"...нежные бездонные рты, убирайся детка с пути. здесь вдали от бога нас ужасно много..."
Они ехали по туманной дороге около суток, и девчонка всерьез стала думать, что бесконечная тряска в старой казенной «Волге» — это и есть ее наказание. Чем дальше они ехали, тем гуще становился туман вокруг. Хмурая женщина, сидевшая все это время рядом, не перекинулась с ней и парой слов, поэтому единственным Бэллкиным развлечением были сменяющиеся за окном размытые пейзажи. Пряча страх, Кузнецова следила за тем, как позади остаются зубастые городские многоэтажки, а вокруг смыкаются макушки деревьев с редкими проблесками электрических столбов. Путь от здания Центра несовершеннолетних правонарушителей до леса, в который они въехали, показался ей вечностью. Бэллка несколько раз проваливалась в тревожный сон, где раз за разом повторялась сцена их последней встречи с бабушкой. Эта сцена противным видением маячила все это время где-то на периферии сознания, скреблась когтями под усталыми веками. Перед бабушкой единственной тогда было по-настоящему стыдно. Стыдно за то, что не оправдала надежд, за то, что ее бабушке, пожилому человеку, приходилось выслушивать упреки и насмешки, за то, что весь судебный процесс она проплакала, трясущимися пальцами терзая носовой платок. Поговорить с ней и все объяснить в тысячный раз Бэлла не успела, улучила только пару минут, когда выводили из зала. Обхватила морщинистое родное лицо ладонями и шептала обрывочно «прости, я все изменю, я все исправлю». Она отчаянно верила в собственные слова в ту секунду. Только эта вера не позволяла сорваться. Бабушка силилась что-то в ответ сказать, но трудно было разобрать ее голос в шумном коридоре. На моменте, когда приглушенный шепот начинал складываться в слова, а сопровождающие уже утягивали ее за плечи куда-то, Бэллка просыпалась. Ту фразу она так и не услышала ни во сне, ни в реальности. Трудно было сказать, в котором часу перед их машиной с противным скрипом открылись массивные ворота, потому что к этому моменту Кузнецова невыносимо хотела спать и совсем немножко умереть. Она отметила, что створки за ними автоматически захлопнулись, будто железная пасть притаившегося хищника осторожно поглотила добычу. «Волга» остановилась в просторном дворе большого особняка. В другой ситуации ее бы позабавило сочетание колючей проволоки на неестественно высоком заборе и белых колонн дома с претензией на аристократизм, но девчонка была слишком растеряна. Дверцей хлопнула от души, непонятно чему и кому выражая привычный протест и недовольство. Но ни водитель, ни женщина в брючном костюме и бровью не повели. Рядом с ухоженной сопровождающей Бэллка — после изолятора — чувствовала себя облезлой псиной, вдоволь наскитавшейся по серым коридорам панелек. Впрочем, так оно и было. Когда кто-то из них выдыхал ртом, воздух, несмотря на дождливую морось, вспыхивал белым паром, и Бэлла удивилась такому холоду в конце сентября. Зеленый газон неприятно чавкал под кроссовками, поэтому она быстрым шагом добралась до усыпанной гравием дорожки, оставляя позади свою надзирательницу. Та остановилась, чтоб поговорить о чем-то с водителем, удостоив Бэллу только легким взмахом руки. Девушка огляделась. Здание перед ней притягивало и отталкивало взгляд одновременно. Так бывает с людьми. Иногда человек не обладает правильными чертами лица, но харизма сквозит через каждую его клетку. На такого человека хочется смотреть, с ним хочется разговаривать, ловить каждую его реакцию, но когда дело дойдет до фото, картины, или чего-то в этом духе, выбирают обычно других. Вот и этот видавший виды четырехэтажный экспонат хотелось изучать, а открывать в нем глаза