Моя чужая новая жизнь: На старых руинах

Страх помогает понять, Почему трудно жить и так легко умирать Страх нам мешает любить Он не позволяет ближнего простить. Я стал бояться сам не знаю чего, Может быть от того, что нету никого В моих снах, что приходят по ночам Постепенно я понял… я сам себя бояться стал. Люди обычно думают что война состоит из сражений, но это не так. Война — это ожидание. Следующей атаки, следующего ужина, следующего утра… И это правильно — не ждать ничего большего, ведь война редко оправдывает ожидания. Нам было обещано что все закончится до Рождества, но вот уже второй год Рождество мы встречаем в окопах. Нам говорили что фюрер ценит каждого солдата и ждет от нас такой же преданности, но вот уже который раз нас бросают в эпицентре сражения без поддержки. Великая битва под Курском не оправдала надежд наших генералов — с самого начала все пошло не по плану. Несмотря на секретность, для русских наше наступление не стало неожиданностью, напротив они первые пошли в атаку. И умудрились собрать мощную танковую дивизию, в то время как наша была переброшена на второй фронт. Как оказалось в Италию вошли союзники, да и африканский корпус терпит поражение. Мы даже оказались лишены поддержки люфтваффе — банально не хватало топлива. Война без снисхождения и жалости берет верх над нами, заставляя увеличивать число невинных жертв и непродуманных действий. Она приобрела тотальный характер, когда мы стали применять метод «выжженной земли». Мы не щадили города и села и, естественно, никто не щадил нас. Вот уже четыре дня мы удерживали позиции, несмотря на то что русские постоянно атаковали нас пехотой при поддержке бронетанковых войск. Новобранцы с головой окунулись в ужасы войны. Грохот орудий, от которого все сжимается внутри; пыль, забивающаяся в каждую пору кожи, покрывающая лица липкой коркой; стоны, крики раненых и умирающих; онемевшие пальцы, сжимающие винтовку и остервенело жмущие снова и снова на курок. — Где танковая поддержка? — в очередной раз выкрикнул кто-то. Хотел бы я знать. Без них мы не выстоим. Русские открыли огонь из двух батарей гаубиц, земля сотрясалась от разрывавшихся снарядов. С трудом я разобрал крик Кребса: — Ложись! И едва успел броситься ничком на землю, как в в окоп влетел очередной снаряд. В пяти метрах от меня несколько солдат упали за землю, серая пыль впитывала кровь словно промокашка. Привыкнуть к тому как стонут в предсмертных муках товарищи невозможно, сколько бы ты ни видел такого. Я всегда надеялся что смогу умереть смертью достойной офицера Вермахта, лишь бы не превратиться в загнанное, обезумевшие от страха животное. Еле держась на ногах, я приподнялся и сделал несколько шагов по направлению к позиции с которой ушел несколько минут назад, но от нее ничего не осталось. Только дым и неподвижные тела. Споткнувшись о труп, я понял что потерял свою винтовку и схватил другую, из рук убитого солдата. Крики о помощи и стоны заглушали взрывы. Грязные руки раненых скребли землю. Совсем рядом в толпу сгрудившихся солдат попал снаряд — в ручьях крови смешались плоть, кости и земля. На лицах даже наших ветеранов виделась паника. Я без конца повторял им что мы должны удержать позицию, но каждый новый разрыв снаряда загонял нас все глубже на дно траншеи. Забытые Богом, мы оказались запертые в этом треклятом окопе, напоминавшем гробницу. К полуночи обстрел стих, но никто даже не пошевелился. Парни настолько обессилели, что стояли, заснув с открытыми глазами. — Кто хочет есть, тому лучше проснуться, — я сонно моргнул. Меня тоже ненадолго сморил сон и я забыл про кошмарную явь. Шнайдер поставил пару котелков горячего супа. Его серая, грязная форма соответствовала такому же небу, покрытому облаками. — Господи, как я от всего устал, — проворчал кто-то рядом со мной. Окончательно проснувшись, я услышал знакомые звуки — самолеты. Солдаты в полусне тоже подняли головы и смотрели в небо. — Сейчас наши разнесут этих иванов в пух и прах. Но радость была преждевременна — это оказались юнкерсы, которые сбросили нам припасы. Ко мне подошел Фридхельм и протянул миску с дымящимся супом. — Поешь. Я