Mysteria dolorosa

— Чего скажешь? Алукард сидел на брошенном у стене тюфяке, по обыкновению скрестив ноги. Безразличие, которое он пытался вложить в небрежный вопрос, прозвучало фальшиво. — Насчёт утра, — спокойно заговорил Александр. — Я договорился с палачом. Перед тем как поджигать дрова, он удавит тебя. Так будет легче. Губы Алукарда дёрнулись в нервной усмешке. — Говоришь, как по личному опыту. — Не личному, но опыту. — Верно, — он рассмеялся. — Так всё-таки меня придушат. Вальтер оценил бы иронию. Шутник ты всё-таки, Господи! — привычно звякнули цепи, когда Алукард запустил в шевелюру руки. — Завтра-то рано хоть, инквизитор? — Рано. На рассвете. — Хорошо. Успокоившись, Алукард уставился в стену напротив, беззвучно шевеля губами, то ли предаваясь воспоминаниям, то ли разговаривая с кем-то невидимым. Александр стоял в дверях, прислонившись к косяку. Стоять здесь ему, собственно говоря, было нечего, вот только словно какая неведомая сила притиснула, сжала обручем, велела не двигаться с места, пялиться на словно забывшего о нём приговорённого и мучительно ждать неизвестно чего. — Что идёт после «да будет воля Твоя»? — Что? Алукард повернулся и раздражённо посмотрел на Александра, как на идиота. — После «да будет воля Твоя». В «Отче наш». Что следует? Проглотив машинальное «а тебе-то зачем», Александр послушно ответил: — ...и на земле... — ...как и на небе, — Алукард зажмурился. — Хлеб наш насущный дай нам на сей день; и... Открыв глаза, он опять уставился на стену напротив, будто высматривая вот-вот должные появиться письмена. — И прости нам долги наши... — ...как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. «Аминь», — прозвучали в унисон последние слова — и умолкли, снова сменившись изводящей тишиной, предоставляющей слишком много свободы для лишних или злых слов, и слишком мало времени, чтобы втиснуть действительно важное, оставшееся невысказанным. Александр прикрыл дверь, снял с пояса чётки и, подобрав чёрно-белые одежды, преклонил колени на плотный тюфяк. Алукард недоумённо уставился на него. — Помнишь ещё, как креститься? — тот кивнул. — Давай. За нетерпением в интонации падре скрывалось еле сдерживаемое «Чёрт возьми!». Придержав цепь левой рукой, Алукард растерянно осенил себя крестным знамением. — Держи, — приказал Александр, протягивая ему чётки. Алукард приподнял брови, полуусмехнулся: «Злопамятен же ты, святой отец», но, приподнявшись и встав на колени напротив, осторожно взял в одну руку распятие, в другую — ворох бус. — Отпусти. Отпусти, пускай висят, а то перепутаются. А теперь начнём от первой бусины, повторяй за мной: «Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус». — Радуйся, Мария... — Боже, отвори мои уста, и уста мои вознесут Тебе хвалу... Не лучше ли, когда время на исходе, обратиться к готовым словам, в которых выражено самое главное? Не легче ли следовать путём проторенным и изведанным, в конце которого ожидает издревле возжённый lux aeternae, вечный свет? — И, отойдя немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты. Явился же Ему Ангел с небес и укреплял Его... А чего не выразят слова, то передадут руки, большая загрубевшая ладонь поверх костлявой узкой руки с разводами давнего ожога, пальцы поверх пальцев, помогающие удерживать и перебирать отполированные прикосновениями ониксовые бусины; врезанные на всю жизнь в предплечие буквы «Iesus Christus in celis [10]» касаются чужого шрама от недавней раны на правой руке. — Gloria Patri, et Filio, et Spiritui Sancto [11]... Два дыхания, перемешивающиеся в одно в общей молитве, в словах Священного Писания, звенящих, резонирующих переполняющими их смыслами и значениями для двоих людей в тесном каземате. — ...тогда начнут говорить горам: падите на нас! и холмам: покройте нас! Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет? Не забыл ли ты, пёс Божий, что ордену твоему завещано было не карать, но восхвалять, благословлять и проповедовать? — ...последовали преподанным в нем примерам и удостоились исполнения данных нам обещаний. Через Христа, Господа нашего. Аминь. Не убить я обещал — освободить. Через скорбь и страсти — к свету правды Твоей... Слёзы. Александр почувствовал тепло капель, упавших на всё ещё соединённые руки, тогда постепенно вернулись прочие ощущения: промозглая сырость и запахи подземелья, тепло человеческого прикосновения, путаница тронутых сединой чёрных прядей на преклонённой голове. Он наклонился, прижался губами к горячему, будто уже тронутому дыханием пламени, лбу. — Я пока что не покойник, — прошелестел спокойный шёпот с ноткой печали. Александр не спеша высвободил из сплетшихся рук чётки. Расправив, надел их Алукарду на шею, а затем бережно приподнял склонённую голову за подбородок и запечатлел на губах алхимика короткий братский поцелуй. Костёр Владислава Дракулы, известного по прозвищу Алукард, вспыхнул на рассвете на городской площади маленького городка Лендельфинген, также именуемого Санкт-Ингбертом, основанного франкским королём Арнульфом Каринтийским, оставившим после своей смерти малолетнего наследника, последнего короля из династии Каролингов в Германии. Посреди бушующего огненного моря птица Гермеса извернулась, пожрав свои крылья и укротив собственную хаотичную природу, но не осталось после неё, как обещал трактат, камня алого и белого цвета, воскрешающего мёртвых. Ничего не осталось. [10] Иисус Христос на небесах [11] Слава Отцу и Сыну и Святому Духу