Её/Его боль

«У таких как я есть вечность на жизнь. Но нет времени на то, чтобы понять свои эмоции.» Вам приходилось носить маску? А две? А пять? Я же ношу лишь одну — своё лицо. Лицо, что похоже на маску — бледное, лишённое любых эмоции ровно также, как и моё… Что-то, что люди зовут сердцем. Я — то, что вмещает в себе смесь желания боли, получения удовольствия от её получения, но, вопреки этому, получающее от её лицезрения страшные горести. Я — существо, рождённое в результате обречённой связи. Я не чувствую радости, грусти, злости, любви… Совсем ничего. Но я знаю, что будет если я спущусь, снизойду в те тёмные чертоги. Боль, ад, нет надежды на спасение. Но почему я здесь? Почему я смотрю на этот камень с фотографией и именем на нём и ощущаю боль? — «Кёрсти Коттон — лучшая подруга, любимая коллега и прекрасная мать», — я читаю это уже не в первый раз. Но почему так жжёт внутри как тогда? Я до сих пор не смог понять. Я не живу. Я всего лишь существую, подобно персонажу книги. Я переживаю одни и те же события день за днём. Ничего нового, никаких свежих чувств и эмоций. Да и никогда мне никто и ничто не мог даровать какие-то особые эмоции. Я мог скривить в улыбке свой рот, мог засмеяться, мог быть добрым или злым когда это нужно… Но всё это было наигранно, ненатурально. Потому что на самом деле мне было плевать на всё и всех, что вертится вокруг меня. Если вас так интересует моя биография, то могу сказать, что она скудна и совсем не имеет чего-то особенного: я родился в результате обречённой связи между смертным — человеком, и бывшим человеком ныне носящим тяжкое бремя властелина боли — сенобитом. Эта связь не была обоюдной, не принесла никому из них ничего хорошего. Но у любого поступка, пусть человека, пусть сенобита, есть последствия. И этим последствием оказался я — чадо, что с рождения лишено способности искренне чувствовать что-либо. Моя мать, Кёрсти Коттон, позволила мне увидеть свет тридцать четыре года назад. Не знаю, было ли то лишь материнским инстинктом или же этой женщине действительно было не всё равно на меня, но она была со мной недолго. Она умерла во сне, когда мне было шесть по человеческим меркам. Кроме нас дома никого не было. Совсем никого… Но были знакомые моей несчастной матушки — профессор и его супруга, которые забрали меня к себе после смерти Кёрсти. Перед тем, как навсегда покинуть дом матери, я забрал из него все, как я ощущал, важные для нас обоих вещи. Не могу сказать, что мне хорошо жилось с новой семьёй. У пожилых Тиффани и её супруга были свои, зрелые дети, и они постоянно называли меня готом из-за моего странного внешнего вида. Но что в нём странного, если я являюсь не полностью человеком? Я расту не так, как другие дети. Я до двадцати лет был маленьким, а потом резко вымахал во взрослого мужчину. Я уже молчу о бледности и твёрдости кожи, о тёмных очах без белков, о полном отсутствии волос и о том, что для меня всегда было удобнее в чёрном и кожаном. Летом, незадолго до поступления в начальную школу, я наконец смог понять смысл шкатулки, что так долго томилась в пыли то у матушки, то у меня. В ту ночь я наконец встретил своего второго родителя, который не признал меня в начале нашей встречи. Но я и не ждал от такого существа иного приёма. За короткий промежуток времени я смог узнать об отце и его помощниках достаточно, чтобы быть уверенным в том, что я не приму такой судьбы. Я решил: «Я убегу. Меня навеки не пленить как пленили их всех. К тому же, им не претит нести такие цепи.». Я с лёгкостью, со спокойным лицом принял статус отца. Мне всё равно. Право, мне абсолютно всё равно. После смерти Тиффани и её мужа, я покинул их дом также, как когда-то покинул дом моей несчастной матери. Почему несчастной? Да потому что её собственное дитя — её личное проклятие, причина её смерти. Когда я родился, Кёрсти было сорок два года. Первый ребёнок, рождённый в столь поздний срок… Да ещё и переношенный. Все первые шесть лет моей жизни она хворала и нередко спала днём. Но её мучения закончились на сорок восьмом году жизни. Думаю, сейчас она счастлива не видеть того, кто обрёк её на такие муки и страдания в течении шести лет. Она заботилась обо мне, кормила, одевала, целовала перед сном так качественно улыбаясь… Но я не знаю, что всё это значило. Любила? Не знаю. Я не знаю, что человек должен ощущать, если кого-то любит и не возражает видеть подле себя до конца жизни. Я не чувствовал ничего ни к кому: ни к матери, ни к Тиффани или профессору, даже к отцу у меня нет никаких чувств. Но на данный момент у меня есть… Хм… По крайней мере он так считает. Он считает, что мы друзья. Хранитель шкатулки, который никогда не называл своего имени. Но именно он первым назвал меня «Билл», никак не «Уильям» как меня называли мать и другие люди. Первое время, как я узнал от хранителя лично, он был моим надсмотрщиком, а после и наставником. Но сейчас я оборвал все связи с прошлым и настоящим… Я стою тут, моя бедная, несчастная мать! Чего только ради — я по-прежнему не в силах осознать. Я могу передвигать цепи и изделия из металла силой собственных мыслей, могу исцелить любую рану… Но не могу воскрешать мёртвых и даровать эмоции. Для меня ничего не меняется… И не изменится. Мой цикл взросления остановился, я не буду пожилым, не умру от старости, я буду вынужден бродить по привычным британским улицам, раз в год приходя сюда, к матери. Чисто в дань уважения, почтить память о женщине по имени Кёрсти Коттон. «Если бы ты была здесь, мама, что бы ты сказала? Что любишь меня?.. Так если ты любила своего сына, то почему не научила его как это делается?»