едва узнал его — лицо покрытое потеками грязи и крови, на котором виднелись лишь светлым пятном глаза, посеревшие губы. Сколько он не спал? — Садись и тоже поешь, — вздохнул я. Мы торопливо съели чуть теплый суп — неизвестно когда удастся поесть в следующий раз. Солдаты тихонько переговаривались. — Вряд ли дальше будет так тихо. — Может и будет. — Фюрер отдал приказ стоять насмерть, а значит мы снова начнем наступление. — Наши войска точно покончат с русскими? Так, эти разговоры нужно прекращать. — Парни, нужно вытащить погибших, — я указал на несколько изувеченных трупов, от которых уже шло зловоние. Каждый раз одно и тоже — новобранцы сначала с ужасом смотрят на убитых товарищей, а потом осыпают мертвых бранью. — Вот дерьмо, этот парень весит целую тонну. Внезапно прогремел оглушительный взрыв — русские в очередной раз опередили нас. Совсем рядом упал снаряд и все окутал густой дым. — Все целы? — услышал я голос Кребса. — Русские выпустили на нас танки! — прохрипел Шнайдер. — Что же молчит наша артиллерия? — Всем занять свои места! — крикнул я и бросился к пулемету. — К нам идут иваны! Их тут по-моему миллион, — Кребс с отчаянной злостью засмеялся сквозь зубы, глядя на приближающиеся войска противника. — Открыть перекрестный огонь из пулеметов! Зловещего урчания танков было достаточно, чтобы вызвать ужас — мы оказались в ловушке. Солдат рядом со мной истерично закричал: — Ублюдки! Проклятые ублюдки! Нам отсюда не выбраться! Они нас всех перебьют! — Вы хотите погибнуть без боя? — яростно выкрикнул я. — Хотя бы попытайтесь защититься! Парни послушно подхватили винтовки. Танки шли на полной скорости, я насчитал пять штук. Фридхельм упер дуло второго пулемета в плечо. Раздался бешеный стрекот. Серьезных повреждений «Т-34» не получил и по-прежнему шел прямо на нас. Он уже подошел на расстояние около десяти метров, когда кто-то метко бросил гранату, угодив прямо в башню. Повалил густой дым и стал стелиться по земле. Еще одна граната попала в открывшийся люк. До нас донеслись крики и стоны, останки человеческих тел разлетелись по стороны. Пулеметная лента бежала через мои пальцы — экипаж мы без жалости расстреляли. — Неси следующую! — не оборачиваясь, крикнул я ближайшему солдату. Один танк мы остановили, но остальные продолжали наступать. Крики русских раздавались все более отчетливо, прозвучало мощное «Ура!» Они были уже совсем близко. Где же чертовы патроны? Я оглянулся и выругался сквозь зубы — Раэ застыл, держа в руках пулеметные ленты, что я так ждал. — Ко мне, быстро! — рявкнул я. — Да не стой ты столбом, идиот! Его лицо дергалось словно он готов расплакаться. Мне что, еще вытирать им сопли? Ну правильно — сидя на диванах, они все смелые чтобы обсуждать нас, а здесь, чуть что, впадают в ступор. Я заправил новую ленту, снова взвалил пулемет на онемевшее плечо и взвел курок. Крики советских солдат становились все громче. Никогда до этого, разве лишь в Сталинграде, я не сталкивался с такой мощной атакой противника. Раэ вдруг бросился на землю: — Они нас убьют! Нас всех прикончат! — Вставай! — рявкнул Кребс. — Вернись на позицию или я сам прикончу тебя! В утреннем небе показались три самолета. — Бомбардировщики! — радостно прокричал Шнайдер. Они, не снижая скорости, спускались пониже. — Мессершмиты, — подтвердил Кребс. — Вот вам и ура, — передразнил он. — Теперь пусть попробуют подойти ближе. Четыре самолета парили над русской армией, поливая ее смертоносным огнем. Послышались крики: — Да здравствует Люфтваффе! Через мои руки бежала пулеметная лента — одна заканчивалась, тут же заправляли новую. Но русские продолжали наступать. Они тоже стреляли как заведенные, вокруг свистели пули. — Приготовить гранаты! — приказал Кребс. — Бесполезно, — пробормотал Винер. — У нас не хватит боеприпасов, чтобы их остановить. Отдайте приказ об отступлении, пока еще не слишком поздно. — Ты спятил! — прошипел я. — Отсюда не уйдешь. В любую минуту появится наши танковые войска. Так что стреляйте, не останавливайтесь. Я прекрасно понимал, что одними пулеметами танки не остановить. — Нужно попытаться подобраться к нему ближе и