*
Вокруг — темнота и сырость. Где-то с потолка, едва различимого во мраке знакомой темной комнаты, капает вода. Он озирается по сторонам — быстро и пугливо; не хочется идти куда-то, но стоять на месте с каждой секундой становится все сложнее и сложнее. Он идет вперед. Где-то вдали маячит пятно желтого света лампы, плитка, — точь-в-точь как та, что была у него дома в той ванной, темно-синяя, — издает какие-то звуки, стоит только наступить на нее, — словно трескается. Ну, она ведь старая, да? Пятно света становится все ближе и ближе, и Алекс не замечает, как переходит на бег. Он знает, что его ждет. Подобные сны уже не пугают его, как раньше, потому что он больше не семилетний мальчик, который ненавидит своего отца. Теперь он знает, что прошлое стоит отпустить. Он видит старую ванную и тело, которое в противном желтом свете будто светится. Пол вокруг залит мутной алой водой, а бортики ванной — давно покрыты плесенью. Алекс болезненно жмурится, тянет руки к телу — холодному, просто ледяному, — и разворачивает голову матери. Нужно посмотреть на нее? Окей. Он сможет. Он больше не семилетний мальчик, его точно не стошнит на платье горничной, если он увидит. В конце концов, это — просто сон, а не реальность. Алекс ожидает увидеть стеклянные зеленые глаза, светлые мокрые волосы, спадающие на плечи, он ожидает увидеть мать точно такой же, какой застал ее через десяток минут после смерти, такой же, как в сотнях кошмарных снов на протяжении двадцати лет, ожидает увидеть груду костей и остатки гнилых мышц, а вместо всего этого — сталкивается со взором тоскливых голубых глаз и видит кривящийся в попытке что-то произнести рот. Родион сплевывает воду и кровь, как будто они мешают ему заговорить, а не немота, мокрые волосы его вьются еще сильнее и липнут ко лбу. Родион, ни живой ни мертвый, выглядит жутко, Алекс слышит чей-то истошный, напуганный крик, запоздало понимая, что кричит сам (да и мог бы кто-то еще кричать здесь?), одергивает от холодного тела руки, словно обжегся. Голова Родиона качается из стороны в сторону, потеряв опору в виде рук, и со шлепком падает на мокрую плитку. Алекс следит за этим, не в силах двинуться и издать какой-то звук — крик глохнет в горле в один миг, словно кто-то убавил громкость, словно теперь он немой. Голова улыбается ему с пола во все тридцать два окровавленных зуба. Шепчет: — Э…й… Алекс!***
Он распахивает глаза и пялится в потолок. Переводит взгляд на часы — половина четвертого. Ему завтра на работу. Сможет ли он уснуть или так и пролежит остаток ночи, содрогаясь от ужаса и разглядывая трещины в штукатурке? В голову приходит идея. Дурацкая. (Голос в голове, подозрительно сильно напоминающий Гюнтера, шепчет, что у него все идеи такие. Алекс соглашается.) Он тянется к телефону; свет поначалу слепит глаза, но Стивенсон почти не обращает на это внимание. Ему просто нужно убедиться, что все в порядке. Он не особо верил в вещие сны и всякие пророчества-предсказания, но ему правда стало страшно. Отвратительные сны с участием умершей Джессики Стивенсон, его горячо любимой матери, которая дарила ему тепло и любовь не особо долго, уже не производили на сознание должного впечатления — со временем любое ощущение, будь то испуг, боль, печаль и скорбь, ненависть или что-нибудь еще — да вообще что угодно, притупляется и перестает ранить. Перестает ранить, пока вновь не затачивает свои ножи, пока не находится способ снова задеть за живое. Поэтому Алекс, сбитый с толку, перепуганный, словно он вновь маленький мальчик, набирает знакомый номер. Раздаются гудки. Конечно, он сейчас спит — половина четвертого же! Даже если бы он мог не спать, Алекс должен понимать, что Родион не ответит. Наверное. Он ведь может. Родион. Может. Говорить. Алекс помнит вчерашний вечер, опустившийся на город мрак и прохладу ночи, помнит слабый, хрипящий голос, неуверенно назвавший его имя. Помнит искаженное самыми различными эмоциями — сомнение, неуверенность, боль — красивое лицо, на которое он так любил смотреть. Помнит блеск в тоскливых голубых глазах. И помнит, как Родион, так и не решившись, покачал головой, становясь мрачнее с каждой секундой, а затем — развернулся и зашел в подъезд. А Алекс, пораженный и сбитый с толку настолько, что он, казалось, не мог даже пошевелиться, остался на месте и еще с десяток минут просто смотрел куда-то сквозь железную дверь и увешанную объявлениями стену. Он уже знал, что