазами, застлаными дымкой расслабления, красными ушами и щеками, возможно, растрепанными волосами – это слишком для того, чтобы быть правдой, реальностью. но где-то через сорок минут он понимает, что в жизни и такое может произойти. они сидят напротив друг друга и глаз не сводят, потому что это вроде как невозможно? когда Романов берет стакан с глинтвейном и отпивает, все еще смотря точно в глаза (душу) Павлу, Пестель сглатывает слишком заметно, громко и так, что кадык дергается. – который час? Паша не знает, потому что, чтобы взглянуть на часы, надо отворачивать голову, но по ощущениям где-то около одиннадцати. – думаю, часов одиннадцать. – ох, – Романов трет и без того раскрасневшееся лицо. его глаза кажутся еще более голубыми. – наверное, мне пора. уже так поздно. – хотите уйти прежде, чем разрешите называть себя Никсом, м? – откуда вы знаете? – подслушиваю ваши разговорчики с директором, – абсолютно серьезно говорит Пестель (потому что так и есть). – это ведь нехорошо. – отчитывать Рылеева посреди учительской в порыве ревности тоже нехорошо. Романов молчит несколько мгновений, чтобы потом заставить Пашу улыбаться. уже который раз за этот вечер. – отпираться бесполезно, да? – ага. – хорошо, тогда проводи меня, Паша, – тихо говорит Романов, которому явно непривычно все это. он отставляет стакан, поднимается со стула и... даже сейчас не оставляет своих царских «замашек» (так Пестель называет прямую спину и, очевидно, прирожденную грацию). – провожу, Никс, – даже под угрозой того, что его язык отрубят и клеймят раскаленным железом, не сможет отказаться от возможности называть Романова Никсом. – если я на первом же свидании попытаюсь воспользоваться вашим не совсем трезвым состоянием, будет слишком нехорошо? – что вы хотите? – Романов останавливается в узенькой прихожей, накидывает шарф на шею и разворачивается к Паше, смотрит в глаза и как-то нервно дергает шарфик за темно-синие ниточки. – хочешь. Николай легонько улыбается. – да. так что ты хочешь? – поцелуй. честно сказать, Паша ожидает многое, начиная от возвращения строгого романовского взгляда до смущенного лепета и скомканного прощания, но он совершенно не ожидает увидеть абсолютно не изменившегося в лице Николая, который просто надевает свое черное пальто, не застегивая. – разве я поведу себя прилично, если позволю это на первом свидании? – я не расстроюсь, если ты откажешь. просто буду ждать с еще большим желанием, – Пестель облокачивается плечом на шкаф для верхней одежды, умиротворенно рассматривая разлохматившуюся челку своего собеседника. стоит отметить, что пара стаканов глинтвейна действует очень успокаивающе, так как без алкоголя в крови, Паша не то что так спокойно не говорил такие вещи, он бы даже рта и раскрыть от смущения и волнения не смог бы. – а если я не откажу? Пестель, пребывая на какой-то бесконечной волне спокойствия, мягкой поступью подходит к Николаю, привстает на носочки, кладет ладони на плечи, облаченные в теплое пальто, и максимально настолько, что, если кто-то из них начнет говорить, их губы будут касаться чужих, приближает свое лицо к другому, такому красивому, красному (и тут уже непонятно – от алкоголя или смущения) и очень-очень недоступному, потому что Паша столько лет пять дней в неделю видит это лицо, этого человека и все, что может себе позволить, – это порычать на перемене из-за какого-то пустяка. – я поцелую вас. шепчет, потому что, если начнет говорить в полный голос, он его подведет и бессовестно сорвется. слишком опасно сейчас все. они опять перешли на «вы» – в голове путаница и полная неразбериха, вакуум и блуждающие монолитом на периферии мысли. – тогда целуйте. и все. столь тягостное (длиною в несколько лет) и сладостное (последние несколько минут) ожидание наконец прерывается настоящим соприкосновением губ. пашины губы слишком удобно ложатся на романовские, и слишком хорошо они двигаются вместе. у обоих во рту горьковатое послевкусие глинтвейна, но Паша