ежедневно почему-то не хотелось. Капли воды оседали на одежде серым бисером. Бэллка потянула за шнурки капюшона, глубже пряча голову под плотную ткань толстовки. «Когда от города отъезжали, было примерно +15», — промелькнуло в голове отстраненное. Блекло-бежевый фасад таращился на нее закрытыми окнами и безвкусной лепниной. Дом словно смотрел и не был рад видеть пришелицу, нарушившую его величавое единение с соснами и дубами, которые лапами-ветками тянулись к окнам и крыше со всех сторон. Трещины ползли по стенам тонкими лентами, а серая черепица лежала на покатых изгибах, казалось, целую вечность. Отчего-то стало неуютно, и Бэлла поежилась. Она успела пересчитать все сколы на широких ступеньках и колоннах и все странноватые кусты вокруг, когда вдруг заметила чью-то фигуру в одном из окон. Кузнецова прищурилась, пытаясь разглядеть лицо наблюдающего, когда на плечо сзади вдруг опустилась чья-то ладонь. — Пойдем, нас уже ждут. Девчонка вздрогнула, встречаясь глазами со своей сопровождающей, а когда развернулась в сторону окна снова, там уже никого не было.***
В кабинете Элеоноры Федоровны было тепло. У широкого, заваленного бумагами стола по-кошачьи мурлыкал обогреватель, и Костья с тоской подумала о том, как не хватает такого в их спальнях, продуваемых всеми возможными сквозняками. Когда ее выдернули с очередного нелепого занятия по этикету, где их зачем-то пытались научить правильно вести светскую беседу, хотя ни одна из них никогда не познакомится с кем-то, кого может смутить резкая смена темы, она не обрадовалась. Конечно, сбежать из класса было соблазнительно, но визиты к Элеоноре никогда не предвещали ничего хорошего. Со стен таращились улыбающиеся лица в светлых рамках. Обычные девчонки, в такой же, как у самой Костьи, заношенной форме. «Те, кто многого достиг». Она представила себя среди них, и по позвоночнику начали топтаться мурашки. Костья знала о судьбах некоторых, и ей жутко было видеть эти улыбки девочек, не представляющих, что их ждет в будущем. Если честно, фотографии кладбищ рассматривать было бы куда веселее. Учитывая специфику Школы, они были бы даже уместнее. Она не выдержала, и сделала пару шагов к источнику теплого воздуха, с наслаждением протягивая озябшие ладони к старенькому «Ветерку». Как и у каждой старосты, у Купер были особые отношения с Элеонорой. Не стукачество — удел крыс —, а взаимовыгодное партнерство. Ей было четырнадцать, и по ее коже струилась ненависть, когда Литвинова забрала ее к себе в кабинет впервые. Она выдрала, выцарапала ее из драки, к удивлению и осуждению воспитателей забирая не жертву, а агрессора. В ту ночь Купер буквально скрепила их договор кровью и истерикой — смена имени взамен на относительный порядок в родной десятой группе. «Должность старосты — не такая большая расплата за похороны прошлой жизни, согласись?». Согласилась. Литвинова слово сдержала — через неделю девочка Вика бесследно исчезла, а ее место заняла Костья. Костья, которая смогла сдерживать агрессию десяти озлобленных на весь мир подростков в пределах одной комнаты. Костья, которая смогла стать тем, кем Вика быть боялась. Директрису в Школе почти любили. Когда Элеонора Федоровна появлялась в коридорах или на занятиях, девчонки сразу становились на несколько тонов тише. По Школе она не ходила — плыла, уверенно лавируя между снующими тут и там малыми, не создавая ни складки на неизменной юбке до самых щиколоток. К ней не приходили на чашку чая. Несмотря на ее добродушие, это было не принято. Но в том, что Элеонора готова стать нерушимой опорой и защитой от внешнего мира для каждой воспитанницы, не сомневался никто. Пару лет назад Школу хотели закрыть — был большой скандал, связанный с именем одной из девочек. Купер тогда случайно застала в коридоре весьма любопытную сцену. Элеонора Федоровна практически грудью бросалась на проверяющую комиссию: — Ну они же волчата все! Вы не понимаете! Комиссия и правда не понимала. Две абсолютно серые тетки картинно жалостливо вздыхали. А какой-то карикатурно толстый мужичок с портфелем багровел от злости и плевался нелестными эпитетами. Высшей точкой кипения стала брошенная им в порыве гневной тирады фраза «Да они же вообще не люди!». Шершавая стена коридора, к которой замирающая Купер тогда прижималась щекой, чтоб остаться незамеченной, показалась нежнее голоса Литвиновой, резко ставшего стальным: — Не смейте. — Но… — Не смейте так говорить о моих детях. «Стоит только поставить ребенка в нормальные условия жизни, предъявить определенные требования, дать возможность выполнять эти требования, и он станет обычным человеком, полноценным человеком»*. Напомнить Вам, чьи это слова? — она ткнула тонким пальцем в растерянного мужика с портфелем. Он молчал, а Литвинова шла в наступление, распаляясь. — И Вы, именно Вы, сейчас разрушаете те самые условия. Это Вы не даете им возможности…, — она замялась, подбирая слово, — Соответствовать. Костья тогда еще немного полюбовалась на проверяющего с портфелем, хватающего воздух ртом, как выброшенная на берег рыба, и незаметно ушла. Трудно сказать, насколько Элеонора сама верила в то, что кричала в лицо нападающим, но скандал почему-то замяли. Купер помотала головой, стряхивая воспоминания. Взгляд неспешно заскользил по разложенным на столе бумагам. Интересно. Костья прислушалась к долетающим до нее обрывкам разговора из-за двери. — Из Центра… ну а что я могу?.. не так трудно, но ведь группы сформированы… Она протянула руку и, воровато оглянувшись, вытащила из стопки первый попавшийся листок с неправдоподобно веселой розовой скрепкой на уголке. «…грабеж, причинение легкого вреда здоровью, мелкое хулиганство, причинение тяжелого вреда здоровью...», «несдержанность, агрессия, вспыльчивость…». Костья нахмурилась. В носу предательски защипало на фразе «после десяти лет в Детском доме №6 была отдана под опеку бабушке, Н. М.…», и она перестала читать. Задумчиво покрутила скрепку на листе. Не было написано ничего примечательного — стандартная характеристика на очень трудного подростка. Школа из них буквально состоит. Костья была уверена, что в шкафу директрисы такими сухими фразами изложена жизнь каждой из них. Беспризорная юность на официальных строчках. Прежде чем о тебе такое напишут, нужно долго-долго обдирать колени о пыльные мостовые и кидаться бутылками дешёвого пойла в ночь, требуя у неё шанса. Купер знает. На другой стороне листка было лицо. С черно-белого фото, распечатанного на старом, барахлящем принтере, на нее смотрела незнакомая девчонка. Даже сквозь хреновое качество легко было разглядеть нежный овал лица, юношескую припухлость и совершенно девичий, почти детский взгляд из-под тонких светлых ресниц. Костья повертела листочек, на минуту засомневавшись, что текст и фото — один и тот же человек… — Как девочка? Понравилась? Она швырнула характеристику обратно на стол, и та неуклюже приземлилась с тихим шуршанием. Бесшумно вернувшаяся в кабинет Элеонора нервно усмехнулась. Помещение заполнили запах сухой вербены и звук шелестящей от быстрой ходьбы юбки. — Что? — Костья поморщилась. Она злилась, что ее вот так легко застали врасплох, но показывать этого было нельзя. — Присаживайся, — Элеонора опустилась на свой стул. Костья в последний раз покрутила перебитые костяшки рядом с обогревателем и отошла на шаг: — Спасибо, я постою. Литвинова