Все, что мог бы я Вам высказать

Тройка неслась, дрожа, тяжело подпрыгивая на ухабах и вновь жестко встречаясь с землей, по схваченной первыми зимними заморозками дороге. Медленно опускался бледный, казавшийся выцветшим после яркого разнообразия осенних красок декабрьский вечер. Некогда высокая трава лежала теперь на земле, съежившаяся, сухая совсем, болезненно пожелтевшая под серебристым налетом инея, и синие сумерки сгущались над ней, поглощая, окутывая тенями, укрывая от и без того едва пробивающихся сквозь тяжелые сизые тучи лучей холодного солнца. Ленский отворотился от окна. Тьма подступающей ночи забилась в их карету, норовя спрятаться от бескрайности окружающих просторов в тесном тепле дыхания двоих: достаточная, чтобы смазать, размыть черты милого лица, недостаточная, чтобы полностью сокрыть чужой силуэт. Впервые они возвращались с приема у господ Лариных так рано. Что ж, после конфуза, устроенного мною, — думал Владимир — не удивительно то совершенно. Удивительно будет, ежели они хоть раз ещё на порог нас пустят. Да то и к лучшему. Ленский совсем обернулся к сидящему рядом другу, пристально, до рези в глазах, вглядываясь во мрак, туда, где мягко матово бледнел овал чужого лица. Евгений был необыкновенно задумчив, но, какою-то светлою спокойною радостию светилось выражение глаз его. То могло бы быть лишь отражением пла́тины полей за окном, если бы не уголок губ, едва приподнятый в бледном контуре улыбки. Владимир эту улыбку, слабо означенную, почти незаметную, расцеловать был готов. — Вы, что же, совершенно обиды на меня не держите, любезный друг? — быть может, несколько заискивающе, с великой надеждою вопросил Ленский, трогая осторожною ладонью онегинское плечо. И, чтобы наверняка освободить того из тяжелого плена размышлений, позвал тихо: — Евгений? — По какой же причине должен я сердиться на Вас, милый мой? — Онегин обернулся сразу же быстро, но со всей присущей ему прекрасной легкой грацией, плавно, чтобы не сбросить с плеча чужую руку. Ленский, ободренный, обрадованный этим обстоятельством необычайно, заговорил уже громче, уверенней, в привычный темп речи возвращаясь. — За ту… Ситуацию, — анекдот — что часом ранее произвел такой неприятный — фурор? — или даже конфуз в добрейшем семействе Лариных? — Действительно, презабавнейший вышел «анекдот», — выделив последнее — повторенное — слово, ответил Евгений без тени, однако же, улыбки, с какою-то кажется даже тревогою в голосе. — Как это так решились Вы на разрыв помолвки со, уж простите, что вновь я повторяю слова Ваши, столь «горячо любимой Оленькой»? Владимир пожал плечами — давая и не давая при этом ответ на вопрос. Воцарилась неловкая тишина. Впрочем, тишина — это понятие слишком громкое, неточное — карета все так же билась в оледенелую дорогу крепкими деревянными колесами, весело позвякивала железом упряжь, изредка всхрапывали лошади, да покрикивал на них по-доброму кучер: грозил плетью, потерянной с два года назад, да и до того, применявшейся редко — не больше полсотни раз за весь долгий срок верной своей службы хозяину — лишь по особенной нужде. Молчание, однако было. И казалось — Ленскому — совершенно неловким — Онегин витал в каких-то своих думах, не то, что не разделяя метаний друга; не замечая их, кажется, вовсе. Ладонь с плеча он все так же не стряхивал. — Мы теперь, боязно мне, — вновь привлек внимание друга поэт — в дом Лариных не вхожи… Перед глазами яркими вспышками предстало полное неизбывной гордости выражение побледневшего лица Ольги, схватившаяся за стену в слабой попытке удержаться, не упасть прямо здесь же в обеденной зале, лишившись чувств, Татьяна, бледная — от гнева? от ярости? — Полина Ларина, а рядом с ней… О, лицо Онегина сияло таким чистым, искренним, не скрываемым совершенно удивлением, что в другой ситуации Владимир, сумевший добиться от друга столь явного и яркого выказывания эмоций, радовался бы словно ребенок, прыгал вокруг Евгения хороводом да апплодировал. Но теперь дело было иное, совсем иное. Перед расплывающимся от невольных, непрошенных слез взором — вновь Ольга, фарфорово-бледное лицо ее, и гордый, обжигающий Ленского горячим презрением взгляд. Владимир не выдержал этого молчаливого поединка, свой взор отвел и услышал тихое, неровное, и вместе с тем — твердое; обращенное вперед ко всем находящимся в комнате и ни к кому из них: — Вчера ещё в глаза глядел — а нынче — все косится в сторону.