1, 2, 3

Ты приходишь ко мне в потемках, прячась от лучей и свечей, всех, что может различить глаз. Ты сама – потемки, сама и твой наряд. Белая, в чёрном ослепительно хороша, но не ослепнуть мне, пока не позволишь, не поднимешь над лицом вуаль. Плотную, недвижимую. Кажется, края её коснешься – срежет пальцы, это посмевшие. Улыбаешься: недостаёт зуба рядом с глазным. Везде оно, глаза и взгляд, и твои, голубые, щурятся лукаво. Таких улыбок у дам не сыщешь, такие – на панели или паперти. Что толкнуло меня к тебе, знаем мы двое: я и дьявол, я и ты. Помню, как сейчас: вынимаю тебя, голую, из петли, горло синее, плечо ржавое, горит то и другое, и у меня горит, это видеть. Не там горит, где "голая" – там, где "петля". Той удавкой меня к тебе притянуло, да так и держит. До сих пор. Ехал мимо, молодой, буйноголовый, через владения какого-то графа, лесом, а тут... Висишь, на дереве, руки за спиной, жизнь на волоске. Уже потом я узна́ю, что за граф тебя повесил. Граф мне друг, ты мне могила, графу, Атосу, могила ты. Срыла гору под корень. Не живёт он после тебя: притворяется. Чист, как шпага; честь – её острее. Меня же, будущего аббата, легко узнаваемого в борделях, не смутить твоей лилией. Я и не таких в себе растил, я смыслю в контрастах, без которых нет на земле Бога. Нежнейшие цветы растут из грязи, жирные бесы плодятся в душах истовых святош. Врала, крала, совращала... Разве хоть один из нас не делал того же, пусть даже в мыслях? Все плечи мечены. Только вот их, как тебя, не ловили, за волосы не тащили (грязной рукой Лильского палача, за волосы – да, прямо за эти кудри, что мягче всех шелковых платков, и всех их дороже) навстречу железу и огню. Встретились: огонь, железо, ты – огонь, что, шипя, впился в плоть – тёплую, живую, – ты – железо, что, оплавив кожу, осталось в ней навек. Свою, где видно, и мою, где нет. Я привёз тебя к себе, выходил, выхолил. Чтобы ты, в благодарность, сбежала. Как отовсюду бежала, и до меня, и после. * Придорожная гостиница, убрано, но без убранства. Потолок высок, окошко тоже, всё, что видно: мы и ночь. – Рада видеть вас, шевалье, – говорит она. Открывает рот, и – звучит там, где звучать не должно, не ей должно звучать. – У нас мало времени. – Зачем ты её отравила? – спрашиваю без приветствий. Из-за неё я видел друга в худшем его виде, второго из друзей, потерявшего жизнь. Жизнь в теле женщины. Видел, сочувствовал; возненавидеть – не смог. Хотел. Не смог. – Он оскорбил меня и опозорил, – плечами пожимает, теми самыми. Стряхивает плащ на спинку кровати. – И, что ещё хуже, помешал моим планам. Мальчик должен понять, что привязанности ничем хорошим не кончаются. – Шаг навстречу, к ней, в одном платье, ближе: запах трав и полей, ничего детского, одна дикость. Такие, убив, не плачут. – У тебя с этим проблемы? – Удивляется, бровь вверх, зало́м во лбу: она старше, чем кажется, она ходила на тот свет, чтобы вернуться обратно. – У тебя с этим проблемы, – вторю. – Ты ходишь по лезвию. Они придут за тобой. Возьмут за волосы, намотают на кулак, как когда-то... – За мной всегда кто-нибудь приходит, – смех, как перелив, лавина колокольчиков. Как бы в поминальные колокола они ни выросли, колокольчики твои. – И уходит. – Хмурится, смотрит искоса. Поставив ногу на край стула, расшнуровывает сапог. Над сапогом – высоким, выше колена – чулок с подвязкой. В горле пересыхает. Я это уже видел. Много раз. Жажда по-прежнему сильна. – Ты помогал ему, – вспоминает, – мешать мне ему помогал, – Усмехается, отбрасывает сапог. Ставит на край вторую ногу, расслабленно, не спеша. – Твою возлюбленную я тоже с удовольствием бы отравила, если бы могла, – мимоходом убирает с