привычно оглядела ее руки и поджала губы. Как только не надоедает? Директриса усиленно делала вид, что медных рисунков на теле такой молодой девчонки не существует, и озвучивала свое недовольство только в день, когда Школу посещали спонсоры или комиссия. «Принесите рубашку с длинными рукавами для Беляевой» — кричала она обычно куда-то в коридор, едва появившись в их комнате, спотыкаясь взглядом о забитую кожу старосты. «Я три года уже Купер» — рявкала в ответ Костья, но рубашку послушно натягивала. Такие милые перепалки в духе «учитель-ученица» всегда отдавали нервной веселостью, но смеялись над ними не все. Девчонки понимали — Литвинова не имела над Костьей настоящей власти, как не имела ее ни над одной из старост. Все они подчинялись, когда хотели этого. — Я через неделю зачислю ее в десятую группу, — Элеонора кивнула на листок с розовой скрепкой, про который Костья успела забыть, и надела очки, делая вид, что погружается в изучение каких-то документов. Несмотря на шелест бумаги под пальцами директрисы, кабинет утонул в тишине, словно их обеих резко оглушили. Казалось, даже обогреватель перестал мурчать на несколько секунд. — Это шутка? — Костья всерьез подумала, что ослышалась. Отбивающие до этого беззвучную нервную чечетку ботинки вросли в пол. Элеонора оторвалась от бумаг и напряженно вгляделась в ее лицо, не мигая. Не шутка, значит. Правая рука задрожала, и Костья завела ее за спину, сжимая в кулак. — Она не приживется. Вы же понимаете… — Поэтому ты и здесь, — перебила женщина, — Сделай так, чтоб прижилась. Это было равносильно попытке подарить быку красную тряпку и ждать, что он с ней подружится. Литвинова хотела, чтоб недолюбленные, обиженные жизнью дети с распростертыми объятьями приняли румяную девочку, еще пахнущую домом, в котором ее, возможно, любили. Костья взъерошила короткие волосы на затылке и неверяще выдохнула: — Вы не понимаете, о чем просите. Я же не господь бог, мать его… — Костья, забываешься! — Не сломают, значит, покалечат, — повторила, упрямо помотав головой, делая вид, что не заметила замечания, — Ее никто не примет сейчас. «Ни сейчас, ни потом, никогда». В очках директрисы что-то подозрительно блеснуло. — Ну, хватит! — она шарахнула ладонью по деревянному столу, но Костья даже не моргнула, — Знаешь, скольких я оформила как самоубийц за последние полгода?! Семерых! Вслушайся в эту цифру! — Вероника из нашей группы действительно повесилась. — Да что ты?! — ядовито сощурилась Элеонора и откинулась на спинку стула. Из туго затянутого на затылке пучка от крика выбилась пара русых прядок. Она помолчала несколько секунд и уже спокойнее продолжила: — Слухи ползут и без этого, а скоро в открытую говорить будут: «Школа Литвиновой калечит детей»... Не осознаешь, что будет, если нас прикроют? Что будет с тобой и еще сотней таких как ты? Костья выгнула бровь: — А что я могу? — Если я не ошибаюсь, именно ты отвечаешь за то, чтоб в десятой они просыпались по утрам, а не «вешались», — она устало потерла переносицу, цепляя очки ногтями. — Сильно сказано. Я отвечаю за то, чтоб сохранять порядок внутри группы, и я его сохраняю. — Хорош порядок! Вероника… — Она сама, — перебила Костья, — А Вы забываете о правилах… Я повторяю — новенькую не примут. Директриса побледнела, уловив в голосе девчонки стальные нотки. — Сделай так, чтоб приняли. Ее адаптация теперь — твоя личная задача. Помни о том, что за Школой и без этого наблюдают слишком пристально. Если закроют, я не знаю, что будет с вами…***
