Все, что мог бы я Вам высказать

Дни текли быстро, коротко, незаметные в хлопотах. С первоначалу надобно было прощения у старшей Лариной вымолить — за расстроенную помолвку и «разрушенные мечты Оленькины», на деле бывшие ее собственными: Оленька эта самая, погоревала немного, конечно, да уж давно Владимира позабыла и на какого-то заезжего гусара — не исключено даже, что и из желания отомстить — с кокетством посматривала. Да так, видно, недвусмысленно просматривала, что свадьба ещё в апреле отгремела пышно (торопилась madame Ларина, боялась, кажется, что и второй кавалер от дочери ее нос воротить зачнет). Прав был, однако ж Евгений: простили их скоро, и через два месяца после рассорки Ленский вновь был в дом Лариных вхож, более того, с нетерпением, с какой-то даже почти семейной теплотой — как и сосед его нелюдимый — там ожидаем. До этого, как, впрочем, и после — чего уж греха таить — вечера все Ленский проводил в поместье своего приятеля. Уже традицией стало это: Владимир приносит новые, сложенные за день стихи, или даже отдельные неоконченные, но особенно удавшиеся рифмы о «таинственной прекрасной даме», а Евгений потчует его ужином — у слуг уже, наверное, вошло в привычку вечерять заготавливать сразу на двух господ, — и выставляет вино. Почти каждую неделю — иное: Владимиру временами казалось, что винный погреб онегинского поместья поистине бездонный, но сам Евгений на это, брошенное вскользь, замечание, только, мигнув правым глазом, ухмылку подарил заговорщическую, палец к ней прикладывая, нехитрым жестом словно провозглашая: Silentium!¹ Зиму Онегин не любил, холодная, мол, да и яркая слишком, потому большинство вечеров — исключая нечастые ужины у Лариных, — друзья провели в прогретой и освещенной ярким, звонко причмокивающим сухими поленьями пламенем камина гостиной. Однако, когда сошел снег, открывая жаждущему цвета после однообразной белизны зимних пейзажей взору бурую землю; едва только брызнула, высыпала из нее светленькая, не успевшая еще налиться сочной зеленью трава, Владимир, вспоминая желание свое яркое, тем незабываемым осенним утром так и не высказанное, стал упрашивать друга выйти в бескрайние ночные луга, залитые зеленью, блестящей в неярком серебряном свете и провести хоть насколько часов — звездами любуясь. И в один из вечеров Онегин согласился. — Пойдемте, — сказал он мягко, поднимаясь с кресла и жестом предлагая другу следовать за собой. — Прямо сейчас пойдемте. И кликнул, выйдя на широкое, освещенное холодным серебром лунного света крыльцо: — Гильо! Готово? — Да, барин, — откуда-то, кажется, из флигеля, появился слуга, держа на вытянутых руках корзинку, небрежно накрытую плотной тряпицей, и, подойдя, с чинным поклоном передал ее Онегину. — Чудесно, ступай, — Евгений поощряюще улыбнулся, поудобнее перехватывая ношу, с безразличным спокойствием игнорируя полный изумления взгляд Ленского. Гильо поклонился вновь и поспешил удалиться, а барин его, с загадочной улыбкой — слишком хорошо зная, как это подействует на любопытство поэта — направился прочь со двора. Ленскому ничего не оставалось, кроме как поспешить за ним вослед. — Вот… Идем мы с Вами по полю неведомо куда, на ночь глядя, — счастливы теперь? — пройдя ярдов сто, вздохнул Евгений, вновь стараясь перехватить изводящую поэта корзинку поудобнее. — Für mich ist jeder Moment, der mit dir verbracht wird, Glück, denn ich liebe dich.² Онегин крупно вздрогнул, обернулся резко, смерил поэта взглядом удивленным, а в глубине непонятное плещется, то, что Владимир в тот момент заметил-то едва-едва, а разгадать — тем паче не сумел. — Что Вы сказали? — спросил Евгений тихим, но быстрым — почти с придыханием — голосом. Владимир нахмурился несколько, изумленный столь бурной реакцией на слова свои, склонил недоуменно голову к правому плечу и «перевел» сам себя удивляя тем, что ни на миг в тоне не сбился, не задрожал голосом: — Конечно же, я счастлив! Я ведь так давно упрашивал Вас выйти ночью под звезды! — Вот как, — ответил Евгений с улыбкой, но тот потаенный огонек, еще секунду назад с трепетной надеждой тлевший в глазах его, потух, увял, как пламя свечи в бурю. Они молчали, сопровождаемые громким треском сверчков и шелестом травы