забросать гранатами. Вызвались Иммерман и Мюллер. — Давайте сюда все что остались! — Мы будем прикрывать вас, — я заправил новую пулеметную ленту. Иммерман метко бросил гранату, попав в гусеницы и тем самым обездвижив танк. Из подбитой башни повалил дым. Но их заметили и второй танк, развернувшись, медленно пополз, отрезая пути к отступлению. Было жутко смотреть как железная махина, неумолимо надвигаясь, преследует людей. — Быстрее! Уходите левее! Наши крики слились с грохотом русских танков, остервенело втаптывающих в землю останки моих солдат. Танки продолжали наступать, ведя огонь по нашим позициям. Все попытки удержаться перед натиском стальной армады были бессмысленны. Если я буду продолжать удерживать эту позицию, то потеряю своих людей, всех до единого. Сомнений не было — армия бросила нас на произвол судьбы. — Отступаем! — прокричал я. Земля вздыбливалась от разрывов танковых снарядов, но оставшиеся в живых бежали вперед, подгоняемые мыслью: «Прочь отсюда!» Это был не организованный отход, а паническое бегство. Отчаянная попытка спасти свою жизнь, когда тебе уже надеяться не на что и не на кого, кроме самого себя. Не знаю сколько километров мы пронеслись вот так, но постепенно грохот стал слабее. Одному Богу известно как мы пробрались сквозь горы мертвецов, разрывы и вспышки. Сейчас мы напоминали лунатиков, которые машинально продолжают еле передвигать ноги. — У тебя лицо в крови, — осторожно потянулся ко мне Фридхельм. Странно, я вроде бы не ранен. Вот только болит плечо — должно быть повредил, когда перетаскивал пулемет. Внезапно идущий впереди солдат, тяжело споткнувшись, упал на землю. Я наклонился, чтобы помочь и узнал Раэ. Может потерял сознание, может умер. — Эй, вставай, — сейчас я уже не злился на него. Если закаленные ветераны поддаются панике и отчаянию, то чего ждать от мальчишки, который только-только отучился в Гитлерюнгенде? — Кажется… я ранен, — пробормотал он, хватаясь за мою руку. — Не бросайте меня… умоляю. — Не переживай, тебя отправят в госпиталь, — я помог ему подняться и замер, прислушиваясь. Сзади послышался шум двигателя. Я обернулся, ожидая новой опасности. Это оказался наш грузовик, только почему-то у него не горели фары. — Стойте! — выкрикнул Шнайдер. — Черт, если он не остановится, видит Бог, я прострелю им колеса. Впрочем в этом не было нужды — машина притормозила и водитель понимающе кивнул в сторону передовой. — Выбрались из этого ада? — У нас раненые, возьмите хотя бы их, — я подтолкнул вперед Раэ. — Забирайтесь, мы как раз едем в госпиталь. Кое-как мы погрузились в машину и парней моментально сморил глубокий сон. Я же чувствовал словно вот-вот упаду в обморок. От каждого толчка боль в плече становилась невыносимой, меня тошнило. — Тебе совсем паршиво? — спросил Кребс, глядя как Раэ согнулся от боли. — Я хочу домой, — монотонно бормотал он. Нас приняли санитары, пришедшие отделить мертвых от раненых. Холодные пальцы дотронулись до моей щеки. — Тихо, где болит? — Плечо, не могу пошевелить рукой. — Потерпи, — он помог мне вылезти из машины. — Ничего, — с трудом выговорил я. — Я могу идти. Под госпиталь оборудовали какой-то сарай. Раненых было столько, что ступить некуда, за тонкой перегородкой слышались хрипы и крики тех, кого оперировали. Уставший врач бегло осмотрел меня. — У него вывих, — сказал он и схватил меня за плечо. — Подержите его. Раздался противный хруст и я не сдержал крика — все тело пронзила жуткая боль. — Вот и все, герр офицер, — добродушно усмехнулся санитар. Он отошел, следуя за доктором, который уже склонился над стонущим раненым. Еще один санитар натужно сопел, таща на улицу цинковый таз с ампутированными конечностями. Я вдруг осознал как мне повезло, что я не лежу на месте одного из этих бедняг. Как получилось что судьба до сих пор оставила меня в живых? Перед моими глазами прошло столько смертей. Впрочем, любое везение рано или поздно заканчивается. Возможно скоро наступит и моя очередь. Я погибну и никто этого не заметит и не будут печалиться — ведь следующая пуля попадет в другого солдата. Смерти, следующие одна за другой, быстро стираются из памяти.