пробует и чувствует перешедший с губ Романова на его вкус клубничного джема из маминых плюшек. первый их поцелуй имеет вкус винной горечи и клубничной сладости. идеальнее быть не может. // Миша просиживает диван уже часа два, на данный момент бездумно пролистывая рекомендации в приложении вайлдберриса, рассматривая десятую подряд пижаму с интересным принтом (читай: мишками и авокадинками), когда ему вдруг звонит мама. не то что бы подобное редкость, конечно нет, просто они сегодня уже разговаривали и даже обменялись парочкой ссылок на милые и смешные видео с котиками и щеночками из инстаграм (да, его мама – достаточно современная леди). к тому же, на дворе был поздний вечер: сумерки уже опустились на улицу. – да, мам. – Миша, почему Сереженька приходит ко мне в гости и жалуется на то, что ты его игнорируешь? он попросил меня с тобой поговорить, но я сделала бы это и без его просьбы, потому что мне очень любопытно, по какой причине ты игнорируешь этого милейшего человека, который, между прочим, принес мне сегодня два пакета с продуктами! я, конечно же, была смущена этим и очень долго и упорно отказывалась, но он ничего не хотел слышать и даже намеревался обидеться на меня, если я не приму эти продукты. я кое-как впихнула кабачки в холодильник! – мам, стой, погоди, – Миша понял, что ему нужна секунда, чтобы, во-первых, переварить вываленную его мамой информацию со скоростью восторженной и одновременно возмущенной речи каждой мамы на свете, а во-вторых, чтобы понять, каким образом ему придушить Муравьева-Апостола. использовать ли веревку или... о! самым лучшим вариантом будет шнур от наушников, в которых будет играть песня Лазарева. что-нибудь вроде «сдавайся» или «в самое сердце» идеально подойдет. – к тебе приходил Муравьев? – чем ты слушаешь, несносный ребенок? да, приходил и жаловался на тебя, потому что ты его игнорируешь и не то что бы это было по причине ссоры или какой-то перепалки. ты стал делать это, просто потому что вздумалось. я жду объяснений, сын, – судя по голосу, его мама была очень серьезна и явно не воспринимала это как шутку. – боже, мам, этот шут тебя обвел, потому что я не игнорирую его от слова совсем. вчера мы вместе добирались до дома, он подвез меня!  – Миша от нервов даже начинает ковырять выскочившую из шва нитку от пижамы с щеночками, в которую он переоделся, как только пришел с работы, потому что нет ничего более расслабляющего, чем ходить по дому в пижаме. – да, а потом ты отказался гулять с ним. – мы серьезно собираемся обсуждать то, что я отказался гулять? я уже не в третьем классе, – он до сих пор помнит тот «серьезный» разговор о друзьях и о том, как важно разбираться в людях, на кухне после школы. его, наивного младшеклассника, заманили в ловушку под предлогом вкусного малинового чая с домашними пирожками с повидлом. Мише до сих пор кажется, что тот разговор по атмосфере серьезности и какой-то неловкости обгоняет даже тот, когда мама решила рассказать ему, откуда берутся дети и что такое контрацепция в девятом классе, а потом еще и скинула несколько видеоуроков про виды контрацепции, процесс зачатия и – простигосподи – что делать во время первого секса. та еще жуть. от воспоминаний тут же усы дергаться начинают. в принципе он благодарен маме за то, что она настолько адекватно подошла к этому вопросу. но усы все равно дергаются. – ах, – мама чем-то шебуршит, возможно, достает пачку печений, потому что потом слышен щелчок от чайника. – конечно же, дело не в этом. я просто не хочу, чтобы ты отказывался от развлечений из-за мнимых обязательств, хорошо? – что ты имеешь в виду? – боже, у Мишы задергалась левая половина усов еще больше. – постарайся относиться к некоторым вещам чуть проще, хорошо? конечно, ты уже взрослый, но, – она хихикает и, похоже, откусывает кусочек печенья. – я разрешаю тебе побыть подростком, беззаботным подростком. ты понимаешь меня? – да, – но не то что бы очень сильно. – позвони Сереже! – мама