под ногами, наслаждаясь повисшей тишиной, покуда не обошли небольшую рощу, скрывшую огни онегинского поместья. — Здесь? — просто спросил Евгений, и, получив легкий кивок, присел на траву, раскладывая недавно покрывавшую корзинку тряпицу. — Мы здесь задержимся, не так ли, — вопрос получился утверждением — не интерес, констатация факта, но продолжил Евгений уже не так уверенно, даже с робостью: — Потому я приказал заготовить что-то из закуски, и вина… — Никогда бы не подумал, что Вы, Евгений Онегин, такая Коробочка, — смеясь отметил Ленский, вытаскивая из корзинки без прибора, не заботясь совершенно о приличиях, канапе, и запихивая его в рот.— Но это может пригодиться, Вы правы, — Еще посмеиваясь, заключает он, схватив второй. — Милый мой, оставьте мне хоть один на пробу, — протянул с улыбкой Евгений. Вновь улыбнувшись, Ленский закружился на месте, не отрывая глаз от бриллиантово сияющих звезд рассыпанных в черном бархате ночного неба. Счастье пузырилось звонким легким смехом на устах его, срывалось, в ночь, заглушая громкий стрекот цикад. Поэт вертелся покуда окружающее не поплыло в глазах его, размываясь, а после, словно опьяневший — опьяненный радостью своею — сделал несколько неловких шагов назад и, все так же не переставая смеяться, повалился спиной вниз на траву, жмуря глаза. Удар больно ожег лопатки и затылок, но Ленский даже не вздрогнул, не двинулся, вслушиваясь в негромкие из-за дальнего расстояния трели соловья. — Владимир! Вы целы? — обеспокоенно окликнул Онегин с таким волнением в голосе, что Ленский застыдился сразу же юношеского своего порыва. Готовый клятвенно заверять друга в собственной сохранности, он во мгновение распахнул глаза и приподнялся на локтях, проследив взглядом склонившуюся над ним статную фигуру — с протянутой в безмолвном предлагающем жесте кисти до искаженного волнением лица. Охота шалостить вновь овладела Владимиром, и, ухватив Евгения за протянутую ладонь, он, вопреки всем ожиданиям последнего, резко и сильно потянул вниз. Онегин, расширив в удивлении и даже, кажется, некоторой испуге глаза, рухнул вслед за другом на влажную от вечерней росы траву, негромко вскрикнув. Да так и остался лежать, вдруг улыбнувшись тепло чужому счастью, с трепетом вглядываясь во вдохновенное лицо поэта, устремившего восхищенный взор в небесную даль. Вдруг Ленский стал каким-то серьезным, задумчивым, и проговорил — негромко, но ясно — неотрывно глядя прямо на бесчисленные бесконечные звезды, серебряным жемчугом раскатившиеся по ночному небу: — Ich liebe dich, Eugen… — Повторите. — голос Онегина вдруг зазвучал как-то строго, требовательно, так, как Владимир никогда ранее не слыхал. Ленский дрогнул всем телом и обернул к другу лицо, в остальном своего положения не меняя. Евгений приподнялся, опершись на локоть и теперь прожигал Ленского каким-то странным, непривычно взволнованным взором. — Я сказал, что звезды… — пролепетал было Владимир, но был оборван, несколько, кажется, даже раздраженным взмахом руки и не терпящим возражений: — Нет, mon cher — повторите, как Вы сказали. Слово в слово. Ленский заговорил вновь — повторил, исполняя чужую просьбу, но теперь — неуверенно, боязливо — вновь высказал все, чем душа его долгие месяцы уже томилась. — Ich… Liebe dich?.. Eugen?..³ Онегин весь как-то расслабился, вздохнул глубоко — неужели до того тревожился, что дыхание удерживал? — и, вновь откинувшись спиной на траву, пробормотал облегченно, обращаясь, скорее всего, к самому себе и на середине обрывая каждую фразу: — Не ослышался, значит… И в прошлый раз то же⁴… Я уж было, грешным делом… — замолчал на мгновение и продолжил, уже на Ленского глядючи влажными бездонными омутами очей своих: — Знаете же Вы, mon cher Владимир, что мне в Петербурге не единожды приходилось на всевозможных балах и раутах присутствовать? Ленский взглянул на друга удивленно, и после — нахмурился, в недоумении, пытливо заглядывая в чужие глаза. — Не отвечайте, не стоит, да и по лицу Вашему я все мысли могу разгадать, — заметил он легко улыбаясь. Вообще, после слов признания, неловко повторенного, Онегин казался каким-то странно, непривычно радостным, все в нем: улыбка, выражение глаз, голос, будто сияли, лучились