Mysteria dolorosa

Почти месяц спустя братья Александр и Юлий достигли французского порта Гавр, где, дожидаясь отплытия корабля, идущего через Неаполь, гуляли в порту. Александр высматривал хельсундские суда, и, как он догадывался, Юлий тоже. Только если Андерсон искал корабли, идущие из Хельсунде, чтобы выведать какие-либо известия, то Юлий до последней минуты не терял надежды улизнуть на Север. — Преподобный Бернард Ги, — заговорил Александр, когда дальнейшее умолчание стало невозможным, — утверждал, что еретик — не только тот, кто открыто проповедует ересь, но и их сочувственники. К таковым он причисляет тех, кто утверждает, будто еретиков приговаривают неподсудно; кто дурно отзывается о лицах, борющихся с еретиками, кто подбирает обуглившийся прах еретиков и превращает их в предмет поклонения. Юлия передёрнуло, но затем он с усилием повернулся и встретил взгляд собрата: — А также тех, кто тайно посещает еретиков в их узилище. — Досадно, что, несмотря на отменное знание трудов по ведению расследования, я, как ты понимаешь, буду вынужден просить о твоём исключении из Священной канцелярии. — Я собирался просить об этом сам. — Но не сразу, не спеши. Я дам тебе отсрочку, чтобы ты мог ознакомиться с некоторой литературой, к которой инквизиторы по долгу службы имеют доступ. Ересь, когда она одна противоречит догматам веры, может привлечь своей инакостью; но когда знакомишься хотя бы с пятью различными искажениями, понимаешь, что все эти мудрствования суть лишь игра блудливого ума, рябь на поверхности истины. — Откуда же знать, что христианские догматы — это не та же рябь? Как отличить истину от игры? — Умом, изучением Священного Писания и трудов отцов церкви. И сердцем, прежде всего... — Александр умолк. Проповедник из него всегда был никудышный: как научить другого тому, что тебе представляется само собой разумеющимся? — Что если... — начал было Юлий и умолк. Есть вопросы, которых не стоит задавать даже благожелательно настроенному инквизитору. — И свою копию протокола допроса, который ты тайком переписывал по дороге, я бы на твоём месте везти в Рим не стал. Молодой монах зарделся, окончательно уличённый. — Тем более, — продолжал Александр, — что половина из сказанного Алукардом на допросе было откровенной ложью даже в его собственных глазах; это на случай, если ты ищешь в этих словах какое-то откровение. — И за какую же часть вы его осудили? За ту, что он считал правдой, или за ложь? — Уверяю тебя, из того, во что он верил и в чём умел убедить других людей, можно собрать материал на десяток смертных приговоров. Он был преступником в глазах церкви и мира, этого он не скрывал и не отрицал. — Но ведь вы... — Юлий запнулся, помялся. — Если бы обстоятельства сложились иначе, если бы вам была предоставлена полная свобода действий, вы выбрали бы для него смертный приговор? Были же в нём черты, которые вызывали вашу симпатию, я же видел! — Да, — с лёгкой грустью признал Александр, переводя взгляд на уходящее вдаль море, снова лишенное родного оттенка. — Но не те, о которых тебе известно или о которых я мог бы рассказать. Поэтому не делай его таким, каким ты его знал, примером для подражания. — Да к чёрту всё это! — Юлий вдруг дал волю природному темпераменту, схватил Александра за перед плаща. — Вы же прекрасно знаете сами, я видел, как вы разговаривали, как вы смотрели друг на друга, слышал все его насмешки — потому что у него хватало духа признать, что вы двое были друг для друга этими самыми недостающими, искомыми половинами! — Нет, ты полностью заблуждаешься, мальчик, перенося свои свежепознанные страсти на ситуацию, смутившую твой неопытный и неокрепший разум. Существует дружба и любовь, а также сладострастие и похоть — но нет никаких вторых половин. Человек един, созданный по образу и подобию Божию, и не надейся ни в ком другом найти утоления одиночеству и своей тоске по вечному свету. Юлий отпустил его, оттолкнул даже — вернее, попытался и сам оттолкнулся от прочно стоявшей на земле массивной фигуры и