*
— Так ты знал! — удивленно восклицает Стивенсон, и Гюнтер у себя в квартире закатывает глаза, отодвигая телефон подальше от уха: ему еще оглохнуть не хватало от эмоциональности друга. Ал всегда был жутко громким, а влюбленный Ал вообще невыносим, если честно. — Ну да, знал. Он лет с пяти занимается. — И ничего не сказал мне! Тебе должно быть стыдно, вообще-то. — А ты не спрашивал! Мог бы и узнать о его увлечениях интереса ради, — возмущается Шмидт, и он, в общем-то, прав. Алекс ни разу за время их с Родионом знакомства не интересовался его увлечениями или предпочтениями в чем-то; все, что он знал, — несусветные мелочи, о которых он расспросил еще в больнице. Он знает, что Родион боится пауков, часто болеет, что ему чертовски идут водолазки и что собственная немота для него — досадная неполноценность. Наверное. Родион не любил говорить об этом. Алекс болтал с ним о литературе, рассуждал о Дориане Грее и героях Гоголя, но никогда не обсуждал с Родионом самого Федорова. Восторг и интерес к необычному человеку настолько ослепили его, что Стивенсон не задумался даже о таких вещах. Гюнтер спустя какое-то время тишины негромко прокашливается. Он нелепо меняет тему разговора, не желая дольше обсуждать их знакомого: — Ну, что ты думаешь о встрече с отцом? Ал издает задумчивый звук. В целом, их семейный ужин прошел не так плохо — они даже помирились с отцом, чем очень обрадовали Джейсона и Камиллу, но он не уверен, что это вообще имеет значение. Они не станут общаться как отец с сыном, не будут звонить друг другу, чтобы поинтересоваться здоровьем и узнать, как дела, не будут приезжать друг другу в гости и обсуждать — что там обсуждают сыновья с отцами? футбол? еще какой-то спорт? — потому что привыкли жить без всего этого. Заставлять себя глупо, поэтому перемирие — максимум в их отношениях. Во всяком случае, так считает он. Что будет делать отец? Ни единой мысли. — Нормально. Ты же знаешь, что я в любом случае не стал бы с ним общаться? Старикашка слишком опоздал. — Шмидт угукает, готовясь уже пропустить последующую речь об отце, которую каждый раз повторял Стивенсон по обыкновению, мимо ушей, но Алекс перескакиевает на другую тему. Ничего нового, он ведь любит поболтать — их звонок длится уже больше двадцати минут, а еще он черто-о-овски влюблен. — И что мне делать? Хочу посмотреть, как Родион катается. Шмидт издает настолько вымученный вздох, что Алу становится его жаль. Почти. Ладно, вообще не жаль. — Спроси у него и прекрати ебать мне мозги, пожалуйста, — озвучивает гениальную мысль и сбрасывает трубку. Разговоры с Алексом Стивенсоном чертовски утомляют. Окей, Ал, ты можешь. Это ведь просто сообщение. Алекс Йо Ты занимаешься фигурным катанием? Родион Ага. Алекс А почему не сказал мне? Я бы хотел посмотреть Родион Ты не спрашивал. «Ну, ожидаемо, — мысленно хмыкает Стивенсон, — я кретин.» Родион Можешь прийти посмотреть, если хочешь. Алекс уточняет время и благодарит брата — уже, наверное, в сотый раз — за то, что он так любит хоккей.***
В «Ледовом дворце» прохладно и практически нет людей — только редкие спортсмены иногда ходят туда-сюда. Ал бывал тут пару раз, когда приходил на матчи Джейсона и этот огромный ледяной стадион, царство зимы и спорта, наполненное блеском лезвий коньков и шуршанием льда, все еще производит на него небывалое впечатление. Из приоткрытой двери льется музыка и Алекс, не сумев совладать с собой, заглядывает внутрь. Помещение оказывается небольшим залом с огромным зеркалом на одной из стен и балетным станком. Ал не уверен, занимаются здесь балерины (уж это, конечно, едва ли, но вдруг? Тут ведь клево! а это уже веский повод), но сейчас, кажется, один из фигуристов занимается… эм, хореографией? Наверное, стоит спросить Родиона. Осталось только отыскать его. — Эй! — на плечо опускается ладонь как раз тогда, когда Стивенсон собирался писать Федорову о том, что потерялся. Николай улыбается, не торопясь убрать руки́, и ведет Алекса к трибунам. По дороге они перебрасываются парой дежурных фраз и больше не говорят. На катке несколько фигуристов, и отличить от них Родиона практически не составляет труда, несмотря на одинаковую форму. Он убирает с лица волосы каким-то странным кольцевым ободком — Ал не уверен, что это ободок, потому что ободки это что-то вроде полукруга, а здесь целый круг, и эта мысль отчего-то не дает ему покоя. Круговой ободок — круто, но как это надевать. Эта вещь почти ломает ему мозг. На катке вскоре остается один Родион, и Николай, видя явное замешательство на лице Стивенсона, говорит: — Они решили прогнать его программу, Родион ведь целый месяц почти не занимался. Тут у многих есть пара, — Федоров-старший тепло улыбается, рассказывая об увлечении брата, но что-то в его улыбке не дает Алу покоя; разве можно так улыбаться — выражая одновременно любовь и печаль? грусть, тоску по чему-то и радость за родного человека? — но Родион теперь всегда катается один. В детстве он катался с Иваном, но после того, как он умер… Николай не заканчивает фразу, но в этом нет нужды. И без того понятно. После смерти Ивана — это его друг? парень? просто партнер в катании? — Родион не захотел кататься в паре с кем-то другим. Может быть, именно из-за этого он и… Точно! Алекс косится на Николая, открывает рот, но не может подобрать слов. Это предположение кажется самым логичным из всех. С ними что-то случилось, этот Иван погиб, а Родион — остался немым. Николай, заметив выражение на чужом лице, со вздохом кивнул; ему не особо хочется рассказывать такое кому-то недостаточно близкому, но Родион отчего-то выбрал именно этого человека, а значит, рассказать придется в любом случае, но уж лучше это сделает он: — Я знал Ивана не очень долго: он усыновил меня за три года до своей смерти, но он был очень хорошим отцом, — он на несколько мгновений смолкает, как будто погружается в воспоминания, на его лице расцветает улыбка, еще более печальная, чем предыдущая; Алекс удивляется еще сильнее и одновременно испытывает стыд: он-то подумал, что Иван мог быть парнем Федорова-младшего, потому что Николай не назвал его отцом. — Это Родя уговорил отца усыновить меня. Мои родители умерли, когда мне было пятнадцать, и он, как только узнал, сразу рассказал отцу. Ему тогда всего десять было, представляешь? Он сказал, что в нашем детском доме с детьми плохо обращаются, а раз я дружу с его братом, он не хочет, чтобы мне было плохо. Николай все еще улыбается; эти воспоминания дороги ему, несмотря на всю боль, что они причиняют — он дважды пережил смерть родителей, но в промежутке между этими ужасными событиями прожил счастливые три года благодаря стараниям Родиона. Он до сих пор не знает, чем же еще отплатить младшему брату за такую чистосердечную, детскую доброту, и поэтому до сих пор опекает его — иногда чересчур сильно, но Родиона потерять он готов меньше всего. Алекс снова по-глупому открывает рот, будто рыба, которую вытащили из воды, но так и не находит подходящих слов; он ощущает прилив нежности, от которой щемит сердце. Родион Федоров в его глазах — невероятный человек, и от мысли, что они могли бы не познакомиться, становится тоскливо. Федоров дергает его за рукав и переводит взгляд на каток — Родион начинает. Музыка — спокойная, может быть, что-то из классики, но вместо ожидаемого расслабления вызывает у Стивенсона какое-то отрицательное чувство — смесь напряжения и какой-то тоски, и это остается непонятным. Он плохо разбирается в фигурном катании и не может оценить техническую часть при всем желании, но почти сразу, как Родион начинает двигаться, признает, что это — очень красиво. Завораживает. Родион, тот самый Родион, что по-дурацки беззвучно смеется, задирая голову, боится пауков и почему-то соглашается с идеями гедонизма, о котором рассуждает один из персонажей в «Портрете Дориана Грея», сейчас движется так очаровательно плавно, будто он не на тренировке, не ограничен катком; для него словно не существует ничего, кроме рассекаемого лезвиями льда и того, что он пытается сказать. Может, на самом деле все куда проще, но Алу так нравится мысль, что Родион, лишенный возможности говорить как все, говорит иначе. Ему не нужны слова и это — самая завораживающая вещь на свете. Родион выполняет какой-то прыжок, — со слов Николая — аксель, но для Алекса это имеет малое значение, он ведь не различает их совсем, но, кажется, аксель — очень сложный прыжок; впрочем, для него практически любой элемент нечто невероятное — но ошибается и падает. Подскакивает тут же, продолжает; на лице — ни капли злости или разочарования. Родион выглядит таким счастливым, когда катается, словно ничего плохого в его жизни никогда не происходило. Вскоре музыка смолкает (Ал даже чувствует от этого облегчение), и Федоров, поговорив о чем-то с тренером, продолжает тренировку. Николай выглядит задумчиво, и Стивенсон не решается спросить, что послужило причиной немоты Родиона. Он никогда не был любителем ворошить чужие травмы и не настаивал, даже если очень интересно. — У него постоянно не получается аксель, — вдруг хмыкает Федоров, скрестив руки на груди, и Ал даже