¹ Все замерли. Повисла тишина. Тяжелая, звенящая, полная. Такая тишина — как натянутая тетива: в ней любое — любое совершенно — неосторожное движение — словно выстрел. И Ленский — нетерпеливый, горячий, юный, выдержать этого накала не умел: он рванул вправо и вперед, крепко, до звонкого треска рвущейся ткани, вцепился в рукав Евгения, и потащил его, совершенно не противящегося, к выходу. — Подите прочь, — словно холодом январского ветра повеяло от Полины Лариной. Татьяна упала с тихим вскриком, звонко стукаясь затылком о́б пол. Ленский… Ленский видел, как заглядывается на Евгения сестра невесты его, но не придавал тому вовсе никакого значения. Поначалу. После — каждый взгляд Татьяны, долгий ли, задумчивый и полный какого-то неизбывного, невыразимого томления, или быстрый, брошенный будто бы вскользь, невзначай, украдкою, но наполненный, от того даже более яростной, пылающей страстью, — сразу же стыдливо отводимый в сторону: все они — каждый в отдельности подымали в сердце поэта непонятную — непонятую — волну колющей злобы. Со временем, взгляды стали реже, больше сокрытые, осторожные, и Ленский подумал было, что любовь Лариной, порядком охлаженная безразличием друга его, начала угасать (чувствуя при этом вместо положенной печали, может, даже обиды на Онегина за несчастную, какое-то злобное торжество, и сам себя этим попрекая)… Да не тут-то было. Как позже оказалось, Татьяна просто ожидала ответа на письмо. О, Ленский знал и о письме Татьяны² — пересказанном самим Онегиным — и тогда, в тот вечер, не мог прояснить совершенно, почему вдруг так захотелось изорвать в клочки несчастную бумажонку. Долгое время после этого, поэт не решался пригласить друга на прием, но когда пригласил — сцена в саду, диалог, которому стал он невольным свидетелем, послужили последней каплею для и без того, исстрадавшейся, измучившейся ранимой души его. Владимир пожелал бы, чтобы друг не появлялся у Лариных — у Татьяны — да запрещать ему не смел, а потому лишь сказал в тот вечер негромко, продолжая приостановленный разговор: — Oh, wie eifersüchtig bin ich auf dich…³ — Простите? — переспросил Евгений, переведя взгляд на друга: — Чудное вино, не находите?.. — Не беспокойтесь так, mon cher, — Владимир вздрогнул, вскинулся, успевший, к собственному неудовольствию задремать, слишком уж глубоко утонув в раздумьях. — Госпожа Ларина — женщина отходчивая, да и знает Вас со времён много более ранних. Уверен: уж к середине зимы эта дерзкая выходка — мотивы которой для меня все так же не ясны совершенно — будет Вам прощена, и сможете Вы вновь видеться со своей любезной Оленькой. — Нет… Нет, между мной и Ольгой совсем уж решено и покончено… Оно к лучшему… Да и не о том я! — воскликнул юноша с досадою и выдавил из себя, наконец, то, что более остального его тревожило. — Как же Вам теперь с Татьяной видеться?.. — Зачем же мне с ней видеться? — Онегин переспрашивал с искренним недоумением, таким, что Владимир несколько устыдился даже, взор свой в пол опустил, — Вы, друг мой, кажется в силу натуры своей поэтической желаете везде и во всем любовь примечать — даже там, где нет ее и быть не может. Вы, видится мне, много, очень много лишнего и даже совершенно несбыточного между мной и Татьяной выдумали. И Владимир зарделся горячо, яростно заалел щеками, а следом — лицом всем, потому что — да. — выдумал. Онегин взглянул на него и рассмеялся тепло, так, что Ленский и сам прижмурил от счастья глаза и расплылся с ним вместе самой яркой своею улыбкой. В голове его крутились слова, сказанные Ольгой, рифма ложилась сама, удивительно красивая, лёгкая и трагичная. Вчера ещё в глаза глядел — А нынче — все косится в сторону… Мой милый, что тебе я сделала?!..⁴ Уже вновь погружаясь в дремоту, не осознавая совсем себя, Ленский уронил голову на чужое плечо. В воздухе паром от горячего дыхания осел негромкий смешок. Черных кудрей нежно коснулись губы. Но поэт уже спал — крепким спокойным сном. За окошком, кружась в немыслимых реверансах, медленно покрывал промерзшую землю пушистым белесым ковром первый снег.

_______________

1. Давайте, кидайтесь в меня тапками за «путешествия во времени» я жду. (Автор слишком любит поэзию Цветаевой, автор не сдержался, простите, автор знает, что дебил.) 2. Всеми правдами и неправдами совершаю над таймлайном насильственные действия сексуального характера. А что вы хотели? Это фанфик. Должен же тут хоть кто-то потрахаться. 3. Ах, как же я Вас ревную… 4. Опять Цветаева — все то же стихотворение — одно из моих любимейших у нее, к слову — «Вчера ещё в глаза глядел…»