***

— Курск должен пасть — заявил Фагль. — Фюрер ждет, что каждый солдат приложит к этому все усилия. Интересно, а фюрер видел как гибнут солдаты десятками, сотнями? Все чаще и чаще меня преследует ощущение, что мы всего лишь пешки на шахматной доске. Зимой под Сталинградом нас бросили погибать в угоду амбициям маршала Паулюса, который до последнего не желал отступать. И сейчас ставят невыполнимые задачи — взять Курск, не обеспечив необходимой поддержкой. Должно быть сомнения отразились на моем лице, потому что Файгль, отпуская остальных офицеров, попросил меня задержаться. — Что с вами, Вильгельм? — Все это слишком напоминает Сталинград. — Я знаю, эта битва стала настоящей катастрофой, однако мы еще можем победить. Возможно нам стоило остановиться на ближайших к Польше территориях и не залезать вглубь такой огромной страны. Тем более уже давно ясно что русские не пещерные дикари, которыми их пытались изобразить, и оснащены мощной военной техникой. — Мы снова заняли Харьков и Белгород, — ободряюще улыбнулся Файгль. — Сперва их потеряв. — Возьмите себя в руки! — неожиданно рявкнул гауптман. — Мы обязаны победить в этой битве. Это последний шанс обескровить русских, пока не вмешались американцы. Нам столько раз твердили что с русскими покончено — и тогда под Москвой, и осенью сорок второго, но только слепой не заметит что победы превратились в поражения и бегство. — Вы мой лучший офицер, — смягчившись, добавил он. — И вы не должны позволить себе даже тени сомнения. Пока мы побеждали, все было понятно, а крошечные червячки сомнений легко было не замечать или оправдывать великой целью. Но разве у этой цели не было, как у любой медали, другой стороны — темной, бесчеловечной? Изнасилования, убийства русских девушек, стариков, детей, работы до самой смерти в лагерях. Откуда в нашем народе взялось столько ненависти? И почему я столько раз, когда начинал сомневаться и меня охватывало отвращение, упорно гнал от себя эти мысли? Как бы там ни было, в одном Файгль прав. Сейчас я должен сделать все, чтобы провести бой с минимальными потерями. Я направился в казарму. Файгль выделил мне новобранцев взамен погибших, вот только толку от них немного. Ничему не обучены, в первом же бою, как показывает практика, впадают в истерику, зато смотрят на нас чуть ли не с презрением, словно это мы виноваты в неудачах Третьего рейха. — Давно пора задать жару этим иванам. — Вот завтра и покажете чего стоите, — усмехнулся Шнайдер, — только бьюсь об заклад половина из вас наложит в штаны при первом же обстреле. — Это вы привыкли трусливо отступать, — огрызнулся мальчишка. — А ну повтори что ты сказал! — вскинулся Шнайдер. — Я-то повторю! А вот вы как объясните свое пораженческое настроение, которое всем подрывает боевой дух? — Ах ты, сопляк, — Шнайдер влепил ему звонкую оплеуху. — Что вы творите? — вступился его товарищ. — Вы — стадо баранов, — сплюнул Шнайдер. — Пока не получите по зубам, думать не начнете. — Вместо того чтобы цепляться друг к другу, лучше бы написали письма семье пока есть время, — примирительно предложил Кребс. — Отставить разговоры! — прикрикнул я на них. — В двух километрах отсюда телеграфная станция. Наша задача взять ее и удерживать. Первым наступает второй взвод, за ним, вы, парни, третий взвод нас будет прикрывать. Все ясно? — Так точно. — Герр обер-лейтенант, — поправил я. Даже не научился правильно обращаться к старшим по званию, и все туда же — обсуждает то, о чем не имеет ни малейшего понятия. — Герр обер-лейтенант, — послушно повторил парень. — Я бы тебя успокоил, сказав что ты сделаешь из этих сопляков мужчин, — невесело усмехнулся Фридхельм, — но, боюсь, не успеешь. Они гибнут с такой скоростью, что мы не успеваем запомнить лица. — У меня сообщение от гауптмана Файгля. Под Орлом русские перешли в наступление, а союзники высадились в Сицилии. — Это война на два фронта, — вот оно то, чего я так боялся — мы терпим поражение по всем позициям. Вот только кто решает как распределять силы? — Нам обязательно нужно подкрепление. Иначе мы не сможем взять Курск. — Приказ остается прежним — бесстрастно ответил Берток. — Взять телеграфную станцию. — Они оставили Сицилию, а я должен жертвовать своими людьми за какой-то кусок улицы?! — меня накрыло бессильное отчаяние. — Вы слышали приказ, который передал вам гауптман. Постарайтесь приложить все силы на его выполнение. Получив небольшую передышку, парни устало расположились прямо на полу полуразрушенного дома и стали