***
Впервые за последние девять месяцев мы попали в тыл. Здесь не свистели пули, не рвались снаряды — настоящий рай. Который назывался Витебском. — Солдаты! — обратился к нам Гильдебрандт. — Вы храбро сражались и заслужили отдых. Командование дало нам две недели на доукомплектовывание и боевую подготовку пополнения. Первая партия новобранцев прибывает уже сегодня. Приказываю явить новобранцам пример дисциплины и высокого боевого духа. Также вы заслужили отдельное поощрение. С сегодняшнего дня и до конца срока вам будет предоставлено право убывать в увольнительную. Вторая часть поощрения ждала нас при получении документов для увольнительной. — Аусвайс для перемещения по городу, талончик на посещение заведения, корешок с отметкой об использовании подлежит возврату в канцелярию, презервативы, — писарь последовательно выкладывал все это перед Меллером. — Использованный презерватив тоже подлежит возврату? — невозмутимо уточнил он. Сзади послышались смешки. Писарь озадаченно заморгал, затем неторопливо пролистал тетрадь, порылся в других записях, и наконец выдавил. — Я запрошу у начальства. Следующий! Уже в палатке Шесс тихо сказал Меллеру. — Убедительная просьба больше никогда не шутить так с писарями. — Почему? — пожал плечами Меллер. — Ведь действительно смешно со всей этой волокитой — я должен отчитаться что сходил потрахаться. — Подобный, вроде невинный вопрос может породить бумажную бурю, запрос пойдет по инстанциям, — методично стал перечислять Шесс. — Никто не решится взять на себя ответственность за столь «важное» решение и будут пересылать запрос вышестоящему руководству, пока наконец после долгих споров и дебатов его не положат на стол фюреру. Ну а как всем известно наш фюрер отличается целомудренностью, и скорее всего возмутится столь низкой прозой жизни. — Ну и что? — легкомысленно спросил Кинцель. — Он же сам призывает создавать семьи, то бишь плодиться и размножаться. — Вот именно что семьи, — поправил Шесс. — А так возьмет и закроет все бордели. Парни притихли, впечатлившись столь плачевной угрозой. — Смотри, Вольф, мы теперь все голубые, — заржал Зауэр, покрутив талон. Шесс скривился. — Могу представить что там за девицы. — Это вы зря, господин офицер, — добродушно поддел Кинцель. — Помню я как-то угнал шикарную тачку, припаркованную у самого низкопробного борделя. Причем тот офицер приезжал туда не раз, я же выслеживал свою красавицу. — И вообще какая разница что за девицы, когда невтерпеж уже так, хоть узлом завязывай, — буркнул Зауэр. — Ты просто не видел какие красавицы сопровождали наш полк, когда мы двигались на Москву, — высокомерно усмехнулся Шесс и вздохнул. — Жалко девчушек, они той зимой попали в плен. — Думаю как-нибудь пристроились, — беспечно усмехнулся Меллер. — В конце концов большевики тоже мужчины. Я вспомнил как Эрин боялась попасть в плен. Я тоже был уверен что девушке вряд ли стоит опасаться плохого отношения, но у нее были свои предубеждения на этот счет. Интересно откуда? — Кто-нибудь знает — это на все увольнительные или на один раз? — озадаченно спросил Гасс, пересчитывая презервативы. — Да кто ж знает на сколько тебя хватит, — хохотнул Зауэр. — Но вообще выдают на одно посещение. — Как по мне, еще и мало будет. — Это на час-то? Я отошел — грубые, пошлые шутки я и раньше пропускал мимо ушей. По опыту знаю, что солдатам нужно поднимать боевой дух и сбрасывать напряжение, пусть и таким низменным способом. Сам я не чувствовал особого желания посещать эти заведения. Одуревшие от бесконечного потока солдат девицы — нет уж, увольте. Тут я прекрасно понимал бывшего майора. Но и сидеть за колючей проволокой в казарме тоже не хотелось. Поэтому я стал периодически выбираться в город. Шумные улицы, машины, кинотеатры, флаги, офицеры под руку с нарядными красивыми девушками, рестораны, пивные. Сколько таких городов я видел в свое время. Острая тоска по моим ребятам, по брату, Чарли, Эрин стиснула сердце. Почему я так редко пользовался возможностью сводить Чарли в кино? — Солдаты! Три года назад