зачем-то кричит, и прежде чем она отключается, Миша слышит еще один звук хрумканья печеньем. – о, да. я непременно позвоню Сереже, – Бестужев аж вскакивает с дивана, одной рукой подтягивает чуть съехавшие пижамные штаны, а его правая сторона усов теперь не уступала левой. он, агрессивно тыкая пальцем по экрану телефона, набирает номер Муравьева-Апостола. берет с двух гудков гадина такая. – прямо сейчас я собираюсь придушить тебя шнуром от наушников, пока в них играет Лазарев. Миша шипит и явно огорошивает друга, что замолкает на пару мгновений, а потом выдает: – очень мило и заботливо с твоей стороны, Мишель, – еще и хихикает гад. – какого хрена ты делал у моей мамы? – был в том районе и решил заскочить. давно не виделись с Екатериной Васильевной, ты разве не рад, что я составил ей такую хорошую компанию? – фак, не услышить вот эту самую противную ухмылочку, которую умеют делать все друзья, просто невозможно. – ага, очень рад. деньги за продукты верну, скажи сколько. снова пауза. – блять. иди нахрен, Мишель, – слышится какое-то копошение, шуршание. – я стою у твоего дома. выходи. Бестужев не успевает сбросить первым, потому обиженно фыркает и на цыпочках подходит к окно, выглядывая на улицу, надеясь не увидеть там муравьевскую машину, но нет, блять, стоит там, такой красивый в своей дутой куртке, похожей на мусорные мешки. Миша закатывает глаза, гладит усы (пытается их успокоить), хватает все-таки наушники и пихает их в карман своего зимнего бежевого пальто, которое натягивает прямо на пижаму, потому что Муравьев уже видел его в почти такой же только с кроликами, поэтому стыдится уже нечего – все стадии стыда их дружба преодолела давным давно. выходит в тапках, потому что со злости забывает переобуться, а замечает это уже у подъездной двери. выходит и стоит на крыльце, всем своим видом показывая гордого принца, при этом больше похож на нахохлившегося воробья. на крыльце стоит, потому что на улице-то снег, а он в тапках и, извините, но Миша пока не готов из-за своего желания налететь на друга и отхлестать его наушниками получать в конце месяца мизерную зарплату, потому что вдруг появился больничный. ничего, он гордо постоит в тапках на крыльце и подождет, пока Муравьев сам соизволит подойти. – с ума сошел, на улицу в тапках выпереться? – собственно, ждать долго не приходится. – я так поздно никого не жду, чтобы марафет устраивать, – фыркает и сжимает в кармане наушники. так, на всякий случай. – это хорошо, – Муравьев почему-то гаденько улыбается, и Миша уже хочет спросить, что за лыба на лице, но не успевает, потому что его вдруг подхватывают под задницу и несут в сторону машины. он пищит, сучит ногами, из-за чего один тапочек падает в снег, и пяточка мерзнет. – а ну отпусти меня, я тебе не принцесса! – но все бесполезно, его, как ребеночка (спасибо, что хоть не в детское кресло) усаживают на переднее сидение. и пока Миша пыхтит и готовит тираду и парочку матов на французском, Муравьев возвращается за его сброшенным тапочком. как мило, аж тошнит. – и что это за херня, Муравьев? – я не хотел, чтобы ты шел в тапках по снегу, если бы заболел, потом всю душу мне вынес своими обвинениями в том, что ты на больничном из-за меня, – кладет тапок на бардачок. – зачем надо было тащить меня в машину вообще? – во-первых, – включает печку. – чтобы ты опять-таки не простудился. во-вторых, чтобы бабулька с первого этажа уши не развешивала. она терлась около окна еще с того момента, как я подъехал. – и что такое важное вдруг потребовалось обсудить? – Бестужев отворачивается к окну, дышит на него и все-таки выводит пальчиком несколько плохих слов на французском. – блин, я кошелек дома забыл. – в частности об этом, – Муравьев хмурится, кладет руки на руль и смотрит на Мишу, пишущего плохие слова на стекле его машины. хочется закатить глаза, потому что какой же он ребенок. – мне не нравится эта херня. ты слишком паришься насчет денег, и иногда это переходит границу. я понимаю, что