доставать свои пайки. Я отошел подальше и присел на груду битых кирпичей. На душе было тяжело — сегодня нам удалось отвоевать кусок улицы и несколько часов жизни, но все это бессмысленно, если мы проигрываем войну. Как вести людей в битву, из которой большинство уже не вернется? Нами жертвуют как разменной монетой, но ведь так быть не должно Если цель оправдывает средства, можно оправдать любые жертвы, вот только от наших целей уже мало что осталось — мы даже не надеемся выжить. Единственные, кто выиграет от этой войны — мухи, что будут накормлены нашей плотью. Для них наступило золотое время — повсюду где мы побывали, оставили им целые армии трупов. Услышав чьи-то шаги, я обернулся. Фридхельм остановился напротив и окинул меня пристальным взглядом. Я знал что он переживает за Эрин — из Прохоровки, куда отправился отряд Штейнбреннера уже несколько дней не было вестей. — Ты был прав, из нас полезло все дерьмо. — Да, но это ничего не меняет, — Фридхельм флегматично пожал плечами, — завтра снова в бой. — Пока никого не останется. — Именно так. Пока никого не останется. Какая разница сколько людей сдохнет — нужно же выполнить приказ. — Это какая-то бессмыслица… — Да нет в этом никакого смысла, пойми! И Бог давно оставил нас! — Фридхельм со злостью схватил меня за плечи и несколько раз встряхнул. — Фридхельм…. В его глазах горела злость и отчаяние. Если мне так тяжело сейчас осознавать реальность, то что же происходит с ним, который всегда смотрел на войну другими глазами? Когда-то я считал его трусом, но сейчас понимаю — чтобы сражаться за идеалы, в которые не веришь требуется куда большее мужество. — Что? Ты хоть раз считал сколько людей мы потеряли за два года — Вербински, Бартель, Крейцер, Каспер. И ради чего? Впрочем, можешь не отвечать — для вас мы всего лишь пушечное мясо. — Замолчи! — я сердито сбросил его руки. Гнев и горечь охватили меня. Он прав. Я должен вести завтра на бессмысленный бой этих парней. — Ты стал циничным. — Тебя это так удивляет? — холодная усмешка искривила его губы. — Называй это как хочешь, но я всего лишь честен. Это то, чего так не хватает тебе. — Неправда, ты ведь знаешь я ненавижу ложь. — Ну тогда прекрати лгать для начала самому себе и хорошенько оглянись. Здесь нет ни генералов, чьи слова ты так послушно повторяешь, ни фюрера, который понятия не имеет что на самом деле происходит на фронте. Здесь только ты и твои люди, и будь добр веди нас всех завтра в бой. Меньшего я от тебя не жду, понял? — Ты ведь со мной? — глухо спросил я. — Можно подумать у меня есть выбор, — на его лице промелькнула знакомая ироничная улыбка и мое сердце сжалось от боли. Я должен взять себя в руки и попытаться защитить его как раньше. Возможно для генералов мы и пушечное мясо для бойни, но я никогда не относился так к солдатам. Они были моими людьми, за которых я ответственен и я оплакивал их всех — и тех, с кем прошел бок о бок долгие месяцы, и мальчишек, которые погибали в первом же бою. Я полез за сигаретами и из кармана выпала уже порядком затертая фотокарточка. Я грустно улыбнулся, глядя на наши счастливые улыбки и погладил пальцем Чарли. Она была и осталась моей самой нежной мечтой. Которая так легко могла стать явью — стоило лишь протянуть руку. Поймет ли она, что я всего лишь пытался сберечь ее чувства, не давая привязаться и опутать себя обязательствами? Я вспомнил как однажды Чарли и Грета осуждали роман Гюго. — Какой трагичный финал, бедняжка Эсмеральда. — Фридхельм, не давай ей больше романов с плохим концом, — добродушно усмехнулась Грета. — Тогда могу предложить сказки, — ответил брат. — Там всегда все заканчивается хорошо и все живут долго и счастливо. — А мне нравятся сказки, — улыбнулся я. — Добро ведь должно побеждать, а злые поступки быть наказаны. — О боже, — картинно закатила глаза Грета, — как меня занесло в этот клуб романтиков? — Что ты имеешь против романтики? — шутливо спросил Виктор, обвивая рукой ее талию. — Я предпочитаю страсть, — Грета повернулась к нему, глядя в глаза. — Ну а если серьезно, похоже я единственная из вас кто предпочитает иметь трезвую голову на плечах. — И попрошу заметить, я не совсем романтик, — Фридхельм задумчиво покрутил бокал вина. — Я считаю настоящей любви без страданий не бывает. Они оттеняют ее, делают глубже, ярче. — Да ну вас, — поморщилась Чарли, — страсти, страдания. Я предпочитаю «долго и счастливо». Все мы тогда мечтали о любви и как же жестоко посмеялась над нашими мечтами жизнь. Грета