мы перешли границу Советов, чтобы вырвать власть у большевиков. Теперь нам предстоит нанести им последний удар. Эшелон ждет нас, отправляемся через два часа. Свернуть палатки, погрузить все в машины. Получить новое обмундирование, оружие сухпаек. Вопросов нет? Разойтись! — Коротко и ясно, — хмыкнул Шесс. — Нашей спокойной жизни конец. — Ну и чего тогда рассусоливать, когда и так все ясно? — пробурчал Меллер. — Быстрее, быстрее! — поторопил новобранцев проходивший мимо Гильдебрандт. — Получили — переоделись — сдали старое. Подгонять форму будете в эшелоне. Я часто думаю — у людей на фронте нет национальности, пола, возраста, чувств, желаний — есть лишь форма как отличительный признак. У следующего стола мне вручили аптечку, я быстро заглянул внутрь — пара ампул морфина, какая-то мазь. Бинта именно что на первую помощь, на вторую уже не хватит. Даже на «царапину». — Ты смотри как расщедрились, — усмехнулся Кинцель, разглядывая сухой паек. Банка сардин, две банки тушенки, плитка шоколада, пачка печенья, кулек кускового сахара. — Да тут не так и плохо, — салаги-новобранцы похоже еще не поняли куда попали. Хороший паек и прочее — это первый признак того, что предстоят жаркие деньки. — Батальон пошлют в ад, а нас впереди всех открывать заслонки у печей, — флегматично прокомментировал майор. Нас отправили в наступление, но мы не знали ни замысла, ни цели операции. Сколько сил противника нам противостоит, как укреплены его позиции — все это незачем знать штрафникам. Мы знали лишь то, что противник находится прямо перед нами и нужно идти вперед насколько хватит сил. Театр военных действий сузился в узкую полосу для наступления. — До позиций иванов два километра, атакуем через два часа — все что соизволил сообщить Фальке. — Строго придерживайтесь коридоров в минном заграждении, отмеченных белыми лентами, — добавил Гильдебрандт. — Они перепаханы нашей штурмовой авиацией. Следуйте за огнем нашей артиллерии. Я бросился вперед, навстречу тут же застрочил пулемет красноармейцев. Пригнувшись, я побежал еще быстрее, чтобы успеть ворваться во вражескую траншею., пока действует прикрытие артиллерии. Внезапно споткнувшись, я упал, проскользнув несколько метров по земле. Запоздало сообразив что слышу чуть слышный звук падающего снаряда, я попытался зацепить тех, кто бежал рядом. Осколки просвистели над головой. — Чертовы иваны! — закричал Шесс. — Ложись! Вроде бы успели. Вот только Вольф оказался ближе всех к месту взрыва. Осколками ему разворотило живот, окровавленные кишки вывалились перемешавшись с обрывками ткани. Я подполз и закрыл ему глаза, это все что я мог для него сделать. А затем поднялся и побежал вперед. Подбежав к транешее, я поудобнее перехватил автомат. Уложив выстрелом русского, который нас заметил, я сорвал с пояса гранату выдернул чеку и бросил в блиндаж. Раздался глухой взрыв, крики раненых. Меллер бросил еще одну и крики сменились затихающими стонами. — Чего стоим? — подбежал разгоряченный Гильдебрандт. — Нужны еще патроны, гранаты, — ответил за всех Шесс. — Сейчас раздобудем, — кивнул он. — Первая траншея уже у нас. Через час продолжаем штурм. Вторую траншею взяли ближе к вечеру. Но ночью нам так и не удалось поспать — необходимо было захоронить трупы и наших и русских, эвакуировать тяжелораненых в тыл. В последующие дни мы больше не продвинулись ни на метр, несмотря на многочисленные попытки. Со временем творилась какая-то чертовщина — несколько раз мне казалось, что я уже не раз ходил в эту атаку, что я прекрасно узнаю и этот бугорок за которым удобно расположить пулемет и эту траншею. Раз за разом я вступал в рукопашную схватку с одним и тем же русским в грязно-зеленой гимнастерке и сшибал его с ног прикладом автомата, потому что было слишком тесно чтобы стрелять. Привычные вехи времени завтрак-обед-ужин, подъем-отбой, сон-бодрствование стерлись, все слилось в сплошной лихорадочный бред. Ночью было светло, как днем от осветительных ракет; днем было темно от черных клубов дыма. Ночью было жарко от раскаленных от беспрестанной стрельбы пулеметов, а днем прошибал холодный пот при виде движущейся на тебя колонны вражеских танков. И посреди этого плыл сладковатый запах разлагающихся трупов, которые уже никто не убирал.***
