Сепия

      Караоке-бар… Хуже места для первого «свидания» и придумать нельзя, серьёзно. Слишком темно, слишком интимно и глухо, но я почему-то всё равно туда прусь по настоянию Сана. Будто до сих пор не верю в его опасность.       Даже не просто иду — сам тащу туда Сана, только бы он не думал шантажировать меня тем, что откроет глаза.       Не очень связно объясняю девушке за стойкой, что и к чему, неловко тереблю ладонь Сана, когда она начинает сверлить его взглядом.       — Может быть, ты что-нибудь скажешь? — подсказываю ему сквозь зубы, почти представляя, как меня волокут из-за его вдруг проявившейся амëбности в участок за жестокое обращение с реагентом.       Хрена с два я на это согласен.       — А? Что? — Сан, ещё не так давно казавшийся до мурашек опасным, властным и безбашенным, теперь, похоже, теряется в пространстве.       Я не могу отказать себе в удовольствии мстительно сжать его руку.       Ни звука из его груди.       — Говорю, не хочешь спуститься с небес на землю и рассказать неравнодушным людям, почему ты в повязке для сна?       — А-а, — его чёрные родинки вздрагивают, когда он растерянно сглатывает.       Я почти верю его игре, я едва не тянусь к его долбаному «бежевому коту», чтобы помочь и спасти от страха пустоты, я самую малость не успеваю проникнуться его жалобной и одинокой фигурой, держащей меня за ладонь. Он спасает нас обоих сам, наконец-таки говоря то, чего все так ждали.       Чего так ждал я:       — Я в маске, потому что сам её себе купил и надел, чтобы не смотреть на своего… Чтобы показать ему, что я не злой и не страшный, а вовсе даже мирный и безобидный: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего, ха-ха, не говорю…       Девушка, вероятно, принимает его за моно, а меня за очередного робкого, но безмозглого реагента.       Нет уж, без мозгов здесь только Сан… Который обыграл нас обоих на ресепшене, который из огромной пумы превратился в котëнка по щелчку пальцев, который…       — Сан… — Я не могу, я не смею спросить у него, почему он такой сложный. Мне бы вообще к нему, как к звëздам, изредка тянуться руками, пропускать свет сквозь пальцы и не давать приближаться. Я уже сгораю, только держась с ним за руку и смотря на то, как он дрожит от невозможности убежать.       Мы только что прошли коридор и закрылись в нашей комнате, так что я могу разжать его руку. Но не хочу.       Много ли та девушка видела таких сумасшедших, как Сан? Много ли Сан видел таких, как она…       — Сан. — Убеждаю себя, что наши ладони до сих пор крепко сплетены потому, что я боюсь его движений. Вдруг он снимет повязку, вдруг решит убежать, вдруг… Удерживая его, я убегаю сам.       — М-м?       — Мы в караоке, и, может, ты теперь скажешь — зачем?       — Чтобы петь?.. — Он так растерян сейчас — отпусти его руку, затаись в полумраке комнаты, и совсем потеряется. Исчезнет и, быть может, отстанет. Прекратит донимать вселенной и цветом.       Интересно, насколько его желания быть ведомым монстром хватит?       — Разве ты умеешь читать сквозь маску?       — Смотря что за маска. — Смеётся. — Я понял.       — Правда? Уверен?       — Ты можешь бросить меня прямо сейчас. У меня всего лишь цвет в глазах — у тебя моё всё. Давай, проверяй, насколько меня хватит.       — И проверю. Только… Чего же мы добьёмся, если будем целый час молчать?       Сан поджимает губы, медлит с ответом. Я вижу дрожь его родимых пятен даже в этой почти чёрной комнате.       — Можешь не петь, если не хочешь, только не молчи.       Я не отвечаю Сану уже двадцать минут. Сижу на диванчике, смотрю на него сквозь обесцвеченную призму, листаю «Твиттер». А он так и ждёт чего-то. Жмётся ко входу, не даёт мне шанса выйти и так напряжённо молчит, что сводит с ума.       Ну и какого ты чёрта молчишь, Чхве Сан? Обиделся? Разозлился? Потерялся? Открой свой незатыкаемый фонтан звуков!       А он ждёт.       — И чего ты ждёшь? Чтобы я петь начал? Я не умею.       — Я научу, — он дёргается на звук моего голоса, улыбается, точно обрадованный игрушке ребёнок, и ещё больше прижимается к двери. — Мы за этим сюда и пришли. — А чуть помедлив, добавляет: — Это важно.       — Важно? Петь песни важно?       — До тех пор, пока я пытаюсь жить по законам твоего мира, ограничивая своё зрение в ущерб себе, раз уж начал разговаривать, будь добр проникнуться и пожить в моём мире.       