потеряла Виктора, скорее всего навсегда. Фридхельм обрел свою великую любовь и причитающиеся к ней страдания. Я тоже хотел, чтобы было как в дурацкой сказке, но так и не открыл свои чувства. Я вспомнил сердитый взгляд Чарли в нашу последнюю встречу. Она ведь могла подумать что ее чувства не взаимны. Всем сердцем я потянулся к ней. Пусть мы многого не успели сказать друг другу — воспоминания о детстве и золотом времени юности бережно хранились в моей душе. — Все, дамочки на выход! Вперед и с песней, пошли-пошли! За телеграфную станцию продолжались ожесточенные бои — и мы снова несли потери. Мы взяли под контроль весь квартал — откуда же все время берутся эти русские? Там, где их удается выбить или выкурить, вскоре появлялись новые. Они вылезают из подвалов, домов, из канализационных труб и других временных укрытий, ведут прицельный огонь, и наши потери непрерывно растут. Взрыв, еще один, с минуту все тихо, а потом они вновь открывают огонь. Наши новички боятся шагу ступить, опасаясь снайперов. Везде, куда ни глянь, одна и та же картина — дым пламя трупы. Голова разламывалась от грохота снарядов, одна мысль о тишине казалась невообразимой. От очередного взрыва меня отбросило к стене. По каске забарабанили осколки кирпича и штукатурки. В эту минуту, ощутив приближение смерти, я испытал дикий ужас, понял что схожу с ума. Трудно описать чувство, которое возникает когда тебя хоронят заживо. Кирпичная пыль засыпала мне лицо, попадала в глаза, горло. Резким движением я расстегнул ремешок от каски, которой врезался мне в шею. Прогремел новый залп, который отразился болезненным эхом в моей голове. Чье-то тело придавило меня, не давало дышать. Я попытался откинуть его, но руки, словно чужие, не слушались. Я словно медленно тонул в вязкой, болезненной тьме…

***

Я не знаю сколько я пробыл без сознания, возможно совсем недолго. Очнулся, почувствовав как ноет все тело. В пересохшем горле словно стоял ком, а глаза горели от попавшей в них пыли и кирпичной крошки. Я отполз поближе к дверному проему и непослушными пальцами отцепил фляжку с водой. Несколько глотков вернули мне немного бодрости и я огляделся, пытаясь сообразить что делать дальше. Нужно найти Фридхельма — мелькнула слабая мысль. Похоже здесь бои закончены — грохотало ближе к востоку. Воздух был плотным, тяжелым от гари. Телеграф, который нам велели удерживать ценою жизней, выглядел заброшенным. Везде валялись трупы — русских и наших, конечно, тоже. Я с болью смотрел в застывшие, измазанные в грязи и крови лица парней. Раэ, Фишер, Миллер и новенькие, кто прибыл сюда буквально позавчера. Невозможно представить что Фридхельм лежит где-то с развороченным животом или пробитой головой, обескровленный, с застывшим ужасом в глазах. Почти все мои люди погибли. Будь моя воля, я бы повел этот бой совершенно по-другому, но в армии обсуждать приказы нельзя. Так какого черта я должен чувствовать вину за решения, которые принимал не я? Я медленно поднялся, чувствуя что не в силах больше оставаться здесь ни минуты. Это не трусость — я давно приучил себя к мысли, что меня могут убить в любой момент. Но я больше не могу обманывать себя и слепо следовать долгу. Если долг состоит в том, чтобы выполнять бессмысленные приказы и жертвовать вверенными мне солдатами, как пушечным мясом или убивать всех подряд — то я больше не хочу принимать участия в этом фарсе. Я пошел по разрушенной улице, чувствуя как меня шатает от усталости. После контузии в голове все еще звенело, а перед глазами все кружилось. Где-то совсем рядом раздавались выстрелы, а я понятия не имел где моя винтовка. Заметив дымящийся танк, я не раздумывая направился к нему. Танк похоже советский, но сейчас меня это не волновало. В темноте мне показалось что я слышу чужое дыхание, кто-то хрипло дышал совсем рядом. Я торопливо достал зажигалку — тусклый свет осветил лицо русского танкиста. Инстинктивно я схватился за ольстру, но, присмотревшись внимательнее, разжал пальцы. Русский умирал. Обгоревшее лицо было покрыто страшными ожогами, шея и грудь залиты кровью. — Воды, — прохрипел он. Я не понял что он сказал, скорее догадался что его возможно мучает жажда. Достав фляжку, я протянул ему. Русский сделал несколько жадных глотков и обессиленно откинул голову. Я не чувствовал к нему ненависти, хотя возможно именно он был среди тех, кто так ожесточенно атаковал нас. Он такой же винтик в чудовищной военной машине, как и я. Причем они воюют на своей земле. Теперь, когда мне