Следующую передышку мы получили нескоро. После ожесточенных боев, мы оказались в маленьком городке под Польшей. Нас снова разместили на территории госпиталя. Бывший санаторий или что-то в этом роде, к нему примыкал обширный парк, сейчас почти полностью вырубленный. — Глядите что мы раздобыли, — Кинцель и Гасс приволокли котелок с кашей. — Налетай, пока не остыло. Меллер порылася в ранце, доставая миску. — Тебе взять? Я рассеянно кивнул, приглядываясь к двум медсестрам, которые оживленно спорили. Я узнал бы ее голос из сотен других. — Эй, ты куда? — спросил Меллер. — Чарли… Она медленно обернулась. Почти не изменилась за эти месяцы, разве еще больше похудела, да в глазах мелькает что-то новое — отчаянное, злое. — Это правда я, — попытался улыбнуться, но улыбка вышла неуверенно-скомканной. Она не рада видеть меня? Я скользнул по ее лицу. — Но я…ничего не понимаю… — она отшатнулась от меня. — Фридхельм сказал что ты… — Он ошибся, — я хотел сказать ей что подобная путаница на фронте не редкость, но глядя в ее растерянные глаза и дрожащие губы шагнул ближе, притягивая ее в объятии. Почувствовав как ее руки стиснули меня в ответ, горячая радость впервые за последние месяцы окатила волной — она рядом, живая, настоящая. — Все хорошо… Чарли напряглась, выворачиваясь, с силой отталкивая меня. — Нет! Ничего не хорошо! — выкрикнула она, глядя на меня почти с ненавистью. — Ты должен был погибнуть! — Чарли… — прошептал я, не веря своим ушам. — Ты должен был погибнуть, слышишь?! — Ее лицо исказилось от рыданий. — Все это время я…я сходила с ума от тревоги, потому что люблю тебя…а теперь… Лучше бы ты погиб! Ее слова тяжелыми камнями падали, ударяя в цель. Она не может, не должна так говорить. Это же Чарли, которая в жизни никому не сказала ни единого грубого слова. Мы были потеряны друг для друга столько месяцев, а теперь… — Нам нужно поговорить, — я попытался взять ее за руку, чтобы успокоить. — Не здесь. — Ах, теперь ты хочешь о чем-то со мной говорить! — Чарли резко оттолкнула мою руку. — Прежде чем снова исчезнешь на год, не дав ни единой весточки о себе! Она стремительно побежала прочь. — Не переживай, сестра, он и так скоро подохнет, — усмехнулся Фальке, ехидно глядя на меня. Я почувствовал как кровь тяжело стучит в висках, а горло стискивает спазмом. Меня била мелкая дрожь, казалось ее истерика передалась мне тоже. Я не плакал когда хоронил боевых товарищей, когда покидал родной дом, даже когда думал что Фридхельм погиб… Непоправимое чувство потери жгло глаза словно расплавленным свинцом. Я привык видеть в ее глазах нежность, тепло — и это злое отчаяние почти на грани ненависти кромсало сердце словно ножом. «Ты должен был погибнуть!» звенело в ушах. Все верно. Я должен был погибнуть, чтобы больше не убивать невинных. Чтобы остаться в памяти родителей и ее — героем, а не трусом и предателем. — Слушай, — Меллер осторожно тронул меня за локоть. — Пойдем-ка сюда, — он потянул меня в сторону палатки и огрызнулся на остальных. — А вы чего уставились? Мне было сейчас глубоко плевать кто и как на меня смотрит, хотелось догнать Чарли, попробовать еще раз объясниться. Она любит меня, как и я ее — почему же мы причиняем друг другу боль? — Да ты совсем расклеился, — Меллер вздохнул, глядя на мои судорожные всхлипывания. — Держи. Сделав глоток из маленькой фляжки, я едва не закашлялся. — Что там? — просипел я. — Медицинский спирт, — усмехнулся приятель. — Эй, полегче, тебя ж развезет. — Плевать, — я сделал еще глоток обжигающего пойла. — Послушай, не стоит так убиваться, — осторожно сказал Меллер. — Женщины сложные создания. Сегодня говорят одно, завтра другое. — У тебя большой опыт в этом? — скептически хмыкнул я. Спирт сделал свое дело — постепенно я немного успокоился. — Небольшой, но имеется, — усмехнулся он в ответ. — Девушка за что-то