это твое воспитание и характер, но, когда я что-то покупаю или делаю для тебя или твоей семьи, пытаюсь помочь и порадовать тебя, а не показать свое финансовое превосходство. из-за своих принципов ты зажимаешься, и отталкиваешь меня. – а ты не можешь не делать всего этого? – фырчит Бестужев, теперь уже просто тыкая стекло указательным пальцем. – разве я делаю что-то странное? ты отказался идти со мной в кино! – да, потому что я хочу сходить в кино, зная, что смогу позволить себе и билеты, и попкорн, и не буду полфильма сидеть и думать, что делать, если ты позовешь в кафе, а у меня денег только на водичку с трубочкой. – я же сказал, что заплачу... – а я не хочу, чтобы ты платил. – Мишель, – Муравьев дергает друга за руку, вынуждая повернуться к себе. и он даже не обращает внимание на дергающиеся усы. – для меня это неважно, понимаешь? если ты согласишься пойти со мной в кино и если я куплю нам билеты, попкорн и потом перекус в кафе, это никак не унижает тебя в моих глазах. от этого ты не становишься менее независимым или навязчивым, попрошайкой и так далее, ты просто позволяешь мне заботиться о тебе. я уважаю твои принципы, Мишель. но я хочу проводить с тобой больше времени... и, если тебе будет комфортнее, мы можем не ходить в кино или домой к кому-то из нас, а просто вот так сидеть в машине. Миша изумленно, чуть приоткрыв рот, смотрит на Муравьева и, помимо того, что пытается не задохнуться в чувствах к своему другу, борется со своей язвительной и горделивой натурой, чтобы не ответить колкостью, а поблагодарить за понимание и откровенность. – хорошо... с-спасибо за э-это, – Мише неловко. наверное, в ответ на такую речь ждут чего-то более впечатляющего, но, к сожалению, это все, что Бестужев может выдавить из себя. плюс его отвлекает теплая рука Сережи, до сих пор сжимающая его. Муравьев улыбается, и вроде как необходимости в прикосновении больше нет, но руки все еще лежат одна в другой. это мило, конечно, но очень неловко. теперь Миша понимает, что примерно ощущает друг, когда он специально флиртует с ним в школе. наедине он обычно такого не делает, хотя есть вероятность того, что Муравьев даже не придает этому значение, они ведь просто друзья. – хочешь чай? – Миша не знает, что говорить, но знает точно, что говорить вот это не стоило, потому что ему хочется вернуться на свой старенький диван, завернуться в плед и сидеть страдать весь вечер по неразделенной любви и дорогущим пижамам, которые он не может себе позволить. – хотя я уверен, что ты выдул полчайника, пока сидел и жаловался моей матери. как ты вообще додумался до этого, ябеда? Сергей вздыхает и утыкается лбом в руль. Миша не впечатлено наблюдает за представлением и думает, что у него драматичность лучше получается, потому что в крови буквально. а эти Муравьевы-Апостолы, что с них взять, черствые бублики (когда пару минут назад Бестужев пытался не разреветься от речи Сережи, он так, конечно, не думал, но, как говорится, что было то прошло). – надо же мне было как-то повлиять на тебя. – а просто вот так приехать и двинуть речь нельзя было? – так неинтересно. к тому же меня пригласили на фаршированные кабачки. – ты еще в гости напросился? как невежливо, Сергей Иванович, твоя мама явно не одобрит, – Бестужев качает головой и... цокает. – теперь я нахожу плюсы в том, что ты не ходишь ко мне домой. у моей родни не было возможности найти в тебе еще одного бойца против моей бестолковости, – загибает пальцы. – невоспитанности, черствости, – как бублик. – что там еще? а! безалаберности, бескомпромиссности и много еще чего. Мише смешно, и от того он хохочет в голос, вспоминая, как всеми этими словами матушка Сережи отчитывала его, когда он больной лежал в постели, а Бестужев пришел его навестить (пришлось под большим давлением), за то, что он не предложил гостю обед и вообще ведет себя крайне негостеприимно. Сереже тогда, стоит отметить, было не очень хорошо, он почти умирал от температуры тридцать