Сепия

      Почему все говорят, что моно опасны? Что только моно опасны? Я смотрю на Сонхва, слышу… Нет, слушаю, как он говорит. Его голос звучит будто песня ангелов в пустой бочке — вокруг шум, постоянные звуки, шершавости и потёртости чужих реплик, и только он один, словно сирена в океане, наговаривает шёпотом райские мелодии.       И я не хочу обрывать его голос. Никогда.       Почему все говорят, что только моно опасны? Сонхва меня избегает, прячется со своими наушниками на пустых подоконниках, отказывается говорить даже «привет» и выдавливает только смутно похожие на улыбки жесты губами. Я ловлю с этих губ вздохи, разбираю по нотам, но так и не удовлетворяюсь — звуки не складываются в заметки, не запоминаются и не вырисовываются в узор по памяти.       А я просто не хочу, чтобы он молчал.       Всё равно настойчиво (сам знаю) висну на нём, смеюсь в попытках заразить, болтаю в надежде на ответ о солнечных вспышках и атомной энергии. Только бы быть с ним рядом и слушать, как звуки превращаются в слова, а слова — в разговоры Сонхва.       В университете кроме него и друзей все уверены, что я слабослышащий — гляжу на их губы, ругаюсь, когда говорят за моей спиной, и ношу запасной телефон на всякий случай. И они правда удивляются, когда я реагирую на писк светофора, на мелодии чужих мобильных, на насвистывание каких-то песен… В мире Сонхва без меня серо, в моём без Сонхва — шумно.       Почему все говорят, что моно опасны? Почему Сонхва не такой? Не приближается ко мне, не говорит, не просит подарить все цвета мира — я готов ему подарить собственные глаза, только бы он не смолкал, продолжая стоять со мной.       — Сдался тебе этот моно, — расправившись с кимбапом, по буквам произносит Уён. — Тебе же объективно лучше, что он не заинтересован.       — Не сдался, — шепчу в ответ, хотя не знаю, насколько натурально это звучит — вместо слов я слышу лишь льющуюся грязь.       Не сдался. А хотелось бы.       Говорят, моно только берёт. Как последний эгоист, наслаждается, выжимает из реагента максимум, привязывает к себе и буквально выпивает до дна. Но не говорят, почему реагент тянется в ответ, позволяет собой помыкать и только наслаждается садистской любовью моно — для нас они целый мир.       Какой-то цвет — боже, как я могу судить о нём! — которого мы даже не лишаемся при встрече, не может затмить радости от узнавания лица, тела, голоса и направления, в котором идёт воплощение всего, чего мы никогда не почувствуем с кем-то иным.       Почему?.. Поговори со мной, Сонхва, поговори, умоляю! Я похищу тебя и запру, если хочешь. Разрешу над собой издеваться и к себе привязать. Хоть путы, хоть железо — поговори.       Я давно умею жить без чужих разговоров, я точно знаю, что буду жить так и впредь, но я до боли в груди не хочу жить без его голоса. Он один имеет что-то большее, чем оттенок и темп — смысл, вот что я теряю, слушая кого угодно другого. Но я понимаю всё, что мне пишут, я распознаю слова по губам и улавливаю все изменения чужих интонаций. Запомнить бы, что говорят мне мама и Ханыль.       Не думаю, что когда-нибудь произнесу это вслух.       — Мне не сдался «этот моно», Уён-а, но я сам не прочь сдаться ему целиком и полностью.       — Это какая-то болезнь?       — Придурок, не говори так. — Пожалуйста, продолжай.       Я оборачиваюсь на звук, жмурюсь, потому что Сонхва не любит смотреть мне в глаза, улыбаюсь, как последний дурак, и жду. Да, придурок, больной, сумасшедший… называй как угодно, только произноси это вслух.       — Ну и чего ты добиваешься?       — Повтори ещё раз. — Не открываю глаз, но превращаюсь в слух. Наверняка кто-то заметит и удивится — я ненавижу слушать и говорить, но Сонхва буквально заставляю.       — Что ты дурак?       — Что угодно. Повтори ещё раз.       — Ты дурак. — Я понимаю его интонацию — он не насмехается и не говорит зло, скорее почти безразлично констатирует факт, который я позволил о себе надумать. В словах слышится придыхание, уходящее в усталое молчание, и это не тянет на то, чем стоило бы наслаждаться.       — Я знаю. — Я знаю, как звучит дождь, знаю, как свистит чайник, как гудят сирены скорой и полиции, знаю… Из всех голосов я могу понять только твой, из всех слов пересказать лишь твои, из всех смыслов… ты мой смысл. Сделать твою жизнь ярче, если быть верным.       Почему-то все говорят, что моно опасны. Но я открываю глаза, смотрю на словившего всплеск Сонхва и едва успеваю выставить перед ним руку. Моно так беззащитен, не так ли?       Заберу его себе. Заберу целиком, усажу на цепь, заставлю петь, словно канарейку в золотой клетке.       Усядусь перед ним на колени, закую себя в кандалы и позволю водить, как игрушку, ради того, чтобы всплеск не кончался.