злится на тебя, но раз сказала что любит, значит не все потеряно. Вам просто нужно поговорить еще раз. Неплохой совет. И в общем-то он прав — Чарли скорее всего растерялась, ведь она считала меня погибшим. И безусловно переживала это горе столько месяцев. Нужно найти ее и поговорить. Ведь я не мог все это время написать ей. — Аккуратнее, не попадись Фальке, — крикнул вдогонку Меллер. Я решил пройти к черному ходу — обычно там собирается медперсонал, чтобы выкурить пару сигарет. В крайнем случае скажу что разболелся живот. Чарли я заметил издалека — она стояла под яблоней. Сердце сжалось от нежности, жалости — мечтательная девочка, которую забросило черт знает куда. Каково ей переносить весь это ужас — бомбежки, бесконечную вереницу раненых, смерти? Я остановился рядом, не в силах заговорить первым. — Почему? — тихо спросила она, кивнув на мою форму. Я вздохнул, пытаясь собраться с мыслями. — Мне надоело быть пушечным мясом и вести своих солдат на убой. То последнее задание было совершенно бессмысленным — погиб почти целый отряд, чтобы удержать кусок какой-то улицы. Понимаешь? — Не понимаю, — горячо возразила она. — Я каждый день вижу, как отсылают на фронт солдат которые до конца не поправились. Ты давал присягу. Давал. Когда верил в то, что мы должны делать. Но как объяснить ей что однажды наступает момент, когда больше не видишь смысла и ты понимаешь, что нужно остановиться? — Как бы там ни было, я здесь для того чтобы до конца исполнить свой долг. Вполне возможно что мы больше не увидимся. — Я давно понял что люблю тебя. Если бы не война, все было бы иначе — я сделал бы тебе предложение и нас ждала бы простая, но счастливая жизнь. Но я уезжал на фронт и считал, что не имею права связывать ни себя, ни тебя обязательствами. Возможно я ошибался, но мне казалось тебе будет легче пережить если я погибну. — Легче? — с горечью переспросила Чарли. — Какой же ты все-таки идиот. Фридхельм тоже мне это говорил. И ведь не поспоришь. Только сейчас я понял, что лишил нас пусть недолгих минут счастья. Сколько ни строй преград из убеждений долга, чувства игнорировать нельзя. — Мне так жаль, — я шагнул ближе, глядя в ее блестящие от слез глаза. — Возможно мы сейчас видимся в последний раз, возможно ты меня никогда не простишь. — Все изменилось, Вильгельм, — прошептала она, но не сдвинулась, глядя на меня растерянно и отчаянно. Я мог поцеловать ее десятки раз, когда были более подходящие ситуации, но никогда мне не хотелось этого сильнее чем сейчас. — Прости меня, — прошептал я, осторожно поцеловав уголок ее губ. Она вздрогнула, затем неуверенно коснулась моей щеки. Словно раздумывая оттолкнуть или притянуть ближе. — Все в порядке, Шарлотта? Чертов доктор! Откуда он здесь взялся? — Да, — она порывисто обернулась. — Солдат попросил обезболивающее. Доктор бросил на меня подозрительный взгляд и скупо улыбнулся Чарли. — Вам пора на вечерний обход. — Конечно. Я достал уже почти пустую фляжку и залпом допил остатки спирта. Перед глазами мелькали кадры словно в кино — Чарли и Грета, смеясь, выносят из кухни пирог; Чарли обеспокоенно смотрит мне в глаза, пока доктор осматривает мою ногу; смеется над какой-то шуткой, а я не могу отвести глаз от ее губ; обнимает меня так, словно хочет никогда не отпускать. Она права. Что-то изменилось. Возможно это обида за то, что я молчал столько лет. А может презрение — ведь по факту я предатель. Возможно ли собрать по кусочкам вновь то хрупкое, что было между нами? «Лучше бы мы так и не встретились» — подумалось в воспаленном мозгу. Она бы продолжала думать, что я погиб и любить меня. Так глупо жалеть о том, что чего-то не сделал. Ведь я знал, что проживи это время заново, поступил бы так снова. Потому что на наши поступки и чувства влияет время. И те события, что мы пережили. Я подумал что вот сейчас действительно потерял все — свое место в этой жизни; семью; веру в Бога и наконец — любовь Чарли, которую принимал как должное, ничего не давая ей взамен. Хотелось сдохнуть прямо под этим деревом. Спирт притупил