семь и две и почти два с половиной часа спамил Бестужеву в вк, вацапе и инстаграм секундными голосовым, где протяжно стонет и зовет Мишу. в общем, вариантов, кроме как перешагнуть через себя и приехать, чтобы нежно отпинать друга (он же болеет все-таки), не было, поэтому, взяв парочку киви и лимонов (Муравьев может стрескать за раз три штуки и того, и другого, а потом неделю жаловаться на сыпь на лице и искренне недоумевать, по какой причине она образовалась) и ноги в руки, Миша поехал до особняка (буквально) Муравьевых-Апостолов на такси. пятьсот рублей пришлось отдать, между прочим. Миша смеется и в порыве невольно сжимает руку Сережи. Муравьев едва ощутимо вздрагивает и смотрит на свою руку в мишиной, как тепло, комфортно и правильно это ощущается, как хочется смотреть, не отрываясь, на их сплетенные пальцы. хочется иметь возможность быстро клюнуть крохотную родинку на внешней стороне мишиного мизинчика, просто провести по ней своим пальцем и сжать, как в детстве, давая клятву на мизинчиках. кажется, Муравьев слишком увлекся любованием, потому что Миша уже перестает смеяться и с замершим сердцем тихо с предыханием произносит: – красиво, да? Сережа вскидывает голову и вдруг оказывается в нескольких сантиметрах от лица Бестужева, что наклонился ближе настолько, что может ощущать едва уловимый аромат волос Сергея. пахнет цитрусами. Муравьев смотрит в мишино лицо и понимает, что он это об их руках, лежащих одна в другой. как маленькая и большая ложка. его глаза блестят, а свет от фонаря, рядом с которым стоит машина, красиво играет бликами с бестужевскими усами. боже, Муравьев-Апостол так влюблен. – да, – хрипит, потому что сил больше нет. легко, когда ты любишь на расстоянии, когда Мишель сидит на переднем сидении твоей машины, выписывает матерные слова на французском, и между вами семьдесят сантиметров; когда он сидит напротив в столовой и пытается есть так, чтобы укропинки не запутались в усах или когда он называет его самым лучшим, а потом заходит в свой кабинет и начинает урок. все это гораздо легче, потому что не рядом, потому что нет ощущения тепла от чужого тела, нет запаха парфюма и волос. нет мурашек от дыхания. а сейчас все это есть, все это рядом, и все это смотрит своими блестящими карими глазами на их сцепленные руки и говорит, что красиво. говорит, почти тыкаясь губами в щеку Сережи. когда Миша поднимает глаза и встречается с изумленными глазами напротив, он думает, готов ли рискнуть и приблизиться еще чуть-чуть, потому что больше и не надо – они и так слишком близко. пару секунд назад они по-дружески шутили, пятнадцать минут – серьезно разговаривали, а полчаса – Миша хотел Муравьева придушить, и готов ли он подвергнуть это искреннее и крепкое общение риску, только ради одного поцелуя? Бестужев смотрит в глаза Сережи и чуть ли не скулит, так хочется. а потом Сережа кивает. осторожно так, почти незаметно, но его взгляд становится другим – неуверенным и боязливым. Миша приближается на ту самую малость, что оставалась свободной между ними, и, еще раз мельком взглянув на друга, целует сначала в кончик вздернутого носа. когда видит легкую улыбку, касается уголков чужих губ и, прежде чем прикоснуться в настоящем поцелуе, на мгновение задумывается о том, что последнее он ел и какой вкус у него во рту. а потом трогает сухим поцелуем потрескавшихся своих губ чужие. мягко, ненавязчиво, не пытаясь раскрыть и влезть языком. Миша пробует, запоминает и пытается как можно больше насладиться этим мгновением, ощущением и возможностью. Бестужев кладет свободную руку сначала на щеку Сережи, затем перемещает ее прямо в ворох темных волос, сжимая пальцы на затылке. вторая рука так и остается лежать в чужой. Муравьев сжимает своей рукой мишину пижаму, отталкивая пальто и ведя ладонью по плечу, груди. он активно включается в поцелуй, тянет мишины губы и один раз даже прикусывает, щекоча при этом шею легкими касаниями своих пальцев. – пойдем в квартиру? – Миша