зашагал прочь, бормоча что-то себе под нос и размахивая руками. Нет, никакой отсечённой половиной Александр себя не осознавал. Один, един и целостен, он был, как шептал ему в безумии страсти алхимик, точно витриоль, прокаленный до распада, до испарения разъедающего ткань, живую плоть и металл купоросного масла, до оставшейся на дне реторты ржавчины обыкновенной, которая, в понятии алхимиков, является продуктом конечным, инертным и бесполезным. Разве что врачи используют ржавчину с клинка для заживления ран, этим клинком нанесённым. Его планам в отношении Юлия не суждено было осуществиться. В Риме их всех, включая Джузеппе и Анджело, взяли под стражу, хотя Александр сразу заявил, что ответственность за нарушение приказов лежит целиком на нём. Наложив арест на всё, привезённое ими, оставив на Александре только рясу и, по какой-то странной случайности, кольцо Луки Валентино, их без каких-либо дополнительных объяснений заключили в темницу. Ничего, с чем Александр не был бы знаком по опыту. Правда, не по личному. Заключение впервые за многое время даровало Андерсону свободу от обязанностей и ответственности. Волнения за судьбы Энрико, Юлия, церкви отошли на второй план. Отсюда, из узилища он всё равно ничего не мог изменить. Ежедневные молитвы, которые он читал, перебирая камни на кольце (он привык пользоваться им после того, как его чётки остались на шее Алукарда), были исполнены лёгкости и покорности судьбе. Спокойствие его прервалось, когда охрана впустила в каземат не кого иного, как Энрико Максвелла. Несказанно обрадованный, Александр ухватил его за плечи, желая убедиться, что перед ним правда Энрико во плоти. Ответом ему было мрачное выражение лица и отдёрнутое плечо. — Я не знаю, с чего и начать, падре. Я абсолютно не понимаю, что на вас нашло. Ответьте мне просто: почему? Почему вы вдруг взяли и, вопреки всем приказам, отправили Дракулу на костёр? — Мы провели судебное разбирательство... — Я знаю, что вы провели судебное разбирательство! И протоколы я тоже читал! — Что с Юлием? — быстро перебил Александр, услышав о протоколах. — Мне почём знать, семья Рандольфи забрала его к себе. Одни говорят, что впал в ересь, а другие — что сошёл с ума, один день — как ангелочек, а на другой день богохульствует так, что хоть святых выноси. Рандольфи, понятно, поддерживают второе, сумасшедший всяко лучше, чем еретик... Но не уводите разговор в сторону и не валяйте дурака, вы понимаете, о чём я спрашиваю. Отвечайте, почему, вместо того, чтобы пытаться вывезти Дракулу во Францию, вы вдруг останавливаетесь в каком-то городишке и устраиваете процесс? — Да, я понимаю, о чём ты спрашиваешь, Энрико. И ты понимаешь, о чём ты спрашиваешь. Ты знаешь, что ты собирался доставить в Рим, а я не мог допустить, чтобы этот человек со своей опасной тайной сюда попал. Энрико замер, молча постукивая по стене пальцами. — Падре, — осторожно уточнил он, — во избежание путаницы, скажите прямо, что за тайну вы имеете в виду? — Панацея. Средство, исцеляющее от любых болезней и продлевающее жизнь, возможно, что неограниченно... Александр умолк, по выражению Энрико понимая, что говорит что-то не то. Что о панацее Энрико слышит впервые. — Идиот, — без обиняков проронил Максвелл, прикрывая лицо ладонью. — Боже мой, какой же вы идиот... Идиот, согласился Александр. Инквизитор с пятнадцатилетнем стажем пошёл на поводу у проклятого языкастого еретика, купился на сказку, как несмышлёное дитя. — Панацея? — сглотнув, уточнил Энрико. — Да, — кивнул Александр. — Эликсир вечной жизни, который исцелил бы наши тела и сгубил души. Он рассмеялся. Будто пелену с глаз сняло — как же можно было повестись на эту чушь? Ведь сам не поверил до конца. Сомневался в причине, но поверил необходимости поступить так, а не иначе. Почему?.. — И вы, — Энрико не жалел яду, — паладин Андерсон, рыцарь Андерсон, решили спасти всех и вся. — Надо было тебе сразу рассказать мне правду, — Александр беспомощно развёл руками. — Твоя секретность сыграла с тобой злую шутку. Если бы