«Тебя приняли в качестве исключения, Бэлла. Но я рада видеть тебя! Мария Владимировна сейчас покажет тебе нашу Школу, а потом ты познакомишься с девочками». Директриса ей понравилась. Особенно на контрасте с молчаливой тенью в брючном костюме, которая исчезла, как только открылась дверь кабинета с деревянной табличкой «Литвинова Э.Ф.». Литвинова оказалось высокой, статной женщиной, держащей осанку. Бэллка захотела такой же стать. Она улыбалась приветливо, но любезничать с ней, несмотря на ее дружелюбность, не хотелось. Злость чесалась внутри после унизительного обыска на входе. Потрепанный рюкзак она отдала с готовностью — это было предсказуемо. По-настоящему разозлилась, когда из карманов выскребли не только почти полную пачку сигарет, но и старую, погнутую невидимку — полгода назад девчонка ей закрепляла отросшую челку. Ее выдернули из пальцев с таким видом, будто Бэллка прямо сейчас готова воткнуть железку в горло каждому из них. А может, она и правда была готова, жаль, эта мысль поздно пришла в уставшую от долгой дороги и отходняков голову. Охранники равнодушно переглянулись, и коробка с ее вещами исчезла в недрах их застекленной кабинки. «На первом этаже у нас актовый зал, а если пройти налево — спортзал. Не запнитесь о порожек, пожалуйста!» Мария Владимировна показалась ей каким-то телесным ангелом — крупные белокурые локоны, светлое строгое платье под горло. Она мелко семенила впереди, заглушая трелями голоса шаркающий звук кроссовок Кузнецовой. Бэллка сначала подумала, что эта Мария блаженная. Говорила забавно, с вежливым придыханием — с Кузнецовой так никто еще не разговаривал. «Сейчас мы поднимемся на второй этаж, и я покажу классы, а потом — жилое крыло со спальнями, если захотите. Бэллочка, Вы не очень устали?» Бэлла хмуро мотала головой и плелась дальше, незаметно озираясь по сторонам. Экскурсию по Школе ей устроили вместе с группой одиннадцатилетних девочек, которых привезли на неделю раньше, но показать всё решили почему-то именно сейчас. Такого позора у Бэллки давно не было. Она несколько часов ходила в живой прыгающей толпе, доходившей ей до пояса, а девчонки ее возраста презрительно наблюдали за этим. По словам белобрысой Марии, большая часть воспитанниц сидела на уроках, но как только они оказывались в запутанных коридорах, почти на каждом подоконнике обнаруживались по две-три взлохмаченные девушки. Они мерзко улыбались ее сопровождающей, а потом начинали свистеть и улюлюкать им вслед: «Что за детка к нам пришла? Какой бэйбик-переросток, глянь на нее! А что, теперь таких в младшие группы зачисляют? Ты часом не ошиблась, малая?» Кузнецова не отрывала глаз от белоснежной макушки преподавательницы, до боли стискивая челюсти — она обещала бабушке сдерживаться и все исправить, и она это сделает. Попытки спровоцировать оставались безуспешными, хотя порой она была на грани. Девки, не дождавшись реакции, озлобленно сплевывали на пол, получая негодующий взгляд Марии. Изнутри Школа выглядела печальнее. Бесконечные переплетения истрепанных широких коридоров приводили к классам и кабинетам, где потолки плакали штукатуркой и сточной желтоватой водой. Единственными яркими пятнами на бледно-голубых стенах выделялись строгие шеренги огнетушителей. Бэллка насчитала четырнадцать штук. Окна пустующих классов были засижены мухами, и она живо представила себя здесь во время урока, смотрящую в окно, а не на зеленую, еще советскую доску, с которой уже никогда не отмоются разводы мела. — Бэлла, о чем Вы задумались? — Мария Ангеловна водила рукой перед ее лицом, и Бэллка подавила желание перехватить тонкую мельтешащую ладонь. — А, что? Она часто-часто замигала, сбрасывая с себя оцепенение. В коридоре вокруг было подозрительно тихо. Их с преподавательницей обступили перешептывающиеся мелкие, а несколько очередных любопытных постарше