Сепия

      Когда я просыпаюсь, за окном уже светает. Обычно.       Сегодня я не вижу ни окна, ни занавесок — есть лишь приятный пробирающийся по лицу холод и серо… Серо… Серо-какое небо?       Тяну к нему руку, пытаясь схватиться за цвет, и утыкаюсь в чьë-то плечо ладонями. Плечи напряжены, но когда я начинаю скользить по ним пальцами, никакого давления мышц не чувствую. Точно это плечи склонившегося гиганта, который сделал усилие лишь затем, чтобы сгорбиться.       Я спрашиваю у гиганта, какого цвета небо.       — М-м, — оживая под моими касаниями, хрипло и заспанно отвечает гигант. — Оно… — похоже, он поднимает голову. — Оно сине-серо-жëлтое?       У гиганта голос Сана.       Отрываю взгляд от неба, чтобы взглянуть на него: на слабо освещённый профиль, на шею в бледных веснушках, на ссутуленные надо мной плечи, уходящие вязью мышц за мою спину. Сан существует где-то между сном и реальностью (моими или его?), едва заметно подрагивает и при этом улыбается, не отрываясь от неба. А я — от него.       Боже, вижу его каждый раз, почти каждый день.       Неужели он начал мне сниться?       В жизни мы не смотрим на серое небо — только серые потолки, серые коридоры, серые люди; университет хоть с реагентом, хоть без него выглядит весьма безжизненно и уныло. И может, я поэтому так рад был отвлекаться на сколько-нибудь яркого Сана с его карими глазами, с его веснушками?       Это небо неоднозначно серое, в нём, как Сан и сказал, оттенков много — на самом деле у меня едва ли хватит пальцев, чтобы угадать и перечислить их все. А почему-то Сан всё равно интереснее. Наверное, потому что это мой сон? Я не мог уснуть, ужасаясь пустоте его глаз, и во сне теперь снова вижу его, цветного и мягкого.       Мои руки тянутся к нему, к той самой шее и к очерченным резким светом фонаря скулам. Мои руки тянутся к дрожащим мускулам его лица и к той человечности, что мне сейчас нужна. Пусть мой Питер Пэн из сна всë понимает?       — Ты плакал, — едва я коснулся его щеки, произнёс Сан. Уже не заспанно и не хрипло, но до сих пор очень мягко и почти нереально.       Я плакал? Серьëзно? Это было во сне? Или до? Что мне снилось?       — Не знаю, — Сан пожал плечами и улыбнулся, давая право наконец узнать его в улыбке. Того самого, пронырливого и болтливого, светящегося, как само солнце, и неунывающего почти.       Такой ли мне сон по нраву?       — А я что-нибудь говорил, пока плакал?       — Да, спрашивал, что значит красный.       — И что он значит?       — Значит энергию, внимание, упорство, опасность, власть? Я говорил тебе что-то из этого, пока ты плакал.       Хах, а я не помню. Сан, представляешь? Я не помню половины сна о тебе. Забавно.       Твоя кожа снова сереет…       — Не страшно. Хотя… Я бы хотел, чтобы ты успел посмотреть на город.       — А я не успел?       Сан отрицательно качает головой и на последних нотах цвета оборачивается, чтобы улыбнуться мне:       — Если вид канатной дороги считать «успел».       Канатная? Вау. В детстве я мечтал на неё попасть. Мне сказали, что это не так уж весело, как я придумал, и что с монохроматизмом на ней вовсе делать нечего — весь вид похож на пошарпанную плëнку.       Я не поверил тогда, всё хотел сам.       Но сейчас верю, пусть так и не увидел — ты ведь был со мной, мой реагент?       — Мне нравится, как ты много болтаешь спросонья.       — Спросонья? Мы всё ещё спим, иначе стал бы всплеск заканчиваться так скоро?       — Стал бы, стал бы… Но как знаешь, не хочу унижать твою мечту поспать.       Даже если мы не спим — он точно клюëт носом. Отвечает мне вяло, пусть и охотно, улыбается очень заторможенно и устало — где же я его видел, такого вымотанного Сана? Неужели сам нарисовал его, вспоминая о маске для сна? Вынес из памяти каждую родинку, каждый невус, запомнил изгибы лица?       Это впрямь не похоже на сон, уже не цветной, но всё же… Не хочу просыпаться от такой реальности. Продолжу утверждать, что я устал и весь мир мне приснился.       Ты мне приснился, Сан.       Когда мы увидим краски в университете, давай нарисуем все твои черты?       А он смеëтся — сегодня совсем беззвучно — и кивает.       — Пока ты спал, я готовился к взбучке, крикам, к чему угодно, кроме того, что ты, до сих пор опухший и вялый, будешь мне рассказывать про канатную дорогу и детство.       — Разве ты сам не спал, пока я не спросил про небо?       — Нет, но если честно, уже не против поспать…       Пожалуй, возможность смотреть на его лицо после того, как кончаются краски, это в какой-то степени прекрасно? У меня своеобразный «час тишины»: я не вижу цветов, даже если снова о них мечтаю, и можно рассмотреть всё, что хочется.       Тем более мы в моём сне.       Никогда раньше на него не смотрел дольше, чем виден цвет, и не понимал, работает ли повторное всматривание в чужие глаза. Нет, не работает.       Хотя прямо сейчас это и не страшно, потому что я успел застать то, из-за чего не мог успокоиться.       Я застал тебя настоящего, Сан.       Думая, что это сон, подсознание и игры разума, я позволяю себе, возможно, немного большее, чем правда могу, — наблюдать за Саном, говоря уже не то про себя, не то вслух о том, что я бы ему хотел сказать, не будь он моим реагентом, но не решался. Или решался, оттого и не говорил.       Встретились бы мы так же, не будь я моно? Запомнил бы я твои глаза, не будь ты моим реагентом? Случилось бы всё так, как случилось, не повстречайся мы взглядом однажды?