вздрагивает от неожиданности. — Не то чтобы прям всегда не получается… скорее раз через раз. Он просто ненавидит этот прыжок, — он гаденько хихикает, хотя снисходительная улыбка не сходит с его губ. — Он все равно выглядит радостным, — замечает Ал. Николай деловито кивает и, помолчав с минуту, говорит: — Он просто обожает кататься. Когда мы встретились в школе, еще до того, как мои родители умерли, первое, что он сказал: «Я люблю фигурное катание», а только после представился. Артему даже стыдно стало, — Алекс едва вспоминает, что Артем — еще один брат Родиона, и ему почему-то опять становится стыдно; чувствует себя идиотом. — Не знаю, в каком возрасте Иван научил его кататься, но когда я жил с ними, они каждые выходные ходили на каток. Ну, пока Иван… не умер. Воцаряется напряженная тишина; Алекс не знает, что стоило бы сказать, да и нужны ли вообще слова сейчас. Он испытал к Николаю глубокое сочувствие и уважение, какие испытывают к пережившим горе людям. Родион уже занимался с другими, иногда описывая круги по катку, если становилось скучно, выполняя какие-то элементы, названия которых Ал не знал. Кажется, тренировка уже подходит к концу. — Родион не говорит с тех пор, как Иван умер, — продолжает Николай, рассматривая то свои ботинки, то что-то вдалеке, и Стивенсону начинает казаться, что он заставляет себя говорить. — Это было в его день Рождения, Иван задерживался на работе, и Родя решил узнать, когда он приедет. Не знаю, о чем они говорили, но… Иван тогда домой ехал, отвлекся на что-то и… ну, не приехал. Родион тогда решил, что это из-за него он отвлекся, и с тех пор не разговаривает. Ну, знаешь, боится, что из-за этого еще что-нибудь случится. Почти семь лет уже прошло. Алекс едва произносит «Мне очень жаль». Он все время думал, что Федоров не может говорить из-за какой-нибудь травмы или несчастного случая, но настоящая причина оказалась еще ужаснее. Самостоятельно запретить себе разговаривать из страха, что от одного твоего голоса могут пострадать близкие, — Алекс и подумать о таком не мог. Он невольно представляет Родиона, тринадцатилетнего, мелкого, разбитого, который думает, что отец погиб по его вине. Какими были его последние слова? «Пап, приезжай скорее»? «Я ведь просил не тебя не задерживаться»? А может «Пап, почему ты молчишь»? Николай, такой же хмурый и потерянный, как и, должно быть, сам Стивенсон, тянет его за рукав. Тренировка закончилась. Пора идти.***
На улице уже практически стемнело. Осень в этом году выдалась неожиданно холодная, не считая самых первых дней, когда лето еще хотело порадовать всех теплом чуточку дольше, и Ал, в спешке забывший взять шарф, дрожал от холода, но упрямо шел дальше, потому что захотел проводить Федорова до дома после тренировки. Николай спешно попрощался и куда-то ушел — Родион только пожал плечами, брат был очень занят в последнее время, удивительно, что он нашел время, чтобы прийти на тренировку. Алекс, как обычно и бывало, без устали о чем-то рассказывал, чтобы заполнить тишину, а Родион в основном кивал или качал головой, а иногда — отвечал на вопрос с помощью телефона. Стивенсон практически выучил язык жестов, хоть и путался иногда, но при таком освещении с его помощью общаться было достаточно проблематично. Они проходят мимо кафе, в котором встретились с Гюнтером, и Федоров интересуется, позвал ли он ту девушку на свидание. Алекс тратит все свои силы на то, чтобы не засмеяться и отрицательно качает головой. Наверное, надо бы сказать, что Шмидт больше не влюблен, иначе это может плохо кончиться. Потом. В другой раз. Они не обсуждают тренировку — Алекс только восторженно восклицает, что это было очень красиво; в конце концов, он совершенно не разбирается, так что диалог зашел бы в тупик в самом начале. А еще Стивенсон боится проболтаться о том, что теперь все знает. Но ему почему-то кажется, что Родион и без этого уверен, что он узнал. Это кажется странным, Ал словно улавливает это в умиротворенном выражении на чужом лице, но не решается спросить. Ворошить чужие травмы — плохо. Они подходят к подъезду, и Стивенсону приходится отказаться от предложения зайти на чай. Ему стоит зайти в офис и забрать кое-какие бумаги. Родион почему-то медлит и не открывает дверь, пялится ему в спину, когда Алекс уже идет в сторону офиса. Это волнение, внезапно проснувшееся в Федорове, заставляет и его чуть замедлить шаг. Вдруг что-то произойдет? Почему Родион так волнуется? Может, он хочет что-то сделать? — Э…й… Алекс! Стивенсон застывает на месте и оборачивается, удивленный. Показалось?