смотрели с широких подоконников. Отлично, блять. — Я в порядке, в порядке. — Точно? — Мария нахмурилась, разглядывая ее, — Если устали с дороги, я попрошу проводить Вас в спальную комнату, и мы продолжим без Вас. Она подняла руку и защелкала пальцами, не дожидаясь ответа. Рядом словно из воздуха возникла невысокая девочка-подросток, с серьезным не по годам выражением лица. Мария Владимировна наклонилась к ней: — Отведи, пожалуйста, новенькую в спальню десятой группы. Девочка сделала большие глаза, но, увидев поднятую бровь преподавательницы, кивнула. Она немая? Мария Ангеловна в последний раз тепло улыбнулась Бэлле, и увлекла галдящую толпу дальше. Бэллка одернула толстовку, и потащилась за своей маленькой провожатой. Девчонка впереди неслась по обшарпанной лестнице так, как будто они играли в догонялки. Ее серые, безжизненные косички подрагивали от быстрой ходьбы. — Стой-стой-стой, — Кузнецова поймала ее за рукав, — Давай, ты мне объяснишь, куда идти, и я доберусь сама, а? Девчонка остановилась и нехотя повела плечом: — А если у меня будут неприятности? Мария Владимировна ведь сказала… — Не будет неприятностей. Я уже большая, не потеряюсь, — она подмигнула девочке, - Скажи, куда идти. Девчонка торопливо затараторила, сколько поворотов нужно пропустить на четвертом этаже, прежде, чем окажешься перед дверью с цифрой десять. Бэллка покивала, исподтишка рассматривая ее школьную форму. Все, кого они встречали во время этой экскурсии, ходили в одинаковых костюмах. Кузнецова в своей серой толстовке и джинсах обычно легко терялась в толпе, а здесь издалека привлекала внимание и смотрелась белой вороной. Местные девчонки носили мягкие светлые футболки с длинными рукавами и темно-синие хлопковые жилетки, одного цвета с широкими штанами. Бэллка старалась не думать о том, как сильно эта форма походила на тюремную, и тайно радовалась, что со стороны все выглядело достаточно удобно. — Тебе комфортно? — Чего? — девчонка сразу растеряла всю серьезность. — Я говорю, в форме в этой, тебе удобно? Бегать там, прыгать? Она уставилась на Бэллу, как будто та была умалишенной, и зачем-то оглянулась по сторонам: — Тебе сейчас интересно именно это? — Ну да. Девочка рассмеялась, встряхивая своими мышиными косами: — А ты забавная. Тебе сейчас идти с группой знакомиться, а тебя форма волнует. Удобная она, удобная, — косички снова дернулись, — Поняла, как до спальни добраться? Где-то позади них послышались шаги. Бэллка снова кивнула, оглядываясь. Ее маленькая спутница вдруг круто развернулась на подошвах грубых ботинок и кинулась в противоположную сторону. В затылке поскреблось нехорошее предчувствие. — Погоди! Как зовут-то тебя? Ответ принесло сквозняком: — Лиза, Лиза я! Если понадоблюсь — ищи-и-и! Естественно, ни в какую комнату она не пошла. Поплутала немножко в пустых коридорах, чудом ни на кого не наткнувшись, и вышла к укромному тупичку. Судя по паутине в уголке старого окна, здесь редко появлялся кто-то. А по почти недолетающим из коридора звукам — шанс быть пойманной преподавателями — нулевой. Бэллка вытащила из-за резинки боксеров единственную, спрятанную по привычке сигаретку. Ободранные костяшки пальцев дрожали, и сигарета долго не могла попасть в пламя зажигалки. Наконец, она с наслаждением закурила. Предстояло решить, как жить здесь дальше… Провожающая ее девочка на вопросы реагировала странно, на медосмотре час назад тетка в халате акцентировала внимание на фразе «если что, я здесь в любое время»… Это место определённо отличалось от всего, где она была раньше. Тупик стал медленно заполняться серым дымком, и Бэллка потянулась к задвижке окна. — Опа-а, а это что тут за лапочка?..