Родион мог бы заговорить, если бы захотел, но это… он стал тем человеком, которому Федоров посвятил свои первые за семь лет слова, пусть это и было всего лишь его имя. Может, он хотел сказать что-нибудь важное, что не мог больше держать в себе. Может, он ощущал острую потребность в разговоре, не ограниченном языком жестов или экраном телефона. Тогда почему он не решился? Что его остановило? Алекс понятия не имел, и это не то чтобы пугало — вызывало в груди дрожащее волнительное чувство; кровь закипала в венах, когда он осознавал, что невольно, по удачному стечению обстоятельств, стал не просто свидетелем — участником такого чудесного представления, что разыграла жизнь. Гудки вдруг прекращаются, сменяются чужим едва слышным дыханием и шорохами. Родион молчит. Наверное, не стоило даже надеяться, что он вдруг поймет, что очень хочет поболтать. Алекс сбрасывает. Он убедился, что все в порядке, но тревога все еще не покидает его, и Стивенсону приходится сосредоточиться на собственных ощущениях. Он впервые не понимает, что чувствует, и тем более не знает, как это описать. Сложно. У него дрожат руки, когда он решается набрать сообщение. Алекс Ты в порядке? Ответ приходит практически сразу; должно быть, Федоров не завалился обратно спать, а ждал. Алекс понимает, что ему совсем не стыдно, что он разбудил его посреди ночи. Кажется, словно должно произойти кое-что очень важное. Родион Ну да, что со мной может случиться? Алекс И вправду Слушай Мы не могли бы поговорить? Ну, по телефону Молчание затягивается на несколько минут, и Стивенсону уже кажется, что Родион заснул или решил его игнорировать, потому что понял, что он всегда несет какую-то чепуху. Звук уведомления в тишине пустой квартиры — очень громкий. Родион Ты же знаешь, что я не смогу тебе ответить? «Вообще-то можешь, просто не хочешь,» — мысленно хмыкает, но одергивает себя. Он не должен упрекать Родиона в таком. Он не имеет на это права. Печатает «Да, знаю. Ну так что?». Ему просто хочется поделиться своей историей в ответ на историю самого Федорова. В этом ощущалась болезненная необходимость. Словно он умрет, если не сделает этого. Как только в ответ приходит короткое «Окей», Алекс набирает знакомый номер. Родион по ту сторону шуршит чем-то — одеялом, наверное, — и сохраняет молчание. Алу требуется несколько секунд, чтобы собраться с мыслями. Он не знает, зачем ему рассказывать такие вещи Родиону, если он об этом не просил. Просто чувствует, что это правильно. Просто хочется поделиться с кем-нибудь. — Брак моих родителей был фиктивным, они даже знакомы не были до свадьбы. Но моя мама быстро привязалась к отцу, хотя, наверное, знала, что это было глупо. Или не знала. Она родила меня в двадцать, и сколько я себя помню, отец не особо меня любил — ну знаешь, нежеланный ребенок от нелюбимой женщины. Я правда не виню его в этом, — он вздыхает; Федоров негромко дышит и иногда шуршит чем-нибудь, чтобы показать, что правда слушает, а не спит со включенным телефоном, — но он так жестоко обходился с мамой. Один раз они даже подрались во время какой-то ссоры. И… Черт, я не могу собрать мысли в кучу, прости, — усмехается над собой. — Наверное, все, что я говорю, как-то… непоследовательно? Я просто… это достаточно сложно. Так вот. Они очень часто ссорились, особенно в последний год. Я помню, что мама очень часто плакала, и я знал, что это из-за отца, но ничего не мог сделать — что сделал бы семилетний мальчик? Я был достаточно жалок и не так много вещей понимал. Потом мама узнала… Отец сам рассказал ей, что у него есть любовница и она беременна. Не знаю, почему мама не согласилась на развод, наверное, боялась, что я могу расти без отца или типа того… все еще считаю это таким глупым. Из-за всего этого они ругались еще чаще, пока мама не… она сказала мне ждать ее в комнате, а сама куда-то ушла. И я правда сидел несколько часов и ждал, пока не услышал, как кричит одна из горничных. Оказалось, она нашла тело мамы в ванной. Я прибежал и… просто смотрел, пока меня не выволокли оттуда. Весь пол в ванной кровавый был. И вода. Это было настолько жутко, что мне после этого… все время кошмары снятся. Даже сейчас. А еще меня тогда стошнило на платье горничной и это единственная веселая вещь в… во всем этом. А отец вообще не расстроился. Женился потом на этой своей любовнице, и у меня появился брат. Он замолкает, переводя дыхание. Алексу кажется, словно это — его