***

      На Намсане холодней, чем я думал. И скучней.       Закативший в такси истерику по поводу цвета Сонхва снова спит, вымотанный своими же эмоциями, а я, вымотанный им, кукую.       Пак Сонхва, ты обходишься мне в круглую сумму, ты в курсе? То чашка, то такси… Ничего страшного, только не волнуйся так, ладно? Почитаю я тебе, что значит «красный». И что синий, и белый — какой угодно, ну?       Мне кажется, я так устал, пока мы добирались сюда, что я прочитаю даже «Библию» наизусть, если это поможет избегать такого стресса в будущем.       Если честно, я до самых подворотен думал, что чëрт с ним, с караоке. До отчёта, до кофе… Мне не казалось странным, что меня снова оставили. Но так ли это прямо сейчас? На коленях вытрепавший мне душу Сонхва — так ли спит идеал? — и в груди какая-то пустота на этот счёт.       Правильно ли мы поступили, решив сегодня не спать? Ночь не так хороша.       — Твоя кожа снова сереет… — бормочет, дергая меня за щёки, Сонхва. Я не узнаю его доброго.       Словно я до сих пор в темноте, не могу не смотреть, не слушать, и он, изучая меня, говорит с тишиной.       Моя кожа… Я думал, Сонхва будет смотреть на свет и огни, а он, выходит, едва разглядев небо, стал изучать меня?       — Не страшно. Хотя… Я бы хотел, чтобы ты успел посмотреть на город. — Я бы правда хотел, потому что мы не попали на канатную дорогу… Сонхва, ты правда считаешь, мы на ней прокатились? И кто из нас дурачок?       Он, впрочем, так забавно лепечет это спросонья, не то с собой говорит, не то с космосом. И улыбается — я вижу краем глаза его мечтательное, наконец расслабленное лицо, его руки, которые продолжают меня то толкать, то обнимать и трогать. И вновь улыбаюсь тоже.       — Мне нравится, как ты много болтаешь спросонья.        Его руки тёплые.       Сонхва-хëн, ты тëплый. Я так замёрз.       Плохая была идея поехать вот так, наобум, ночью в парк. Звёзд мне не хватало… Вот она одна — улыбается и бормочет.       — Спросонья? Мы всё ещё спим, иначе стал бы всплеск заканчиваться так скоро?       Не стал бы, но и ты не пять минут как очнулся.       Мы покинули кафе — пришлось тебя нести на руках до ближайшей стоянки такси, — потом поехали в Намсан, взобрались по пешеходной тропе до парка и даже кого-то испугали.       Ты успел закатить сцену с попытками меня прибить за всплеск, истерику, что ты не знаешь, что такое «красный», а я — ублюдок, поплакать, вспоминая былое, и наконец уснуть, укутавшись моей джинсовкой.       Странно, что это ушло из твоей памяти…       Эту ночь я не готовил для сна, Сонхва. Не готовил её и для тебя — уж прости. И если вдруг тебе показалось, что я уснул, то что же…       Простят ли меня, если я повернусь снова, уже по окончании приступа?       Сонхва на меня смотрит, я знаю, и мне приятно, но прямо сейчас, прямо в этих обстоятельствах я могу?..       Я поворачиваюсь к Сонхва, чтобы сказать: «Твой варан тебя похитил», но спотыкаюсь взглядом об его улыбку. И уже ничего не хочется говорить.       Какой у меня удивительно яркий моно.       Ты такой милый, когда не готов меня убивать за наглость. А я тебя похитил. И никто-никто, даже ты, не остановил меня.       Глядишь, мне понравится?       Умоляю, прекрати смотреть на меня. Заставляет думать о… всяком. И не в твою, Сонхва, пользу.       Да, приснился. Ты мне, я — тебе. Нам эта ночь привиделась. Я промолчу об этом, ты не против?       Глядя на такого спокойного, такого уютного Сонхва, каким он бывает обычно лишь в минуты вспышек, не могу не чувствовать себя монстром, который отбирает у него выбор и свободу.       Напомни, Сонхва, почему считают, что моно опасны? Почему только моно опасны?       Ты такой слабый, уязвимый.       Я протягиваю руку и касаюсь его волос, убираю с лица чëлку: всегда так делаю — дурацкая причёска скрывает его лицо.       Я ловлю холодными пальцами ветер и прячу в его волосах.       — Я застал тебя настоящего, Сан. — Нет, вовсе нет. Ты словно Марс — яркий, величественный и такой соблазнительно близкий; а я как Фобос — да, я близко, но нам до моих страхов лететь и лететь.       Но не бойся, я не брошу тебя, даже если попросишь.       Не усну, если тебе нужна помощь, не уйду, если ты останешься один, не отпущу… Никогда, Сонхва-хëн, никогда.       — Уже светает, Сонхва-хëн, пошли, — тереблю его за край своей же куртки, проверяю, не уснул ли он вновь. Так и есть. И это после четырёх с небольшим чашек кофе — мой герой. Я бодрячком на целые сутки после двух.       Не будить же его опять? Мне стоит чем-то укрыть лицо, если я собираюсь сделать это, но под рукой у меня ни шарфа, ни маски, ни тряпки…       Что ж, Сонхва, ты будешь удивлён, но хотя во мне и свежи воспоминания нашего наконец нормального «свидания», пусть и случившегося между пятью и шестью утра, я не собираюсь их повторять…       Но и не бросать же мне тебя.       Так что прости.       И с добрым утром.