Mysteria dolorosa

«Инквизитор никогда не пытает. Любые заботы о теле обвиняемого всегда поручаются мирским властям». «Но это же одно и то же!» — сказал я. «Нет, это разные вещи. Как для инквизитора — он не пятнает рук, так и для обвиняемого — он ждёт прихода инквизитора, ищет в нём немедленной поддержки, защиты от мучителей. И раскрывает ему свою душу». У. Эко «Имя розы»

Улиц Хельсингёра не избегал ни один ветер, нёсший холода с востока, гнилую сырость с запада или снежные бури с севера. А уж часовня Святой Елены, стоявшая на взгорке чуть в стороне от посольства Священной Римской империи, издавна была облюбована ветрами не иначе как в качестве постоялого двора, где те встречались, обменивались новостями, буянили, приняв на грудь по кружечке горьковатого здешнего пива, и до блеска натирали каменные стены часовни стужей, как паломники натирают стопы изваяния святого покровителя. От ветров и непогоды стены эти ещё ограждали, а вот от пронизывающего холода набившихся в часовню прихожан защищали, казалось, лишь многочисленные огоньки зажжённых свечей, тепло собственного дыхания да жар веры и вспыхнувшей, всколыхнувшей изрядно поредевшую католическую общину надежды на прекращение притеснений. Поговаривали даже, что сама королева готова не сегодня, так завтра отречься от лютеранской ереси и возвратить страну в лоно истинной веры. С каждым днём на службе в часовне появлялись всё новые лица, и порой брату Александру Андерсону закрадывалась мысль, что это — лучшее, чего им с Энрико удалось здесь добиться. Александр сидел в исповедальне у правой, более тёплой стены часовни, где маленькая узорчатая печка старательно пыхала жаром, улетавшим, однако, большей частью к своду купола и греющим рассевшихся по бордюру пухлых ангелочков. Молодой священник, отец Гейнрих, не справлялся с увеличившейся паствой и смущённо, но не без гордости за общину попросил у приезжего доминиканца помощи. Протяжное, округлое на слух хельсундское наречие Александру никак не давалось. Выручал немецкий, которым в той или иной мере здесь владел едва ли не каждый второй, а кое-кто, не иначе как кичась учёностью (и выдавая не смирённый даже во время таинства исповеди грех гордыни), пытался общаться со святым отцом на грубой латыни. Тем неожиданнее и, пожалуй, приятнее было услышать по ту сторону перегородки ровное гладкое: — Ignosce mihi, pater, quia peccavi [1]. Женский голос был низковат, но звучен: отнюдь не юница, но и до преклонного возраста ещё далеко. Последнее, впрочем, не подлежало сомнению, когда, не дожидаясь вопросов исповедника, на той же безукоризненной латыни — лучшей, чем, пожалуй, у самого Александра, — женщина принялась повествовать об изнуряющей страсти к некоему священнослужителю. За время своего служения Александру довелось встречать подобных особ, истинных дочерей Евы, неудержимо влекомых к запретному плоду. Даже вдвойне запретному: к мужчине, не связанному с ними брачными узами и давшему обет безбрачия. Тем не менее, одно дело, когда такая женщина оказывает двусмысленные знаки внимания или подстраивает встречу наедине, и совсем иное — когда она рассказывает о навеянных лукавым фантазиях открыто, цветисто и бесстыдно, как рассказывала женщина, отделённая от Александра только решётчатым, проницаемым для взгляда — было бы желание! — окошком исповедальни, из-за которого повеяло сладким благовонным ароматом арабских духов. Андерсон попытался было унять неподобающее священнослужителю возмущение, уговаривая себя, что дама может вести речь вовсе не о нём, а об отце Гейнрихе или вовсе постороннем лице, но описания и намёки становились всё красноречивее: — И чётки... Когда он перебирает чётки, склонясь в молитве к Господу и Пречистой деве, бережно охватывает пальцами, поглаживает, ласкает каждую бусину, ах, святой отец, если бы эти пальцы так же приласкали... Невольно коснувшись висевших на поясе неизменных чёток, Александр попытался прервать даму, остановить её излияния и перейти к нарушениям других заповедей, но та искусно возвращала разговор в изначальное русло, заставляя Андерсона скрежетать зубами от разгорающегося гнева и желания прервать таинство и за волосы выволочь нечестивицу из исповедальни на публичное осуждение — но таинство есть таинство; каждый грешник заслуживает духовного наставления и шанса на искупление и прощение грехов, более того, ведь сказано: «Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии». Посему Александр снова прервал бесстыжую женщину, разъясняя ей суть посланного ей искушения, дабы через преодоление оного она очистила свою душу и преумножила славу Господню. Говорил Александр и о необходимости строгого поста, и молитв, коими должно подавить возмущение плоти и искупить греховные мысли, и о благости любви к Христу, Богу нашему, которая превыше и сладостнее любого сладострастия земного... А собеседница его внимала с согласием, но чудилась насмешка в согласии её, и смиренно принимала необходимость покаянных молитв и укрощения плоти, но и в смирении её было нечто греховное и будящее в Александре странное, спирающее дыхание удовлетворение. — Простите? — переспросил он, увлекшись наставлениями и уловив лишь звук голоса исповедуемой. — Вашу руку, позволите? — почти шёпотом повторила дама за перегородкой. Отодвинув решётчатую створку — женщина поспешно прикрыла лицо белым платком, покрывавшим голову, только блеснули подведённый сурьмой глаза с тяжёлыми припухшими веками, блеснули и скрылись под скромно опущенными густыми ресницами — Александр протянул в окошко руку. Мысль о неуместности просьбы пришла в голову позже, когда тонкая ткань защекотала кисть, а влажный бесстыжий рот охватил костяшки пальцев, почти прикусывая кожу. Отстранившись, женщина захлестнула платок и, нимало не заботясь о благословлении и отпущении грехов, в которых только что так усердно исповедовалась, по-змеиному юрко выскользнула из исповедальни. Когда Александр, пылая праведным гневом, выбежал следом и, не обращая внимания на недоумевающих прихожан, готов был броситься вдогонку, за распутной особой уже хлопнула дверь часовни. А когда он выглянул наружу, неловко зацепившись за какой-то неудачно вбитый гвоздь и порвав рукав рясы, то взгляду его предстали одни лишь вьющиеся снежные вихри, в которые словно превратилась одетая в белое, как и сам странствующий доминиканец, незнакомка. [1] Благословите меня, святой отец, ибо я грешна