отрывается от тонких губ, напоследок чмокнув точно в середину, и смотрит поплывшим взглядом. ему неудобно, тело затекло, потому что он не может максимально приблизиться – прижаться – к Сереже, из-за коробки передач. – как думаешь, та бабулька уже не ошивается около окна? – а нам какое дело? – думаю, пойдут разговоры, если она увидит, как я на руках буду вносить тебя в подъезд. // у Кондратия творческий кризис заодно и личности. он, как голодный хищник, рыщет в поисках чего-то, что его заставило бы услышать голос в голове и большую ветреную бурю внутри, в районе солнечного сплетения, где сейчас беспощадно печет пустотой и сухой пустыней тишины. Рылеев хочет холодного, промозглого ветра и экваториального ливня, чтобы крупные капли ударялись о порядком высушенную землю его души и разума. наверное, именно это состояние – он чувствует себя водянистой, бесформенной амебой, растекающейся в разные стороны и неспособной собраться – заставляет его осознанно прийти на митинг, устраивающийся в самом сердце Санкт-Петербурга – на Сенатской, знаменитой Сенатской, истоптанной ногами декабристов, чьи образы, стоит отметить, ни раз вдохновляли Рылеева на бунтарство в школьные и студенческие времена. тогда было хорошо, множество эмоций, пускай чаще и неположительных, а сейчас сплошная размеренная и спокойная жизнь – серость, не иначе. из последнего, что могло хоть как-то его взбодрить – совершенно неожиданная и прилюдная выволочка от Николая Павловича и непонятно откуда взявшееся возбуждение, появившееся при взгляде на Трубецкого. Кондратий все еще отказывается это принимать, хотя и предполагает, что это короткий путь к вдохновению. короткий, но от того порочный. сидя дома и пролистывая ленту твиттера, Рылеев решается пойти на митинг. ему очень страшно, но, по его мнению, лучше испытать страх и, вероятно, парочку силовых приемов, чем бездушную пустоту внутри. поэтому он идет. надевает дома линзы, так как очки могут быть разбиты и пребывать в полном невидении все время – не очень хорошая идея, оставляет свой дорогой телефон дома, в карман кладет старый и предусмотрительно вставляет туда свою симку, чтобы иметь связь. и идет, почти набравшись смелости. когда начинается давка и приезжают правоохранительные органы, толпа выталкивает Рылеева с такой силой, что он валится на спину в грязь из подрастаявшего за день снега – воскресенье выдалось солнечным и теплым. у него неприятно тянет спина, но он понимает, что вообще-то сейчас не самое время пафосно лежать на земле и представлять себя Болконским под небом Аустерлица, потому что буквально одно неверное решение и жаждущего вдохновения поэта Рылеева просто затопчут. кровь на снегу, конечно, эстетично, но не твоя собственная кровь на грязном снегу посреди Сенатской. такая эстетика Кондратию не очень заходит. он почти встает, когда вдруг слышит голос, который вовсе не ожидает (и желает) услышать учитель, работающий в школе под началом крайне патриотичного, резкого и бескомпромиссного директора и находящийся сейчас на митинге в центре культурной столице. – Кондратий Федорович! – охает, вашу Машу, Трубецкой, к сожалению, младший. мальчишка протискивается через толпу и подает учителю руку, чтобы помочь подняться. откровенно говоря, не самая выгодная для педагога позиция и ситуация. – ты что... – не успевает Рылеев договорить, как кто-то его толкает сзади, из-за чего он немного выталкивается в сторону реки. а потом появляется Ипполит. замечательно, просто блеск. – вы что здесь делаете? – выражаем свою гражданскую позицию. – почему без взрослых? – ну, вы здесь, – Рылеев не ведет у нынешних одиннадцатиклассников, поэтому с Ипполитом знаком только по рассказам его брата, своего коллеги, и то вскользь, так как Сергей не особо распространяется о брате, так как это вроде как смущает младшего. еще Рылеев знает, что Ипполит – талантливый музыкальный мальчик с «совершенно невыносимой женщиной в роли матери» по словам их учителя музыки. поэтому