Сепия

      Его глаза, расширенные из-за темноты, виноватые и абсолютно серые, стояли передо мной весь день, весь вечер и даже теперь, ночью. Точно преследовали и давили на жалость. Я цеплялся за мысли об их цвете и прятался за стенками собственного эгоизма, чтобы не поддаваться их сочувствию и участию, чтобы не тонуть в них и не расстраиваться, что так и не застал всплеска.       — Выглядишь как дерьмо, — встав попить и увидев меня, сообщил Юнхо. У Хонджуна завтрашняя смена тоже была ночной, и он спал без задних ног, а вот этот ничего, шлялся по комнате и даже будто бы был бодр.       Иногда я думаю, что он немного лунатик. Или инопланетянин. Как Сан.       — Второй час, имею право. — Будто чувствую я себя лучше, чем то дерьмо. Ни уснуть, ни бодрствовать с этими проклятыми глазами нормально. Я очень наивно и относительно долго полагал, что, «развидев» однажды его карие глаза, его кожу, уходящую в оливу, его рыжие родимые пятна… Я так глупо верил, что смогу от него отвязаться, прекратив все наши связи и оттолкнув, но лишь сильнее, глубже привязался ко всему тому, что возненавидел.       Я даже думаю цветами, лишь бы не видеть его чёрно-белых потупленных глаз!       Скажи, Сан, скажи, за что ты сотворил такое? Мне станет легче? Завтра, послезавтра, хоть когда-нибудь?       Навряд ли.       — Я не сказал, что ты выглядишь плохо или типа того, я сказал, что ты выглядишь как дерьмо.       — Чего?       Мы с Саном расстались спустя обещанный час караоке, но вернулся в комнату я нескоро.       Я ходил до тех пор, пока не перестал чувствовать пальцы ног от холода. Всё сбрасывал, как змея кожу, с себя дурные мысли и взгляды и вернулся в итоге много позже того, как ложился спать Юнхо. По правде сказать, едва ли прошёл хотя бы час с тех пор, как я пришёл.       И не уснул.       — Вид у человека, который смог послать своего реагента в пешее, — по умолчанию дерьмо. И это даже не потому, что такое поведение достойно мрази, — Юнхо с тяжёлым взглядом смотрит на меня, а я уже не понимаю, чей он друг — мой или Сана. И как он, чёрт возьми, как снова всё узнаëт? — И чтобы ты не смотрел на меня, как на Гудини, напомню, что ты херню вроде: «И подумаешь, снять не успел… Заберёт кто-нибудь, у него этих дружков вагон и тележка» — произносишь обычно вслух.       Блядь.       — Я снова сделал это?       — Ты про то, что ты снова говорил, или про то, что, похоже, не в первый раз опрокинул своего Питера Пэна? — Юнхо, иди с такими мыслями в пешее сам!       Сан не мой. Не мой!       Хоть и… Это бы не стало проблемой, учитывая, как он сам рад навязываться? Верно?       Или это не то, другое «мой»? Не как «родной», а как «реагент»? Просто реагент. Хоть и это меня не радует.       И то, что он Питер Пэн, тоже! А я кто? Капитан Крюк? Вэнди?       Нет уж, нет, Сан просто не мой!       — Какая тебе разница?!       Вспоминаю уже успевшую затереться за день мысль — Юнхо тоже ждёт своего реагента? Он думает, всё будет нормально? А-ха-ха, это так не работает, наивный.       — Мне — никакой, но вот этому парню, должно быть, неприятно.       — М-м, эти моно — те ещё эгоисты, разве ты не слышал? — бормочет Хонджун, и я наконец понимаю, что перебудил всех, сорвавшись из-за такой глупости, из-за такого человека…       Посмотри, Сан, что ты наделал. Скажи, ты доволен? Слышишь, как они меня обвиняют, выставляя тебя пушистым и белым, ты счастлив?       Я так противен себе… Почему я его обвиняю, если он и не знаком с моими соседями.       Значит, это они виноваты?       Придурки. Этот человек переживёт!.. Наверное. Ты же справишься, Сан? Ты сильный, я видел. Ты удивительно крепкий, несмотря на своё утончённое и невинное лицо. Ты…       А мы, моно, эгоисты. Всё берем, всё тащим к себе и ни разу не думаем о других. Ты с ними согласен, Сан?       Я с ними… Нет, нет, нет! Хватит меня обвинять в том, что вам не понятно! Что вы не знаете, прекратите.       — Хватит! — хватаю куртку, которую не так давно снял, и выхожу из комнаты.       Хватит. Не лезьте в мой мир, в нём не так много места.       Спасибо богу, придумавшему круглосуточные кафе. В них темно, никаких цветов и оттенков не видно вовсе, в них нешумно, а главное — в них есть кофе, которым я могу закачать себя под завязку, пропустив и ночь без сна, и мысли о цвете шоколада. Прожив их до утра и отпустив в том же направлении, в котором я видел Сана. И декана, который наверняка меня встретит завтра… Сегодня.       Я не поступал с Саном как дерьмо! Я не бросал его совсем одного, не посылал его ни в какое путешествие (даже если очень хотел) и вообще ничего в этом роде. Да, мы расстались до того, как он снял с глаз маску, но то была его идея. Этот придурок сам предложил вывести его на улицу и оставить там, у дверей, чтобы я не свалился с приступом при прощании.       Просто я чувствую себя виноватым за то, что он с этой проклятой маской проторчал весь час, что мы были в караоке.       Не более.       А лучше бы вообще ничего не чувствовал: почему быть моно — значит не видеть краски? Почему не «не слышать мудаков», не «не чувствовать боль», не путать право и лево, в конце концов?!       Почему быть моно — не молчать в подходящие моменты? Сан молчит, и у него на удивление хорошо выходит. Лучше ему молчать почаще, может быть, я даже слегка им полюбуюсь… Нет! Нет, не вздумай, Пак Сонхва! Никаких любований Саном, боже… Хотя бы не его почти чёрными невыразительными глазами и слабыми веснушками, умоляю.       Но и всё остальное видеть в цвете я не готов! Так что нет, простите, нет.       Просто уйди из моей головы и желательно жизни, Сан. Только раздражаешь.       Покинь меня, забрав весь свой световой спектр.