я знал, в чём дело — а не знаю я по сей день... — Оружие. — Прости? — Оружие! — закричал Энрико. — Хельсундское оружие, равного которому свет не видал! Да вы же сами кое с чем знакомы, падре. Королевский порох, используемый на рудниках в Юдинг Скохвое, который по взрывной силе раза в три мощнее обычного. Пистоли, вы же в руках держали эти пистоли, на два, а то и на три выстрела — и мы можем разобрать и воссоздать этот механизм с точностью до волоска, но наше оружие разрывает при выстреле, потому что секрета металла, из которого пистоли делают в Хельсунде, мы не знаем. И это только мелочи, игрушки. А что они использовали во время Гольштейнской кампании, так и покрыто мраком, известно только, что гольштейнская армия была сметена. При желании Ингрид могла поставить герцогство на колени, дойти до Нижних земель, выбить оттуда остатки испанцев и объединить весь север под знаменем протестантства. А что делает она? Останавливается, заключает мир с Гольштейном, оружие же то ли прячется под замок, то ли вовсе уничтожается. Почему? Да потому что женщина! Наиграется через пару лет в мужские игрушки окончательно и вовсе вернётся на своё место, у прялки да люльки. Вот за чем, падре, охотился Максимиллиан. Вот что я хотел доставить в Рим — оружие. Алукард, этот злосчастный безумец, еретик и извращенец — и гениальный создатель, его знание послужило бы нам оружием, вернуло бы церкви былую стать. Мы бы заставили властителей Европы считаться с нами всерьёз, мы отбросили бы турков, очистили Францию, приструнили Священную Римскую империю, вернули бы Англию и север в лоно матери-церкви, прошлись бы по протестантской чуме новым крестовым походом — ах, не вы ли когда-то с таким восторгом мне о них рассказывали, падре? Власть, сила, порядок и слава Божия — вот к чему я стремился! А вы... Вы всё это отправили на костёр. Обессиленный, Энрико тяжело присел на лежанку. Александр молчал, ошарашенный этим неистовым откровением, этой... одержимостью. Понемногу придя в себя, вернув способность рассуждать, он начал: — А ведь не так уж значительно Алукард мне и солгал. Энрико хмыкнул. — Солгал в деталях, но суть-то в итоге сводилась к вопросу жизни и смерти. Забавно, что он решил, будто жизнь напугает меня сильнее смерти — а, может, не так уж он был неправ. — Вы что, соглашаетесь... — Да, Энрико. Я не хотел бы, чтобы эти секреты попали в Рим. Военная мощь, влияние — в этом у нас недостатка нет. Люди, их страхи, их невежество, нехватка душевной чистоты — вот беда нашей церкви, вот где слабость, брешь, которую не заполнить оружием... — Замолчите, — простонал Энрико. — Ничего вы не понимаете. Души и слабости — так и быть, это оставляю вам, и здесь ваш опыт бесценен. Но в политике и военном деле вы ни черта не смыслите. Александр вздохнул и отвесил ему крепкий подзатыльник. — За «черта», — сурово пояснил падре. — Падре! Вы точно из ума выжили! Какие, к... Я, чтобы заполучить этого алхимика, провалил свою миссию, пожертвовал своей карьерой, а вы... Вы погубили меня, понимаете! — Нет, Энрико, — Александр вспомнил свои сомнения, вспомнил, как его насторожило состояние бывшего подопечного в последние дни в Хельсингёре, — я спас тебя. Спас хотя бы твою душу. — Идиот, — процедил Максвелл, предусмотрительно втягивая голову в плечи. Он и ещё раз это повторит, смирился Александр, когда, добившись его освобождения, узнает, что Андерсон принял решение уйти из инквизиции. Вначале нужно посетить могилу Абрахама, поведать ему конец этой затянувшейся истории. Ещё следовало бы разыскать семью Валентино и вернуть им кольцо, вдруг это семейная реликвия. А потом... потом дорога звала Александра на север, где одной молодой протестантской женщине хватило мужества отстоять то, за что окрестные властители борются лишь на словах, на деле творя противоположное. Где он остался должен нового проповедника маленькой католической общине. Где на холме, открытом всем ветрам, стоит часовня Святой Елены, в которую ведёт резная дверь с вечно торчащим криво вбитым гвоздём.