лица выпавшие из прически пряди, золотые кружева, за ухо. – Но все "кузины" мира даже мне не по зубам. – Сдержанно улыбаюсь в ответ. Пусть думает, что попала в точку. Второй сапог ложится к первому. – Я действительно рада тебе, Рене, – не говорит: поёт. Вырез платья обнажает ложбинку её груди, подчеркивает то, что не нуждается в декоре. Улыбается, снова: бронза и мрамор, точëная, из-под резца. – Будь осторожнее, Анна, – говорю ей, хотя говорить так не должен, не я должен говорить. – Выживи, прошу тебя. Подходит, легкая, в чулках, подол стекает по ногам вниз. Обвивает меня руками. – Выживу, конечно, – так близко, так горячо. Дышит возле уха, вся она – дыхание, вся она – яд. – Мне везет. Ты же знаешь. Игра, она такая. Все мы на лезвии, и ты, и я, и... Франция. Помоги развязать, – поворачивается спиной, кокетливо: знает, зачем пришла. – У нас мало времени, – повторяет, – очень мало. Освобождаю её от одежды, её, себя, прижимаюсь к ней, вжимаюсь в неё: железо и огонь, и мягкие ткани. Стон гаснет в моей ладони, грудь с набухшими сосками залита лунным светом. Между бёдер, в складках – влажно сжимается, она дрожит, внутри и снаружи, вокруг меня, на мне. Ей не место здесь, мне здесь тоже не место. Если это вскроется... * Зачем я спасал тебя? Скольких ты убила? Убил ли я, косвенно, их, и – Констанцию, тем, что не бросил тебя там, где встретил? Простыни сбиваются, ноги вокруг меня, обвили и держат. Анна, Анна. Видишь, Анна, вот она, вот – ты: та самая петля. Двое из трëх моих друзей желают тебе смерти. Странно, но они до сих пор не поняли: смерть это ты. * Темнота открыла пасть и съела всë, связанное с тобой. Не осталось даже платка. – Она собирается уничтожить Бэкингэма. Нужно помешать ей, – говорят, возбужденные, глаза горят. Луны нет: скрылась за облаками. Твоя улыбка – лунный серп. Каждый раз разная. * Я пишу лорду Винтеру, называющему себя твоим деверем. Пусть поймает, закроет, спрячет на время. «Планы, – усмехаюсь, – расстроены твои планы, Анна. Посиди в тенëчке. Чуть позже я зам заберу тебя оттуда». Знать бы ещё, как. * Бэкингэм мёртв. Планы не пострадали. Чужими руками, завладев умом и сердцем фанатика, ты добилась, чего хотела. * Трое из трёх моих друзей желают тебе смерти. С ними палач. Со мной – никого и ничего. Даже правда, и та с ними. Платье порвано, лицо в потеках, опухло от слёз. Я ведь предупреждал тебя. Ты зовешь их, двоих, с кем любезничала, по очереди, надеясь на милосердие. Один из них почти убил тебя, другой предал. Игра, она такая. Я спас тебя, меня ты не зовешь. Дважды в одну реку... Река, впереди река. «У нас мало времени, – говорю себе, – очень мало. Если прямо сейчас вмешаться, никто не успеет... На меня она даже не смотрит. Если вмешаться...» Лилии мои, вот они, мои лилии: всерьёз раздумываю, как предать и убить. Друзей своих, самых близких, почти братьев. Тошнота подступает к горлу. Я снимаю шейный платок. Ничего не меняется. Бежишь. Вырвалась. Всегда убегала, и сейчас (я, в кои-то веки, этому рад) – давай, беги, там лодка, ещё есть возможность... Упала, да так и осталась, внизу. Колени в землю, волосы в грязь. Длинные, как жизнь, которую ты изображала. Пустота моя, белая на чёрном, херувима светлее. В контрастах – Бог, ты сама – контраст, за всё своё земное время я не знал никого, кто был бы к нему ближе. «Вставай, Анна, – умоляю мысленно, – вставай, ты успеешь». Замерла, отдыхая. Устала, набегалась. Перекинула волосы вперёд: ржаное поле. Топор над головой блестит, начищенный, в лучах солнца. Похоже, над моей головой. Я подаюсь вперёд, наконец, осознав: всё. Тёмные силуэты замерли, нахмурившись: «Да свершится правосудие!» * Отворачиваюсь от правды.