Все, что мог бы я Вам высказать

Онегин совершенно изъяснялся по-французски, в чем Ленский неоднократно имел возможность убедиться на тех немногих приемах у Лариных, на кои смог с величайшим трудом друга вытащить. Язык Евгения изворачивался порою так причудливо, такие витиеватые афоризмы и экивоки выделывал, что Владимир едва удерживал желание схватить перо с бумагой да начать, словно прилежный ученик, приоткрывши в восхищении рот, записывать каждое слово. Друг его также неплох был в английском¹, — Ленскому не раз доводилось слыхать знакомый голос с едва заметным приятным акцентом что-то высказывающий и непременно следующий за этим тонкий перезвон дамского смеха. А вот по-немецки Онегин не понимал, о чем однажды поздним осенним вечером, плавно перетекшим в ночь сообщил лично. Увлекшийся рассказом о невероятных чудесах Германии, Владимир не сразу заметил, что друг смотрит на него с каким-то странным выражением, а когда осознал это, прервавшись и одарив недоуменным взглядом, сразу же получил разъяснение. — Вы, в восторженном пылу Вашем, mon cher, перешли на немецкий, — просветил его Евгений. — Да только я на этом языке не знаю ни единого слова. И Ленский готов был руку дать на отсечение, что услышал в голосе друга едва заметное, но очевидное, тем не менее, смущение. — Прошу, Евгений, извините меня! — с жаром, с искренней виной в голосе зашептал он, чувствуя яркий стыд, прожигающий румянцем щеки. — Я никоим образом желанья не имел..! — Знаю, что не имели, — спокойно, ласково даже, нежно почти, оборвал Евгений. — Но извиню Вас лишь в случае, если переведёте мне восторженную речь свою дословно. Вы, mon cher, поражены и счастливы должно быть очень, раз сами порыва своего не заметили. — Переведу, и с величайшей радостью, — ответил Владимир, изумленный несколько тем, что слова его, оказывается, слушают — и при том — со вниманием. — Вы знали, что дуэли в Германии, да даже более — во всей Европе давно себя изжили? Такому порицанию дуэлянты подвергаются, какого здесь — Ленский сделал широкий жест рукой, будто стремясь объяснить одним взмахом всю необъятную территорию империи, — отродясь не было. — Так уж и не было? Неужели даже во времена Петра Великого? ² — Онегин улыбнулся уголком губ и поднял бровь в насмешливом изумлении, — Да ведь и теперь закон запрещающий есть. — Может быть, — Владимир насупился, понимая, что друг с первым его замечанием оказался прав совершенно, но тут же вновь вскинул взгляд, переполненный восторженным нетерпением, желанием поделиться с Евгением своими преинтереснейшими наблюдениями, жаждой увидеть его интерес, услышать его мнение. В ту ночь они не сомкнули глаз. Беседа, негромким журчанием полноводной реки перетекавшая от одной темы к другой, настолько поглотила обоих, что приятели совсем потеряли счет времени. Онегин удивленно вскинул бровь, когда заслышал одинокий, пока еще не получивший громогласной одобряющей поддержки крик петуха. — Светает. Ах, как скоро ночь минула, — лицо Евгения могло бы показаться бесстрастным, да только Ленский слишком хорошо изучил каждое, казалось бы, его выражение, потому от поэта не смогли укрыться искорки веселого озорства, притаившиеся во взгляде друга. — И свет и грусть! Как быстры ночи! ³ — рассмеялся он, произнеся эти слова намного более эмоционально, чем следовало бы, поддерживая, раздувая угольки веселья, неярко тлеющие в глазах визави. Наградой ему явилась быстрая улыбка. Евгений поднялся было, чтобы разлить по бокалами остатки вина, но Ленский, подскочив вслед за ним со своего кресла смутил его намерения. Онегин, несколько смешавшийся, так и замерший с пустым бокалом в руке, смерил друга удивлённым взглядом и приподнял бровь в молчаливом требовании объяснений. — Евгений, я, — поэт замялся, боясь, что просьбу его сочтут глупостью недостойной, совершенно мальчишеской, но, заметив на чужих устах ободряющую улыбку, порывисто благодарно кивнул и быстро, на выдохе кончил: — Выйдемте на крыльцо, утреннюю зорьку встречать! Выпалил и зажмурился крепко, до слез стыдясь поэтического порыва души своей, но больше — страшась холодного безразличного отказа. Онегин, однако же, не проронил ни слова. За несколько мучительно долгих мгновений томительного молчания, показавшихся ему горькой вечностью, Владимир передумал всякие ужасные последствие выходки своей, — казавшейся ему теперь глупейшим в жизни поступком — начиная окончательным разрывом всех связей с Евгением, и заканчивая дуэлью, разговор о коих вызвал у того столь живой интерес. От самоуничижительных раздумий (и от того, чтобы позорно кинуться перед другом на колени с мольбой о