больше не нужно никому лгать, я отчетливо понимал — все что нам говорили генералы, а мы заученно повторяли солдатам — ложь. Евреи, славяне, коммунисты — они ничем не могли угрожать Германии, будучи за сотни километров от нее. Они мешали Германии. Речи фюрера о чистоте арийской расы и опасности евреев и русских — это всего лишь тонкий ход, чтобы «оправданно» захватить ресурсы, подчинить огромную и богатую страну. Чтобы защитить свою страну, я бы жизни не пожалел, но видит Бог, это уже не война… Это что-то другое. Я не хочу вести на убой очередную партию мальчишек из учебки. Я не хочу участвовать в казнях гражданского населения. Я не хочу давать обещания, которые не могу выполнить. Русский больше не хрипел. Приложив ладонь к его шее, я не ощутил ударов пульса. Осторожно выглянув из люка, я увидел что уже стемнело. Я выбрался и пошел наугад — лишь бы подальше отсюда. Через какое-то время понял, что заблудился в развалинах — в сумерках все улицы были похожи одна на другую. Меня охватило странно чувство — будто я заблудился в самом себе. К рассвету я вышел к реке, и, завидев дом, устремился к нему. Дом выглядел так мирно, словно из прежней довоенной жизни. Это было равносильно чуду — посреди чудовищного хаоса попасть на остров тишины и спокойствия. Я вошел внутрь — никого. На столе стояла миска с какой-то едой, над которой жужжали мухи. Я почувствовал себя неуютно — этот дом словно ждал своих хозяев. На стене висели затертые фотографии, иконы. Когда-то здесь мирно жило не одно поколение. Сколько таких домов мы разрушили, действуя «по приказу»? Услышав шум опрокинутого ведра, я обернулся — это был всего лишь кот. Должно быть люди совсем недавно покинули свой дом. Кот шустро проскользнул в открытую дверь и жалобно мяукнул. Я опустил вещьмешок на лавку и устало повалился на койку. Я чувствовал слабость и опустошенность и мне больше не хотелось ни о чем думать. Несмотря на чудовищную усталость, я почему-то не мог заснуть. Должно быть слишком привык спать на земле, и теперь никак не мог приспособиться к мягкому и чистому матрасу. От него пахло сухими травами и это напомнило мне бабушкин дом в деревне. Наверное каждому человеку свойственна привязанность к местам, где прошло его детство. Может потому, что в них как в зеркале запечатлен образ когда он был счастлив. Сердце сдавила щемящая тоска. Вернуться бы хоть на один день в то время, когда родители кажутся самыми сильными в мире. Когда засыпаешь с ощущением что завтра будет новый день, полный чудесных открытий. Когда Фридхельм улыбался мне светлой, доверчивой улыбкой. В детстве мы верили в чудовищ, которые по ночам вылезают из-под кровати, вот только теперь эти чудовища — мы сами. Война сожрала в нас все лучшее, оставив самые низменные чувства — жестокость, равнодушие, трусость. Никто из нас не избежал этой участи. Я всегда считал себя принципиальным и справедливым человеком — и сдался, когда впервые выстрелил в затылок безоружному. Фридхельм пытался как-то бороться, но тоже был сломлен. И даже Чарли, невинная, с чистым сердцем Чарли оказалась запятнана этой грязью. — Я должна тебе кое в чем признаться, Вильгельм, — ее голос дрожал от слез, — я совершила ужасный поступок. — Ты? — снисходительно улыбнулся я. — Такого просто не может быть. — Я…возможно убила человека. Я подумал что она корит себя за то, что кто-то из раненых не выжил и поспешил успокоить ее терзания. — Ну что ты, милая, уверен ты делаешь все что от тебя зависит и хорошо заботишься о них. — Я сейчас говорю не о раненых, — потупилась Чарли. — У нас работала одна женщина, еврейка. Ее звали Лиля… Она была хорошей медсестрой и помогала мне… Я мягко сжал ее ладонь, давая возможность собраться с духом и продолжать рассказ. — Когда я узнала что она еврейка и скрывается…я… сообщила как нас учили, и за ней пришли… — Ты сделала то, что должна была сделать в таких случаях, — примирительно сказал я. — Когда за ней явились солдаты, я пожалела о своем поступке, — тихо всхлипнула Чарли, — Эрин разозлилась на меня и сказала чтобы я думала своей головой. — Ты все сделала правильно. — Нет, послушай. Я много думала и все время представляла — а если бы на месте Лили был Виктор? Разве смог бы кто-нибудь из нас донести на него? Извечный вопрос о добре и зле. Провести между ними грань порой так непросто. Хорошие люди иногда совершают плохие поступки, плохие творят добро… Прошло несколько дней. Я находил какое-то странное успокоение в простых, давно позабытых вещах. Наловить