ненадолго душевную боль, но теперь мне было плохо физически. Перед глазами кружилась безумная карусель, меня мутило. «Нечего было пить на голодный желудок» — съязвила бы Эрин. Я почувствовал глухое раздражение — слишком часто она оказывалась права. Вот только сама поступала далеко не всегда правильно. «Ты сам виноват — вел себя с ней как распоследний мудак». — Убирайся из моей головы, — пробормотал я, чувствуя как тошнота подкатывает к горлу. Желудок сжался в болезненном спазме и я закашлялся, пытаясь пережить тошноту. — Я же говорил — развезет, — чьи-то руки подхватили меня, возвращая в вертикальное состояние. — Ну-ка давай, выпей это. — Отстань, — вяло попробовал отмахнуться я, но в губы снова настойчиво ткнули горлышко от фляжки. — Пей, тебе говорят, — я едва не захлебнулся водой. — Нужно промыть желудок, станет легче. С трудом сделав несколько глотков, я попытался отдышаться. Почувствовав что меня сейчас снова вывернет, я пробормотал. — Отпусти, меня сейчас… — Первый залп блевотины был на меня, — весело отозвался Меллер. — Так что мне уже ни хрена не страшно. Рот открой. — Зачем? — Помогу тебе желудок прочистить. Рот открой, говорю! Несколько жутких минут меня трясло и выворачивало наизнанку. Вспомнилось, как Фридхельм впервые напился, кажется они отмечали что-то в институтской компании, и я пытался привести его в чувства до прихода родителей. — Пойдем, тебе надо лечь, — я прикинул, что еще успеваю убрать последствия — неудачиливого пьяницу стошнило прямо в коридоре. — Отец не должен увидеть тебя таким. — А пусть увидит, — губы Фридхельма дрогнули в ехидной усмешке. — Или думаешь я боюсь лишиться его «любви»? — У вас были бы гораздо лучше отношения, если бы ты перестал ему во всем перечить, — вздохнул я. — Ну я же не ты, — Фридхельм покачнулся, потянув меня за собой на диван и с ласковой насмешкой протянул. — Непогрешимо-правильный, никогда не ошибающийся Вильгельм… — Что плохого в том, чтобы стараться поступать правильно? Однажды ты наконец повзрослеешь и поймешь, что в этих бунтах нет никакого смысла. Выбрать жизненный путь и стараться его придерживаться — это удобно. — А если не пойму? — Фридхельм резко сел, все еще не отпуская мою руку. — Что тогда? Вечно будешь рядом, чтобы защитить? — Постараюсь, — усмехнулся я. С этим я тоже справился хреново. — Ну как, живой? — Вроде бы, — стало чуть полегче, но пришла жуткая слабость. — Тогда пошли отсюда, пока этот ублюдок Фальке не пронюхал что ты где-то шаришься.***
Ужасно жить в темноте и видеть лишь то, что принимаешь как должное. Я долгие месяцы был слеп — старался не замечать грусть в глазах девушки, с детства влюбленной в меня; отмахивался от брата пытающего открыть мне на многое глаза. Да что там, я закрывал глаза даже на себя, игнорируя чувство вины которое уже давно угнездилось в моей душе. Я шел все эти месяцы, ведомый чувством долга и гордыней и не видел ничего кроме этого. Теперь я понимал что мой крест станет в сто крат тяжелее. Человек способен пройти многое, но не испытание одиночеством. Все незыблемое с детства — семья, принципы и убеждения, с крахом обрушилось, исчезло, погребая под собой мои планы и мечты. И даже моя вера в Бога пошатнулась. Я больше не мог даже молиться как мои боевые товарищи, пытаясь обрести хотя бы крохи утешения и надежды. — Если хочешь — возьми, — Шпигель протянул потрепанный молитвенник. — Не стоит, — покачал головой я. — Знаешь, приятель, мы все здесь в полной заднице, — философски сказал он, присев рядом, — но если не иметь никакой надежды, можно окончательно свихнуться. — Сколько ты уже здесь? — спросил я, прикуривая сигарету. — Несколько месяцев? — Ну… да, — кивнул он. — А я с сорок первого. И если бы ты побывал в разрушенном, усеянном трупами Сталинграде и видел кровавые надписи «Здесь Бога нет», то согласился бы что так и есть. — Сомнения — это нормально. Господь порой посылает такие испытания, что впору предаться унынию и отчаянию, но он всегда здесь, рядом. Бог давно оставил нас. Искалеченные детские тела, погибшие за