***

      Почему все говорят, что реагенты — жертвы? Почему все говорят, что только реагенты жертвы? Я гляжу на некогда светло-серый потолок перед собой — теперь я не знаю, какой у него цвет, — и с каждой секундой всё больше ненавижу Сана. Он чёртов эгоист и придурок, который вынуждает меня видеть мир совершенно другим, делает мне больно этими проклятыми всплесками и постоянно, словно заведённый болванчик, пытается говорить со мной.       Я не хочу! Не хочу слушать его голос, который звучит так приятно, мягко и по-доброму, но почему-то почти никому больше не отзывается, я не хочу глядеть на его лицо, в котором вижу не только оттенки серого, но десятки, если не сотни других цветов, я не хочу знать его и мир, что его окружает.       Почему все говорят, что только реагенты жертвы? Если это я беззащитно лежу в его руках, мучаясь от цветовых вспышек и головной боли, я каждый раз обретаю и теряю в его присутствии что-то невероятное, яркое, живое… Что-то, с чем мне опасно связываться ради собственной же стабильности, потому что оно, говорят, вызывает привыкание. Меня пока только тошнит от этого обилия красок, и глаза будто не слушаются и слезятся от вспышек, не хочу быть зависимым от такого…       Хочу жить в мире попроще, в сером и усреднённом до всего двадцати оттенков обыденности. Серым ведь часто называют то, что кажется скучным и посредственным? Я привык видеть себя исключительно в палитре этого цвета, видеть в нём маму, одноклассников, друга… И только Сана я вижу не таким, как всех, всегда улыбающимся, ярким, настоящим.       Но почему все говорят, что реагенты жертвы? Из-за их уходящих в «кофе» глаз? Из-за их кожи с проступающими пятнами смолы? Из-за улыбки оттенков серебра и печали? Не уверен, что у всех реагентов такие.       — Что это?.. — тычу пальцем в шею Сана, в ту самую тёмную каплю, что особенно выделяется среди прочих. У меня всего один вариант — родинка, но я не знаю, действительно ли она такого цвета. И пока болит голова, интересуюсь.       — Родинка, — мне отвечает Уён — друг Сана, всегда трущийся рядом с ним и активно использующий в разговорах с ним жесты. Возможно, он и сейчас показывает что-то руками — моя голова покоится на чужих коленях, и я совершенно не представляю, что происходит по сторонам, только слушаю.       Я бы с радостью встал, но боюсь сойти с ума от насыщенности окружающего мира и потому только жмурюсь, пытаясь вытеснить из памяти родинки и их тёмный цвет, похожий на глаза Сана.       — Те пятна, что поярче и реже — родинки, — подаёт голос Сан, прикладывая палец туда же, куда секундой ранее указывал я. — А те, что бледнее, но рассыпаны ближе друг к другу — веснушки.       Приглядываюсь сквозь дурацкие режущие до слёз блики к шее и впрямь вижу на ней мелкие дорожки «веснушек».       — Я думал, они только на лице бывают.       Смех моего реагента — одна из самых идиотских вещей, что я знаю: высокий, прерывистый и вообще похожий на крики дельфина. Не то чтобы я не любил дельфинов… Но я определённо не люблю Сана, и ему это уже должно было стать ясно — за то время, что мы знакомы, я не позволил «окунуть» меня в полихромный мир больше трёх раз. С сегодняшним недоразумением — четырёх. И в первые пару раз меня вырубало конкретно, за время «без света» успевали смениться и локация, и окружение, и окружающие Сана настроения.       В последний я пропустил всего каких-то минут пять с начала пары, а потом, уже сидя на ней, всё пытался отделаться от мушек перед глазами.       Теперь же время будто вовсе не двинулось — столовая так же гудела, а я просто лежал на коленях всё так же сидящего Сана…       — Ты же не был у скамеек, когда я падал, верно?       — Верно, мы уже уходили, когда ты свалился. — Его улыбка теряет цвета, я в секундной панике перевожу глаза на родинки и буквально вижу, как из их созвездий уходит вся насыщенность, и капли смолы превращаются в безликие акульно-серые точки.       Я… не хочу, не так скоро, нет!       Почему-то все говорят, что реагенты жертвы. Но я закрываю глаза, не желая смотреть на обезличивание всего вокруг, чувствую до сих пор обнимающие меня руки Сана и едва не трясусь в желании просто вновь поскорее взглянуть на него. Это временное, это эмоциональное, это пройдёт, как только я откажусь от Сана. Но реагенты привязывают к себе очень быстро, не так ли?       Заберусь ему на руки, на шею, сяду на грудь и обниму руками и ногами, обниму до хруста костей и буду глядеть только в глаза, чтобы всплеск не кончался.       Уведу за собой. Спрячу от глаз подальше, прикую к батареям и буду показывать игрушки из прошлого, в котором его не случилось.