свежей рыбы на ужин. До скрипа отмыться в чистой речной воде и наконец-то нормально побриться. Отстирать пропитавшуюся чужой кровью и грязью окопов форму. Сидеть возле воды, слушая тишину и пытаясь рассортировать в голове сотни мыслей и воспоминаний. Эрин когда-то говорила — от себя убежать не получится, и теперь я начинаю понимать что меня ждет после войны. Если, конечно, мне каким-то чудом удастся остаться в живых. Я не строил иллюзий и ничего не планировал — жизнь словно остановилась, давая мне небольшую передышку. В начале войны ты думаешь что воюешь за Родину, потом — начинаешь сомневаться и воюешь за товарищей, которых не хочешь подвести. Но что делать, когда никого не осталось? Когда ты один и обманывать можно только себя? За что воевать тогда? Я прилег на нагретую солнцем траву, бездумно смотря в небо. На фронте у тебя не остается времени думать ни о чем, кроме насущных проблем — где раздобыть боеприпасы, как провести своих людей через опасный участок, сколько осталось в живых солдат. Но сейчас времени у меня сколько угодно. Как же все это начиналось? Для нас с Фридхельмом все было просто — его призвали, когда объявили компанию на восточный фронт. Я тоже ушел в армию со второго курса университета. Сейчас уже кажется чем-то бесконечно далеким — мои мечты стать юристом, недолгая студенческая жизнь. А потом объявили набор добровольцев и ко мне пришла мать. — Ты должен понять, Вильгельм, для отца это очень важно. Посмотри, он ведь до сих пор страдает — Франция поступила с нами несправедливо во время капитуляции. Твой долг как сына — оправдать его ожидания… Всю мою жизнь определяет этот треклятый «долг» и я никогда ему не противился. Должен делать то, что одобрит отец; должен выполнять просьбы матери; должен приглядывать за братом; должен стать на ноги, прежде чем сделать предложение девушке которую люблю. Долг разрушил мою жизнь — я причинил боль Чарли и испортил отношения с братом, пытаясь перекроить его. Новое воспоминание болью резануло внутри. — Тебе идет форма, брат. — Ты, как и все мальчишки, видишь лишь блеск нашивок. Стать хорошим солдатом не так легко. — Ты боишься? — Фридхельм чутко уловил мои сомнения. — Не говори ерунды, — хмыкнул я, хотя, конечно же, боялся. Пока не переживешь свой первый бой, боятся все. Это лишь потом приходит фатализм и четко выверенная расчетливость. — Твое чувство справедливости не позволит тебе стать бездушным воякой. Как же ты ошибался, брат. Я стал именно таким… Горькое разочарование снова охватило меня — я не оправдал ожиданий отца и не смог выполнить данное матери обещание. Боже, я так и не знаю где Фридхельм, жив ли он еще. Я бросил его вместе с остальными. И самое ужасное — я понятия не имею что мне делать дальше. Словно внутренний компас, который безошибочно вел меня вперед, сломался. Знаю лишь одно — я больше никогда не буду лгать самому себе. А значит не смогу продолжать эту войну — нельзя заново поверить в разбитые идеалы, заставить молчать свою совесть. Хозяйский кот подошел ко мне и бесцеремонно вспрыгнул на колени. Я ласково погладил мягкий бок и он замурчал, пытаясь потереться о мою руку. Все мы ищем человеческого тепла. Фридхельм называл меня кретином и сейчас я, пожалуй, с ним соглашусь. Я отказался от любви Чарли, откладывая наше объяснение до лучших времен, которые скорее всего не наступят. Если бы можно было отмотать время назад, я хотя бы в последнюю встречу повел себя иначе. Разве человек может спрятать свою душу от любви? Я запретил себе думать о ней пока идет война, а теперь возможно мы уже никогда не увидимся и Чарли не узнает насколько дорога мне ее улыбка. Кот, мирно сидевший на моих коленях, вдруг вскочил и спрыгнул на землю. Я услышал позади чьи-то шаги. Похоже мое будущее решится куда быстрее, чем я думал. Кто бы они ни были наши или русские — неважно. Мне некуда бежать — я трезво оценивал свои шансы выбраться и понимал что это невозможно. Будет даже проще, если они русские и, рассмотрев мою форму, выстрелят в затылок. Я невольно вспомнил сколько раз стрелял вот так же безоружным пленным. — Эй, ты, поднимайся, — это наши. А значит проще не будет. Даже если бы у меня было под рукой оружие, в своих я бы никогда не стал стрелять. Я медленно поднялся. — Смотри-ка, — один из солдат вышел из дома, держа в руках мой китель. — Кто-то решил, что война для него закончилась. — Кто ты такой? — оба с презрением рассматривали меня. — Обер-лейтенант Винтер, третья рота, шестидесятый пехотный полк.