лживые идеалы солдаты, отчаянные слезы жен и матерей — как можно допускать такое? Если бы молитвами можно было остановить войну — она бы давно уже закончилась. — Я больше не слышу его. — Ты такой же, как и все — надеешься на сиюминутное чудо, — добродушно усмехнулся Шпигель. — Есть притча — один человек опаздывал на встречу. Она должна была изменить всю его жизнь. И вот он стоит на вокзале и понимает, что очередь в кассу движется слишком медленно. И тогда он начинает молиться — Господи, пусть я успею купить билет до того как приедет мой поезд. Я обещаю изменить свою жизнь — перестану изменять жене, стану примерным католиком, не пропущу ни одной мессы. И тут слышит голос кассирши — следующий и обрывает молитву. Ладно, забудь, кажется подошла моя очередь. Господь все время говорит с тобой, просто ты не всегда слышишь его. Я потушил окурок. Меньше всего я хочу сейчас ввязываться в религиозную полемику. Возможно я не примерный католик и моя вера не настолько сильна, чтобы никогда не испытывать сомнений и разочарований. — Разве ты не видишь, что он посылает тебе маленькие чудеса все время? — продолжал Шпигель. — Ты остался жив после последней атаки, у нас сегодня вполне сносный ужин. Ты узнал что твой брат жив и у тебя есть близкие, к кому можно вернуться. Я даже не успел толком обрадоваться новости, которую подтвердила Чарли — Фридхельм выжил, несмотря на тяжелое ранение. — Пожалуй я все-таки оставлю тебе это, — Шпигель протянул мне четки. В католической школе нас учили, что нельзя впадать в уныние и отчаяние. Также, как нельзя убивать, лгать. Все эти заповеди существуют для мирной жизни, не для войны. Для того, чтобы не отчаиваться нужно иметь надежду. На что мог надеяться я? Отец скорее всего отказался от сына, который запятнал его позором. Попытаться наладить все с Чарли? Я впервые задумался что вообще меня ждет после войны. Возможно штрафников не реабилитируют и нам предстоит отбывать еще и заключение. Что в таком случае я могу предложить девушке, которую люблю? Ровным счетом ничего, кроме пожелания забыть и попытаться устроить свою жизнь. «Отец наш небесный, укрепи дух мой…» машинально всплыли в голове привычные с детства слова молитвы. Имею ли я право обращаться к нему — я, нарушивший все заповеди? Командир, предавший своих солдат. Сын, разочаровавший родителей. Мужчина, причинивший своей любимой боль. Я ненавидел ложь — и я лгал, и буду продолжать это делать, потому что мне никогда не хватит смелости высказать в лицо Фальке, что эта война обречена. Я старался не допускать в свое сердце злобу, гордыню и зависть. И тем не менее я завидовал Фридхельму — за его честность, за легкость с которой он пытался идти несмотря на тяжкие испытания, за то, что он делал то, что я считал не имею права делать. Я до сих пор не могу усмирить гордыню — считаю всех этих парней недалекими, не «нюхавшими пороха», хотя мы уже несколько месяцев в одной лодке. Я закрывал глаза на чудовищную жестокость, которая творилась рядом и сам совершал жестокие поступки, заведомо понимая их несправедливость. — Все киснешь? — Меллер как ни в чем ни бывало плюхнулся рядом. — Или прячешься от остальных? — Просто хочу побыть один. Представляю что теперь обо мне болтают в отряде. — Если ты насчет вчерашнего, то никто особо про тебя и не болтает, — словно прочитав мои мысли, усмехнулся Меллер. — К тому же не ты первый, не ты последний. Кое-кто тоже побывал в твоей шкуре. — Уж не ты ли? — недоверчиво спросил я. — Я же говорил что меня на меня женские выкрутасы не действуют, а вот Кинцель как-то рассказывал, что чуть ли не полгода страдал за дамочкой, что отшила его. — Вот уж не думал что Кинцеля интересует кто-то, помимо его железных «красоток», — хмыкнул я. — Все, ты улыбнулся, — по-мальчишески ткнул меня в бок Меллер. — А если серьезно, жизнь продолжается, даже здесь. — Это не жизнь, а выживание. — Пусть так, — беспечно кивнул Меллер. — Но мы пережили этот день и значит наступит завтра. А что будет там — не знает никто. Но разве это когда-нибудь было по-другому?