он не понимает, как реагировать на такой ответ, дерзит ли мальчик или просто сам по себе такой. – надеюсь, в драке не успели поучаствовать? – он бегло осматривает двух мальчишек, к счастью, подмечает только увиденные ранее синяки на лице Ивана. – так в кружке по ушам же надают, Кондратий Федорович, – действительно, скоро же новогодние постановки пойдут. удивительно, что детей волнует только их внеурочная деятельность, а то, что получат выговор от директора – нет. им приходится кричать, так как вокруг стоит гул. Рылеев хватает Трубецкого за руку и тянет к концу многочисленной колонны, чтобы уйти на некоторое расстояние. краем глаза подмечает, что Иван паровозиком тянет и Муравьева-Апостола. – родители знают? – конечно же, нет, – Трубецкой распахивает глаза и прикладывает руки к груди, Ипполит только кивает. – и что мне с вами делать? – с одной стороны, он не вправе им что-то запрещать и сообщать родителям, потому что они уже относительно взрослые, одному и вовсе почти восемнадцать, но с другой – митинги очень опасны, к тому же обстановка начала накаляться. – я не собираюсь сообщать родителям, но не могу вас здесь оставить. думаю, нам стоит уходить отсюда, так как уже приехала полиция и сейчас митингующих будут оцеплять и брать в круг, но я так же не могу... вас заставить. в общем, я ухожу и зову вас с собой, но выбор за вами. мальчишки переглядываются и – Рылеев не думает, что должен был это видеть – переплетают пальцы. – тогда идем, – Кондратий выдыхает, и они втроем быстро сматываются с площади, пытаясь не попадаться на глаза полиции. только уйдя из центра города, Рылеев осознал тот выброс адреналина, что бушевал в крови все то время, что был не дома. его грудь ходит ходуном, но дышится почему-то легко. – мы хотим в кафе, пойдете с нами? – Трубецкой мило улыбается, его щеки покраснели от небольшого мороза, а возможно и из-за бега, пару домов они решили пробежать, чтобы уж наверняка и, честно сказать, это не то, что Кондратий ожидал от сегодняшнего дня – бегать по улице со своим учеником и его другом. наверное, стоит отказаться, но почему-то не хочется. правда, смущать молодых людей не хочется еще больше, поэтому Рылеев решает все-таки отказаться и завернуть по дороге домой в какое-нибудь другое кафе. возможно, стоит позвать Пашу или Мишу. но он не успевает и рта раскрыть, потому что ему звонят. Трубецкой. какой ужас! – эм, мне звонит твой отец? – Кондратий бросает взгляд на Ивана и даже успевает подумать, такой же у него самого паникующий вид или немного полуше? – что сказать? – я не знаю... я просто сказал, что иду гулять с Полей. – ладно, – наконец отвечает на звонок. – добрый день, Сергей Петрович? – здравствуйте, Кондратий Федорович. вы чем-то заняты? – пью чай в компании вашего сына? повисает долгая пауза. дыхание, кажется, затаили все: и дети, и Кондратий, и Трубецкой старший. – любопытно, – первое, что слетает с губ Сергея, и на что Рылеев не знает, как реагировать. он думает, что в замешательстве не он один. ах, надо было просто сморозить какую-нибудь ерунду про покупку продуктов в магазине. – эм, каким образом вы встретились? – я просто... зашел в кафе и встретил Ивана с Ипполитом. – оу, мой сын меня, очевидно, опередил. Рылеев зыркает на чуть успокоившегося Ивана и несколько отходит от парней, чтобы они не слышали дальнейший разговор. – о чем вы? – хотел пригласить вас на кофе. вау. неожиданно. и неловко. на периферии сознания он отмечает парочку мыслей, вопящих о том, что это плохая идея, учитывая то, в каком состоянии Рылеев находится относительно Трубецкого старшего. он сам даже не разобрался (потому что всячески игнорировал) в своих ощущениях и желаниях, поэтому общество главного героя подобного поведения поэта не желательно, но, похоже, судьба решила пошутить. Кондратий всегда думал, что чувство юмора у этой леди на любителя. возможно, поэтому она так шутила над ним. – тогда можете присоединиться? – вероятно. скажите адрес, пожалуйста?