прощении) Ленского оторвал смех. Сначала — негромкий, он редкими смешками вырывался из чужой груди и таял в воздухе между ними, и вместе с ним таяла и отвратительнейшая неловкость. Евгений, уставши, наконец, сдерживать раздирающее его сердце веселье, расхохотался, и Владимир выдохнул тяжело, долго, несколько смущенный тем, что не заметил, когда же у него дыхание перехватило. — Конечно, конечно, mon ami, выйдемте на веранду, солнцу теперь как раз подниматься до́лжно. Вскрикнув от восхищения, от восторга, Владимир кинулся вон из дома не заботясь ни капли о наряде своем и об ожидающей его прохладе октябрьской ночи. — Подождите, Владимир! Да стойте же Вы, милый мой! — раздалось позади, но Ленский и не обернулся, выскакивая на улицу как был — без пальто, без сюртука, позабыв даже шейный платок, но поэта совсем то не волновало. Золотой, невероятной почему-то величины солнечный диск медленно, лениво поднимался из-за темных, мрачных под серым покрывалом ночи сосновых вершин. Словно художник, окрашивал природу, брызжа ярким цветом на траву, наливая ее, жухлую по осени, прозрачной желтизною, а после — махнул, играючи, кистью, раскрывая редкие уже, несмотря на необычайно теплую для начала октября погоду, цветы, мерцающие, переливающиеся в розоватом утреннем свете каплями подсыхающей росы. На плечи опустилась тяжёлая ткань пальто, означив, что больше на веранде он не один. Ленский, успевший уже порядком продрогнуть в легкой льняной рубахе, кивнул с благодарностью, не желая нарушать словно вмерзшую в воздух тишину, и моментально закутался, ежась в объятиях неожиданно теплой ткани. — Как же прекрасно! — восхищенным шепотом выдавил он, некоторое время спустя, все так же неотрывно глядящий вперёд. — Разве это справедливо, что из Вашего поместья вид намного лучше?.. Действительно: дом Онегина находился на некотором возвышении, что позволяло с небольшого дикого луга, развернувшегося перед самым крыльцом, наблюдать поле, тянущееся до горизонта и далее в бесконечность, не имеющее конца-края. Звезды тут наверное близкие-близкие — подумал вдруг Ленский — руку протяни, да хватай прямиком с небес. Как чудно будет на этой лужайке короткую летнюю ночь провести, лишь бы только Евгений разрешил. — А знаете Вы, что еще красивее, — начал он осторожно, всем сердцем желая, чтобы друг согласился исполнить очередную его просьбу. — Неужли, Ольга Ларина? — весело поддразнил Онегин. Ленский перевел на друга недоуменный взгляд, да так и замер. Первые лучи солнца, играючи, запутались в несколько встрепанных после бессонной ночи волосах Евгения, окрашивая их жидким золотом, отразились в его глазах, сделав их глубокими, завораживающими, заставив сиять ярким озорным блеском — или, может быть, дело в улыбке, искренней, полной веселой хитрости… Владимир смотрел и не мог насмотреться, а в следующий миг понял, что пропал. — Nein, — прошептал он срывающимся от переизбытка эмоций голосом. — Nein, du bist es, Eugen.⁴ В следующую секунду Владимир осознал, что, а главное — кому сказал. Сердце его замерло, беспокойное, и сорвалось на быстрый бег в этот тревожный, волнительный миг. В испуге Ленский бросил быстрый взгляд на друга. Равнодушие на лице визави вызывало неожиданно острую боль. — Простите? — осторожно переспросил Евгений. В глазах — вежливое недоумение. Вновь отвернувшись к восходящему солнцу, он продолжил, — Я, помнится, уже говорил Вам сегодня, mon cher ami, что ни слова не понимаю на немецком. — Я, — бессильно просипел Ленский, не в силах вновь поднять взгляд, чувствуя противный холод, означающий, что кровь отливает от лица, — Я… А потом до него дошел смысл чужих слов. — Я сказал, что Вы абсолютно правы, Эжен, — поспешил он ответить, оправдаться. Голос его был слаб и едва заметно подрагивал, что, конечно же, не осталось без внимания. Евгений вновь повернул голову и на этот раз лицо его выражало искреннее, заботливое волнение, вызвавшее в душе Владимира бурный восторженный отклик. — Вы так бледны, мой дорогой… Вы нездоровы? — спросил с беспокойством Онегин, вызывая у поэта сладостную дрожь. Я погиб! — понял Ленский. — Я не «нездоров», друг мой. Я погиб.

__________

1 — В романе это не подтверждается, равно как и не отрицается, сугубо фантазия автора. 2 — Во времена правления Петра первого дуэли были под строжайшим запретом. За его несоблюдение вешали всех участников — даже убитых на поединке. 3 — оба: сначала — Евгений, после — Владимир шутливо цитируют комедию Александра Грибоедова «Горе от Ума». 4 — Нет. Нет, это Вы, Эжен. (Уж очень мне нравится, как это «Эжен» звучит, но вообще-то, оно переводится, как «Евгений».)