погадать на короля.

Ефим заламывает руки и нервничает-нервничает-нервничает. Он стоит в одном из бесконечных коридоров съемочного павильона и ждет, когда на него (балконом на голову) свалится немного смелости. Ефим привык быть ярким и громким, Ефим привык открывать все двери пинком ноги и солнечно улыбаться. Но тут – будто осужденный перед гильотиной – по спине бегут неприятные мурашки. Ефиму страшно. Облажаться, подвести самого себя еще раз, стать посмешищем, неудачником, парнем, что и второй раз не смог дойти хоть куда-то. Он достает (в голове маленькая гардеробная его театральных костюмов) свою привычную спесь, главный аксессуар – язвительность. И шагает (вот бы не тряслись колени) на площадку. Недалеко от входа – толпа. Ефим не слышит собственных шагов за гулом (а, может, это кровь стучит в ушах), выдыхает судорожно и пытается не выглядеть слишком загнанным, когда его окликают. В двух метрах, протискиваясь мимо участников, выныривает девчушка. Кажется, Настя. Она ему улыбается и по-свойски тащит за локоть. Ефим не особо слышит, что она говорит (толпа вокруг смыкается, смеется и звучит в полном рассинхроне, – и он, почему-то, успокаивается), отвечает, наверное, не в такт, поэтому спешит заткнуть сам себя сигаретой. Люди вокруг сменяются, кружат, обнимаются и пожимают руки. Ефима втаскивают в несколько диалогов, за десять минут он запоминает удивительное количество имен и лиц. Понимает, что уже завтра половина здесь стоять не будет (не слишком хочет понимать, что уже завтра здесь может не стоять он сам), но каждый второй – яркая личность, удивительный профессионал или Толик Цуперяк. Ефим растягивает губы сильнее. – …та вот из Европы недавно приехал, – Ефим достает еще одну сигарету, когда компания вокруг вдруг начинает мериться кулинарным опытом (у некоторых он – количество полных лет Ефима; внутри опять, набатом, «дуракдуракдурак»), – ну то есть меню ресторанам ставил… – …с 19 лет шеф в разных киевских заведениях… – …ну че, летом в Карелии был, до этого по Азии там, Шри… – …и вписался к этому шефу на МК по молекулярке, он такое валил… И очередь, будто они на детсадовском утреннике один за другим стают на стульчик, незаметно доходит до Ефима. Когда он открывает рот, на секунду кажется, что не раздастся ни звука (или: «мне 19 и кажется я опять ошибся дверью»). Но внутри Ефима заводится маленький моторчик, включается программа, отвечающая за экстренное обеспечение. И он рассказывает. О Париже, о кондитерах, о мастер классах, о практике в Киеве. Кравченко умеет говорить много, говорить красиво, расставлять шутки и паузы так, чтобы даже эти гуру кулинарии басовито смеялись. Только внутри сигналка горит красным, паника-сос, нас сейчас рассекретят. Но всё, вроде бы, хорошо. Ефиму улыбаются, на Ефима не смотрят, как на школьника. Только, кажется, Эдик – стоит напротив и сверлит взглядом из-под бровей; Кравченко не смотрит в ответ, но ему кажется, что его очень филигранно вскрывают, создают распятие на разделочной доске. Вот Ефим, совсем кроха, а рядом – его огромная паника, всё перед Эдиком – только руку протяни. Но он отводит взгляд и наваждение спадает. Их зовут внутрь – начинается съемка. Нестройная гурьба вваливается в помещение – Ефим немного отстает. Рука на плечо опускает медленно и почти не ощутимо, но у него все равно весь воздух мигом вылетает из легких. – Не дрейфь. Ефиму хочется сказать «что ты несешь вообще?», или «на меня свои болячки не перекладывай», или просто смахнуть руку Эдика с плеча и недовольно закатить глаза. Может еще спросить, не на Шри-Ланке ли тот отхватил свое долбанное буддистское спокойствие и вот это ожерелье из странных камушков. Ефим просто внимательный. Ефим просто застывает и долго смотрит. От Эдика пахнет мускусом и хвоей, а рука прожигает даже до кости через три слоя одежды, – и Ефим просто кивает. – На спокойном, дядь, на спокойном. Кравченко смотрит ему в спину и (наверное) чувствует себя дураком, шагающим над пропастью, немножко меньше.