***

      Он вернулся. Зашёл в нашу комнату, едва я свыкся с одиночеством и пустотой, громко покашлял в кулак и ничего не сказал, но вернулся!       Я опять упустил что-то важное? Я всегда упускаю.       Затем у нас так и не сложился разговор: теперь уже я молчал — не обиженно, но боязливо. Каким бы тигром там я ни был, вновь предавать ожидания своего кролика не хотелось.       Сонхва, а ты знал, что ты — мой загнанный кролик? Я слышу стук твоего сердца среди тысяч других.       И раз уж мне было нельзя говорить с ним, по крайней мере, первым, я взял на себя наглость приподнять уголок маски, высоко задрать голову и, будто ворочаясь на месте в поиске шума, застать взглядом Сонхва.       Он сидел так убито, задумчиво и недвижно, что даже страх никогда больше не понимать, что он говорит, отступил. К чёрту оно, я привык ко всем — и к нему такому привыкну.       Ты только отомри, мне моно живой нужен.       Ахах, даже вспоминая его тогда, и грущу, и улыбаюсь. До чего он беззащитный и милый, даже если не сбитый с толку цветами. До чего он одинокий и нуждающийся. Надеюсь, во мне.       Я могу стать для тебя всем, если ты будешь моим голосом. Пак Сонхва, ты согласен?       Мы так и не спели ничего, зато вдоволь помолчали, посидели — я успел присесть на диван, — и разошлись, вновь взявшись за руки, до дверей.       Меня я попросил оставить «как было», чтобы волнение не задевало его лица вновь, и попросил идти до первого перекрёстка не оглядываясь.       Потому что я так хотел. Хотел идти за ним по пятам, смотреть, как он, сегодня хмурый, злой и одновременно растерянный, неуверенно удаляется от караоке, выучить в котором хоть что-то так себе и не позволил, и слушать, как он бормочет себе под нос.       Его голос вновь был музыкой в расстроенном оркестре звуков. И подумаешь, что он на меня ругался. Я никогда не слушал, как меня проклинают.       Слушал бы вечно эти: «Придурок».       Жаль, на перекрёстке правда пришлось расстаться. У меня встреча с научным руководителем должна быть в девять, поэтому я мысленно попрощался и свернул во дворы.       Эти дурацкие ответы по практике — быть глухим не так страшно, как не уметь их оформлять. Одна неверная запятая — и всё, расстрел.       Но я стараюсь и ради тебя, Сонхва. Я хочу однажды понять... нет, не то, почему ты такой кусачий, но то, почему такой неповторимый.       Весь университет, кроме друзей и Сонхва, думает, что я слабослышащий, потому что я ради этой практики достал всех, до кого смог дотянуться, и опросил.       Как красиво написать «анкетируемый Пак Сонхва — самый особенный, потому что его речь не вызывает отторжения»?       М-м, интересно, а Сонхва в курсе, что пить много кофе — вредно?       Я прихожу в кафе, только если очень нужно сделать работу, а сосед уже спит. Сосед спит, а я тут — делаю заведению кассу с полуночи.       Гляжу за его, Сонхва, уже четвёртой кружкой и жду, пока он заметит моё любопытство. С собой, увы, никаких масок для сна, потому что таскать их ночью, когда не намерен спать — кощунство. Но я прячу свой смех в воротнике рубашки, так что, надеюсь, всплеск его минует.       Не удивлюсь, если у нас и общежития рядом. Как-нибудь спрошу у него меж разговоров о Солнечной системе.       Сонхва-я, чем ты так расстроен? Скажи мне, я прочитаю и всё пойму.       Лишь бы не из-за меня — не хочу быть причиной, по которой и так не имеющий в жизни красок моно, мой моно, грустит.       — Сонхва-хëн! — уставая считать его попытки не клюнуть стол носом, необдуманно зову вслух. И Сонхва, тоже необдуманно, поднимает на мой зов голову.       Зачем мы сделали это?       Я бегу к тебе.       Ту, пятую, кружку уже не спасти, но я заплачу — это моя вина, простите, господин управляющий.       Главное — успеть до того, как он снова стукнется чем-то об пол.       Прости, Сонхва, сегодняшняя ночь станет намного ярче.       Мы (я) попрощались с кафе, оставив тройные чаевые за внезапный всплеск. Работник что-то говорил напоследок, но я не вдавался в подробности.       Сегодня Сонхва очень странно жмурится, кусает губы и не просыпается дольше обычного.       Я пишу Ëнджуну, спрашиваю, какой бы ночной пейзаж из всех он хотел увидеть. В пределах Сеула, конечно.       Ëнджун говорит, что в пределах Сеула хотел бы увидеть звёзды, но до них дальше, чем до Намсана¹, поэтому сойдёт и он.       Согласен.       Пак Сонхва, ты согласен?       Смотрю на тебя, а ты спишь. И вовсе ты не такой тяжёлый, каким мне казался пару месяцев тому назад.       Конечно, ты согласен, ведь на этот раз я тебя не спросил.