исповедь, словно в этом разговоре его спасение, он именно сейчас может окончательно отпустить свое прошлое и не держать обиду на отца. Он говорит, что хочет попить, и вместе с телефоном плетется на кухню. Федоров в ответ мычит согласие и слушает, как Стивенсон шумит — шаркает ногами по полу, гремит посудой, доставая с полки кружку, и открывает воду. От этого в их разговор — его подобие — вторгается какой-то неуместный уют вкупе с очарованием ночи, и им обоим становится спокойно. (Алекс ловит себя на мысли, что ночные разговоры со своей второй половинкой были бы самой прелестной вещью на свете. Но они с Родионом не вместе и едва ли будут. Он не знает, почему, но чувствует, что это именно так. Просто невозможно.) Не хочется возвращаться к рассказу и рушить атмосферу, но это было единственной темой для разговора. Вернее, монолога — говорит ведь один Алекс. Его это практически обижало, хотя он знал, как это глупо. — Ну, и… мне было тяжело принять Камиллу, но брата я все же любил. Когда я стал страше, мы с отцом буквально терпеть друг друга не могли. И я понимаю, что это в основном моя вина… он же периодически пытался что-то исправить… ну, я его практически ненавидел. И… Почему выражать чувства словами так сложно? Когда мне исполнилось восемнадцать, я сменил фамилию, — ему кажется, что Родион с той стороны хмыкает — «от тебя такое вполне ожидаемо». И это было правдой, потому что иногда он вел себя, как дурак. — И… мы бы продолжили игнорировать друг друга с отцом, но Джейсон… он всегда мечтал о дружной семье и не мог больше смотреть, как мы с отцом ссоримся. Он та-ак меня доканал, что я согласился на семейный ужин, представляешь! Джейсон всегда получает то, что захочет, потому что ему очень сложно отказать. И потому, что он чертовски приставучий. Ну… в общем, с отцом мы помирились. Он смолкает. Его рассказ закончился — они помирились с отцом и больше ничего не произошло. Не о чем больше рассказать, но Алекс все еще ощущает сильнейшую потребность поделиться чем-то, словно что-то все еще лишнее, до сих пор не дает ему покоя. — Знаешь, — у него дрожат руки и голос, наверняка, тоже; он снова принял идиотское спонтанное решение, ничего нового, — есть еще кое-что, что я хотел бы рассказать. Я… это может прозвучать как гром среди ясного неба, но… э, дело в том, что… Я люблю тебя! Он хмурится, не слыша ничего, кроме шума крови в ушах и бешенного стука сердца. Родион с той стороны усмехается, — или Алексу, слишком взволнованному, так кажется — но ничего не произносит. Молчит. Ал чувствует обиду, потому что даже такое не побудило в нем желания сказать что-нибудь. Но он все еще не должен винить Родиона в этом. Он может винить только себя в том, что влюбился в человека, с которым не может быть вместе. Родион Федоров не тот человек, для которого отношения что-нибудь значат. Он как будто соткан из — прелестных, красивейших — страданий, создан для того, чтобы стать актером невероятно красивого трагичного представления. На него словно можно было только смотреть, но не касаться, и Алекс только что нарушил это негласное правило, замарав чистый, полный страдания облик своей любовью. Он сам себе кажется мерзким. Так и не дождавшись ответа, сбрасывает трубку. Его участие в этом спектакле окончилось. Занавес.***
Он тянет брата за рукав. Спрашивает, какие цветы лучше выбрать. Джейсон, за эти полтора года сильно повзрослевший и слегка уставший, пожимает плечами. Он не знает. Цветы для Алекса стали не просто красивым растением и пустой тратой денег, а настоящим символом. Белая роза и акант — вечная любовь и искусство. Алекс удовлетворенно кивает. Он каждый раз выбирал разные цветы, чтобы рассказать о своих чувствах по-разному. Теперь он не волновался, и сердце его не билось лихорадочно быстро. Теперь его любовь была актом старадания, как будто он заменил Родиона на этой огромной сцене. Джейсон считает эту любовь — больную — поводом сходить к терапевту, но кто поможет Алексу, если он теперь молчит? Алекс молчит уже полтора года, с тех пор, как узнал, что человек, которого он опорочил своим обожанием, уснув, не проснулся с утра. Наверное, это было концом, к которому Федоров все равно пришел бы рано или поздно. Алекс правда думал об этом, но так никогда и не находил ответа. — Идем, — Джейсон тянет его к выходу из цветочного. Алекс кивает. Его спектакль еще продолжается. А может, он только-только начался. И никакого занавеса.