Что за бред?       Диван не так располагает к беседам, как я бы того хотел. Приходится встать и вновь оказаться рядом с этим трясущимся без внимания назойливым (хотя где эта назойливость была последний час?) щенком. Положить руку ему на плечо и сжать что есть силы.       — Не думай, что, походив час-другой в дурацкой маске, ты вдруг стал ко мне ближе. Ты не понимаешь, как сложно быть моно в этом пестрящем красками мире! И тем более как тяжело из-за таких, как ты, вновь и вновь встречаться и расставаться с этими красками… Какие к чёрту песни сравнятся с твоим дурацким и наивным желанием побыть на моём месте?!       — Возможно, никакие, но я и не сравниваю. — Тогда что ты делаешь? Игра на моих нервах — тоже плохая идея. — Повязка, песни… Ты слишком цепляешься за детали и потому меня не понимаешь. Смотри, я не заставляю тебя снять маску и не снимаю сам, потому что не в ней дело. Не в том, вижу ли я цвет, не видя ничего в принципе. Просто так тебе легче со мной находиться, разве нет? Без боязни, что я обрушу на тебя всплеск, отвернусь в чью-то чужую сторону, брошу, не закончив, рассказ о цвете солнца… Я, может, связь теряю, когда стою вот так и ни туда ни сюда двигаться уже не могу. Как и ты, оказываясь в нашем «страшном цветном мире», скажешь нет? Вот только меня обычно ведёт музыка, а тебя — я.       Я стою напротив, я вижу, как его губы произносят это, я слышу, но ни на миг не верю. Так… страшно. Рукой тянусь к его маске, чувствуя почти физическую необходимость взглянуть ему в глаза — мне не нужен цвет, нет, — мне нужно знать, что он не шутит.       Никакого взрыва не наступает — маска спущена так, что едва открывает глаза, лицо по-прежнему слишком закрыто. И я не чувствую себя наркоманом, разглядывая вместо поиска ответов его радужки. Впервые они так же скучны, как и всё вокруг. Не ржавые, не карамельные и даже не кофе — безжизненно серые и потухшие. Впервые они близки настолько, что я даже в темноте могу пересчитать ресницы.       Сколько раз я ловил «всплески», сколько пытался сосчитать хоть что-то на его теле, пока оно не стало скучно-блеклым, сколько раз я думал, что только я сам и отражаюсь в его глазах? Сколько раз я себе обещал не заглядываться, случайно встретив его взглядом — со счёта сбиться.       Он холодно, непривычно серо и строго смотрит и снова молчит, а у меня чувство, будто это играет моя собственная песня, слова из которой выбросили, заменив бесконечным проигрышем. Чёрно-белый мир — это моя песня, но бесцветные глаза реагента — лишь прелюдия к её смыслу.

***

      Мне не страшно. Подумаешь, темнота. Подумаешь, тишина. Мне не страшно. Всё внутри сжато в ожидании чего-то большего, чем просто его дыхание, и только ждёт момента.       Я напряжён, как струна, как почти сорвавшийся с цепи пёс, как затаившийся на охоте лесной кот. Не потому, что вдруг обратился в слух, но потому, что жду вопроса «зачем?». Сонхва не спросил сразу, но едва мы зашли в комнату, дал понять, что ответ узнать хочет.       Вернее, он спросил, зачем мы пришли.       Но это не то «зачем». Мы пришли, чтобы петь песни.       А вот для чего я хочу петь их, почему именно они и какой мне прок, почти связанному и немощному, от нот…       Потому что так выглядит мой мир, Сонхва-хён. В нём любой звук, кроме голоса, важен, в нём каждая мелодия дороже и ближе признаний в любви.       Я — твой маленький ослепший монстр, но так же ты — моя первая и единственная песня в этом сотканном из шума мире.       Кажется, пока мы снимали помещение, кто-то что-то не то свистел, неуклюже выплёвывая звуки вместо слов, не то сипел и этим портил Сонхва настроение, и его настроение теперь хуже и от них?       Прости, я не рефлексирую на чужие бла-бла.       Поэтому я просто подожду своего «зачем?».       Быть ящерицей или хозяином не так важно, будучи наконец припёртым к стенке нужным вопросом.       Думаешь, я не скажу, не отвечу? Я глупый? Я глупый, наивный, я верю в твоё «долго и счастливо» и в то, что, поняв музыку, ты сможешь распознать цвет…       Я научу тебя проигрывать радугу по нотам, и, может быть, тебе больше не будет страшно за свой чёрно-белый мир. И сам я, может быть, ориентируясь на твой голос, пойму, куда подевалась моя палитра.       — Ну и чего опять замолчал? — Мы друг напротив друга — наконец-то! — и смотрим глаза в глаза. Я — едва справляясь с желанием устроить саботаж, он — что-то упрямо и одновременно ненавистно ища во мне.       — Я пытаюсь понять, что ты мелешь.       — На сколько мы в караоке?       Да-да-да, я бесстыжий дурак, никого не слушавший на ресепшене.       Кстати, будет уместно спросить, не звучал ли мой тон по-идиотски, когда я отвечал про маску? Кто нас спрашивал вообще?       — Ча-а-ас. Был. — Как Сонхва-хён красиво недоумевающе поднимает бровь. Скептичный, важный, величественный — я даже до сих пор, прищурив с непривычки глаза, вижу его ауру. Слышу каждый его жест.       Но у нас, увы, осталось не так много времени. Я не могу любоваться вечно.       — И чем ты только слушал.       — Обычно делаю это глазами.       — Хрен с тобой. Как учить-то собрался?       На глаза снова натянули повязку, и до меня наконец снизошло понимание того, что показать Сонхва всю значимость музыки будет сложнее, чем казалось.       Всё ведь было нормально! Я просто сказал, что нотный стан похож на радугу. Даже не предложил посмотреть, как цвета градиентом переходят друг в друга, не попросил задерживать дыхание на ноте «до», представляя перед собой красный сигнал, ни одного слова не ляпнул про синестезию¹. Просто сухой, нейтральный, как эта двоичная шкала, факт: и там и здесь — семь.       Конечно, я хотел продолжить, что и радугу, познакомившись со всеми цветами, можно будет проигрывать в голове в любое время, но ведь не продолжил.       От этой дурацкой маски мне плохо, вновь слышу шум.       — Здесь кто-то есть?       Шум замирает, я сквозь какофонию звуков слышу шаги Сонхва. Выключается караоке.       — Ты дурак? — по его тону вроде как понимаю, что кто-то нас навестил, а я в своём «танке» даже не пытаюсь понять, кто и зачем. А оно мне надо? В моём мире сейчас никого. Даже меня.       — М-м, да.       — Вовсе не обязательно делать вид, что настолько для тебя значим.       Ха-ха. Ха.       Хорошо, Сонхва, я обязательно так и поступлю, когда решу «делать вид». Сообщу тебе заранее место, время, может быть, даже согласуем окружение, чтобы поспокойней отнеслись к спектаклю, и сделаю вид. Самый красивый, самый яркий и незабываемый из всех, что ты мог видеть до сих пор. Потолок в столовой — это несерьёзно.       — Ты значимей, чем «настолько».       Кто-то, видимо, вновь начинает говорить, шебуршит, как трещащие в ожидании музыки колонки, иногда ловящие радио, и хрипит. Не вижу.       — Ты так и планируешь играть в слепоглухонемого?       — Да.       — Может, ещё на амслене² ответишь?       Амслен даже не входит в семейство наших языков, поэтому прости, Сонхва, но я вынужден в чём-то признаться: пробегаю по воздуху пальцами, словно по клавишам пианино, ударяю по окончании «мелодии» рукой об руку, тычу в себя пальцем…       Я говорю тебе и твоим собеседникам, что плохо дактилирую на американском английском. Мне, чёрт возьми, действительно пришлось учить эту фразу когда-то.       Я вообще плохо дактилирую, у меня жутко устают глаза от чтения жестов. Пишите мне письма.       — Э-эм… — Неожиданно, правда? — Ты же сейчас просто показал какой-то набор жестов, верно?       — Нет, я очень деликатно намекнул, что плох в иностранных языках.       А потом вновь начинается какое-то бла-бла-бла. Кажется, на абракадабру вместо слов переходит даже Сонхва.       Ничего страшного, я могу и потерпеть, спасибо, что позаботились обо мне.       Ничего, мне совсем не страшно. Подумаешь, темнота. Подумаешь, тишина. Наверное, Сонхва говорил что-то слишком тихо мне перед тем, как захлопнул дверь, а я, дурак, просто не слышал. Но мне всё равно не страшно, я не могу быть один, верно? Сонхва не бросит меня, даже если не нуждается в цвете, что я могу подарить.       Я бы не бросил… Мне нечего у него забрать, я не ведьма из русалолчки, меня нет смысла кидать за борт.       Но и брать меня в лодку зачем? Наверное, сосед Сонхва правда куда лучше рассказывает истории, у него едва ли проблемы с пониманием собственной речи. Наверное, ни Сонхва, ни заходивший к нам человек просто вовсе не знают амслена и пошли гуглить мои жесты. Наверное, всё только «наверное» — я не знаю наверняка, даже если мне это говорили в лоб. Такой уж я, такой уж мой «цветной» мир.       Тут не страшно, так что я постою, подожду. Спасибо, Пак Сонхва, если ты вдруг вернёшься за мной.       А не вернёшься — пережду и приду сам.