этим непонятным Владимиру счастьем. — Также, думаю, сами вы неоднократно имели честь убедиться в том, что на приемах подобного рода можно встретить личностей весьма и весьма интересных. Все еще совершенно ничего не понимая, Ленский неуверенно кивнул. — Несколько лет назад довелось мне присутствовать при необычном разговоре, — Евгений неотрывно, не отводя ни на мгновение взгляда изучал лицо Владимира, высматривая в нем малейшие изменения — реакцию на свои слова. — Двое молодых людей стояли у стены, не смешиваясь с толпой. Ни один из них не стремился принять участие в общих увеселениях, так они были увлечены тихой беседой. А потом один из них сказал другому то же, что и Вы — мне — несколько минут назад. И когда второй спросил перевод… Ленский начал догадываться к чему клонит друг, и сердце его остановилось. Он побелел и замер, глядя на Евгения расширившимися от ужаса глазами. Мысли проносились в его голове, тут же исчезая бесследно, сменяясь другими. Вот теперь, думал он, вот теперь — точно дуэль. Какими бы благородными ни были Евгений к Татьяне, моей любви они не стерпят… Иль быть может, они просто уедут за тридевять земель в неизвестном направлении, уедут и сгинут навеки — ни письма, ни весточки, ведь здесь ничто их не держит… И это мне хуже даже, чем смерть… Онегин же продолжал, как ни в чем не бывало, говорил спокойно, будто и не заметил, как Владимир переменился в лице. —…И когда второй спросил перевод, он ответил. После этого оба спешно скрылись, но вот что мне запомнилось, — Онегин вдруг одним слитным грациозным движением приподнялся и навис над Ленским, упираясь ладонями в землю по обе стороны от головы того. — Этот молодой энергичный человек ответил: «Знаешь перевод и все одно хочешь, чтоб я повторил? Что ж. Я люблю тебя, Ильюш». И раньше замечал я, как вы иногда в разговоре со мной нарочно, только лишь одной фразой на немецкий переходите, и теперь, кажется, понимаю, для чего. Онегин смерил Ленского взглядом, останавливаясь на его очах, глядящих с болезненной обреченностью… Ухмыльнулся вдруг с удивительным, невозможным коварством и припал губами к чужой шее во влажном скользящем поцелуе, поднимаясь выше, касаясь легко, невинно уголка чужих уст и вновь возвращаясь к чувствительной шее… Владимир дрожал под этими губами, задыхался, таял, словно воск на зажженной свече. Все, что он мог, это цепляться за молодую майскую траву захватывая пригоршнями сочные, короткие ещё стебельки, сжимать ее в слабеющих пальцах, обрывать, хрупкую, неокрепшую, и вновь скрести, скрести по земле в надежде хоть какую-то найти опору. Казалось, он падает в бездну, бесконечную, глубокую — с таким же тревожным восторгом трепетало его сердце, когда чужое дыхание — совсем неровное, сбившееся, как и его собственное — приятно холодило разгоряченную, но влажную от поцелуев кожу шеи. Владимир зажмурился, чувствуя как жжет соленым глаза, как начинают щекотно стекать по щекам капли, в безуспешной попытке подавить тихий всхлип. Евгений дернулся, как от удара, взглянул почти с испугом в его глаза и зашелестел взволнованно, срывающимся от эмоций шепотом: — Ну чего ты? Ну тише, тише… Евгений касался губами чужих мокрых щек, сцеловывая, пил с ресниц соленую влагу. Осторожно протянул руку Ленскому под спину и перекатился вместе с ним, укладывая на грудь, с нежностью вплетая пальцы в черные кудри. Владимир отнял вдруг голову от чужого плеча и зашептал судорожно, изредка всхлипывая, сбиваясь и захлебываясь словами: — Я люблю тебя, Эжен, я люблю тебя, люблю тебя, люблю… — словно за все разы, когда слова эти жгли невозможностью высказать, вынужденным молчанием язык… А Онегин улыбнулся ему, улыбкой невозможно яркой, мальчишеской, и сказал, подражая официальному тону, но смешно коверкая по неумению слова: — Ich liebe dich, Владимир Ленский! _______________ 1. Девиз этой части — «больше отсылок меньше примечаний» поясню только перевод: Silentium! с лат. — Молчание! 2. Для меня каждый миг, проведенный с Вами — счастье, ведь я люблю Вас. 3. Я люблю Вас, Эжен… // Я… Люблю Вас?.. Эжен?.. 4. Не стучитесь в ПБ, я, конечно, скотина неграмотная, но тут так и должно быть, честно! Х) (поясню, Евгений начал фразу "то же самое" но оборвал, вот.